Сырости и грязи дрянь не любила.
Чаще всего она поселялась в чистых сухих местах, только непременно пустых – или почти пустых. В стылых стариковских квартирах, загромождённых книгами и продавленными диванами, и в холостяцких, лаконично обставленных в стиле хай-тек; в том углу университетской библиотеки, куда заглядывают только безнадёжные ботаники; на стерильных площадках меж пролётами запасной лестницы в больнице, где даже курить нельзя, но можно долго пялиться сквозь мутноватое стекло на кирпичную стену соседнего корпуса…
Но особенно ей отчего-то приглянулись вечерние электрички. Утренних, битком набитых, благоухающих женскими духами, смердящими нестиранной одеждой, храпящих, громыхающих музыкой из капельных наушников – о, таких поездов она избегала. А вот полупустые составы с измотанными людьми, особенно следующие куда-нибудь километров за двести от столицы, дрянь обожала. Она собиралась под потолком неряшливыми лохмотьями, источая сладковатый гнилостный запах, и постепенно густела, оседая на плечах, укутывая шею и затылок. И у человека, поражённого ею, сперва стекленел взгляд, затем появлялось угрюмое выражение на лице. Жертва горбилась от невидимой тяжести, вытягивала затекшие ноги, прислонялась виском к стеклу, медленно погружаясь в болезненный сон – и приезжала к станции назначения ещё более усталой.
Если библиотек, чужих квартир и больниц Айка научилась худо-бедно избегать, то с электричками так не получалось. Выручали бродячие музыканты и торговцы-разносчики: дрянь шарахалась от гнева и брезгливо отдёргивала щупальца от улыбок. А песни – увы, не всегда мелодичные – и речёвки продавцов вызывали в равной степени и то, и другое. Недолюбливала дрянь книги, особенно сказки, но иногда тяжёлый сон подкрадывался прямо на середине страницы, окутывал душной пеленой, смыкал веки, пробирался в мысли…
«…как же надоело, сил нет…»
– Уныние – это грех, – раздалось над ухом неожиданно громкое и ясное.
Айка вздрогнула и распрямилась так резко, что ударилась головой о железную раму.
Электричка покачивалась; едва заметно моргала белая лампочка – точно свет вибрировал; за окном плыла опустелая платформа. На скамье напротив сидела женщина в чёрном стёганом пальто и вязала несуразно длинный носок из алой, лимонно-жёлтой, изумрудной пряжи. Костлявые пальцы двигались быстро и слаженно.
– Простите, вы что-то сказали? – неуверенно переспросила Айка.
Женщина нахмурилась и принялась вязать с утроенным старанием. Айка перехватила книгу поудобнее и снова углубилась в чтение. До конечной станции было ещё двадцать минут пути. Дрянь болталась над самой головой – бурая, серая, пористая, цепкая, изменчивая, подвижная.
– Брысь, – шепнула Айка, почти не размыкая губ. Помогло.
На работе, как ни странно, дрянь не водилась. Может, из-за того, что Иринушка с пятого этажа каждое утро проходила по всем кабинетам: поливала фикусы и аспарагусы, здоровалась, хохотала с уборщицами на лестничной клетке, сюсюкалась с белыми фиалками в кабинете у бухгалтера – словом, привносила повсюду лёгкий хаос. Может, потому что директор литрами пил кофе и чуть ли не силой всучивал заглянувшим сотрудникам чашки с напитком чёрным, как совесть риелтора, и крепким, как хватка бультерьера. И ощутимый, плотный горьковатый запах наполнял каждый дюйм помещения, и даже фаленопсисы в прозрачных горшках благоухали кофе.
Только из кабинета юриста, Михаила Сергеевича, нет-нет да и выглядывала дрянь, особенно перед слушаниями в суде.
– Брысь, – повторила Айка заклинание, проходя мимо полуоткрытой двери; в щель виднелся высокий стол, заваленный бумагами и опутанный проводами. – Брысь, брысь.
Сегодня дряни скопилось особенно много; потолок почти скрылся под буроватой и словно бы влажной губкой. Юриста нигде не было видно.
– Солнце моё, здравствуй! – радостно провозгласила с другого конца Иринушка. В коротком трикотажном платье в чёрно-белую полоску она отчётливо напоминала жезл регулировщика, только сутулый. – С понедельничком тебя! – и с ходу вручила белую чашку. В ней было кофе ровно на один глоток – мучительный, горько-сладкий и настоятельно требующий мятной карамели.
– С понедельником, – согласилась Айка, вздыхая. И обернулась через плечо. – Слушай, а у Михаила Сергеевича всё в порядке?
Иринушка поправила очки и наклонилась, шепча доверительно:
– Да мы иск проиграли в пятницу… Не волнуйся, всё в хорошо будет, только премию не заплатят, наверно. А разве в деньгах счастье? – и подмигнула. За стеклом ярко-голубой глаз казался маленьким, но зато каждая ресничка была видна.
– Конечно, ничего страшного.
Иринушка снова подмигнула и пошла дальше по коридору. Увидела знакомую уборщицу уже за углом – и снова разразилась долгим, торжественно-счастливым: «Солнце моё, здравствуй!».
Айка запрокинула чашку, ловя языком последнюю каплю кофе. Зажмурилась блаженно, раскатывая по нёбу горечь… и потому едва не вскрикнула, когда открыла глаза и увидела прямо перед собою Михаила.
Он шагал быстро и размашисто, но бесшумно. Лицо у него было желтоватое, а серый костюм блестел, как пластмассовый. Чёрные брови болезненно выгибались – точно сами по себе. Дрянь скользила над ним по потолку, оставляя разводы.
– Здравствуйте, – пролепетала Айка ему куда-то в плечо – притормозить Михаил и не подумал. Она всегда терялась, когда видела его даже издали – красивого, уверенного, с улыбкой как из рекламы зубной пасты. – Иринушка мне про иск сказала… Как ваши дела?
Спросила – и сама перепугалась.
Михаил замедлил шаг, но остановился уже у самого кабинета. Брови приняли обычное положение, губы сложились в рекламную улыбку, и даже костюм, кажется, блестел теперь не так пластмассово.
Но дрянь свесилась ниже, дрожа в предвкушении; теперь она едва не задевала его затылок.
– Доброе утро, Алла. Вопрос решается в рабочем порядке, не беспокойтесь, вас это не коснётся. И поменьше слушайте, что говорит Ирина, – добавил он чуть менее вежливо, зато явно куда искренней.
Айка пискнула что-то невразумительно-извинительное в ответ и припустила по коридору. Щёки горели.
День выдался нервозный. Ничейный кабинет на четвёртом этаже заполнился таким густым табачным дымом, что после обеда там уже не закуривали – входили, зажмурившись, делали пару глубоких вдохов и выбегали в коридор. Белая гора использованных чашек из-под кофе на столе в приёмной не уменьшалась, хотя Айка бегала мыть их каждые полчаса. Герани стыдливо трепетали широкими листьями на сквозняке, никли на холоде и прятались меж плетей аспарагуса, Иринушка была в трёх местах одновременно – и неизменно с толстенной пачкой документов. А дрянь совсем обнаглела и теперь не робко выглядывала из-за двери, а едва ли не кидалась на мимопроходящих.
К вечеру следующего дня стало ясно, что проигранный иск сожрал не только премию, но и ту часть зарплаты, которая проходила по документам как надбавка.
– На Мишеньке лица нет, – громоподобным шёпотом объявила Иринушка, перекрывая фырчание кофемашины. – Переживает, бедный.
Из офиса он ушёл самым первым. Айка видела внизу, за окном, его строгое пальто и легкомысленный полосатый шарф, как из сериала. Следом тянулась, как призрачная мантия, густая дрянь, размазываясь по тротуару.
– Сам виноват, – сказала Ольга Павловна со второго, поджимая губы так, что исчезал второй подбородок. – И нас всех подставил. Я сапоги хотела купить.
– Старые сносились? – кивнула сочувственно Иринушка.
– Разонравились…
Электричка была особенно пуста. Айка села поближе к выходу и уткнулась в недочитанную сказку. Но увлечься не получилось: взгляд сам возвращался к середине вагона, где дремал незнакомый мужчина. С Михаилом его роднило разве что серое пальто, конечно, более дешёвое, шапка непослушных чёрных волос да узкое лицо… Попутчик словно был сделан из ноздреватой глины, из какой иногда лепят чашки и блюдца, а дрянь вокруг него висела особенно плотная. Будто она нарочно сползлась со всего вагона к нему – бессмысленная и голодная биомасса, зыбучий песок, водоросли.
– Ты почему просто смотришь?
Голос над ухом прозвучал так же неожиданно, как и в прошлый раз. Айка вздрогнула, прикрываясь книжкой, и не сразу поняла, что это та же самая женщина с вязанием. Незнакомка, впрочем, как и тогда, состроила хмурое лицо и сделала вид, что ничего не говорила. Она промаршировала по вагону, шелестя пакетами на ходу, а когда дошла до середины, то вытянула нелепый разноцветный носок – и с размаху шлёпнула спящего мужчину по лицу.
Дрянь брызнула во все стороны, извиваясь, словно пучок ужей, истаивая, как студень на сковородке. Кажется, даже палёным жиром запахло. Незнакомка быстро сунула носок обратно в пакет и продолжила свой путь независимо и важно, как оскорбленная породистая кошка.
Мужчина сел, потерянно озираясь по сторонам. С уха у него свисала красная шерстяная нить. Через три станции он вышел, и дрянь качнулась было за ним следом – но тут же передумала и зависла на месте.
Ночью снилось всякое. Бабушка бы, пожалуй, про такое сказала – «нагородилось». Недостроенные многоэтажки, где в каждой бетонной коробке-квартире горел на полу костёр из книжек и стульев; широкие площади, где стены окружающих домов и даже само небо состояли из одинаковых серых булыжников, а на крышах бродили туда-сюда деревянные голуби; бесконечные вокзалы, похожие на клубок червей, и поезда с колёсами на крышах… Из-под одного такого торчали ноги в начищенных мужских ботинках и серых, пластиково блестящих брюках.
Проснулась Айка на полу. Простыня обвивалась вокруг шеи, как жгут, а комок одеяла сочувственно таращился из-под кровати двумя тёмными пятнами-складками. Ночник горел мягким розоватым светом; часы показывали половину пятого.
Айка вспомнила ноги, торчащие из-под поезда, вздохнула и поплелась в душ. На работу она приехала раньше всех, даже раньше вездесущей Иринушки. В ушах всю дорогу звучало укоризненное: «Ты почему просто смотришь?». Промаявшись немного у себя в приёмной, Айка попросила на проходной ключ от кабинета Михаила и взяла в шкафчике для уборщиц швабру. Дверь отпирала, боязливо озираясь по сторонам, но когда зажгла свет и огляделась – едва не завизжала: дряни здесь было столько, что, свисая с потолка, она заполняла почти половину комнаты.