– Я тоже её вижу, – тихо признался Михаил.
От удивления Айка едва не выронила противень с ломтиками ананаса, пересыпанными сахаром и корицей, которые полагалось запечь в духовке вслед за курицей.
– Кого – её?
– Дурь, – туманно откликнулся Михаил. – Я её так называю. Только ты не права. Она не набрасывается на людей. Наоборот, она из затылка тянется, когда совсем хреново.
Это «хреново» из его уст поразило Айку даже больше, чем давешние очки, мир их праху.
– Правда? – осторожно поинтересовалась она. – Ну… и где?
Михаил безошибочно ткнул пальцем в угол между стеной и потолком, где клубилось бурое, серое, склизкое, подвижное.
– Ты ведь понимаешь, что я чувствовал, когда иск проиграл, – добавил он тихо. – И о чём думал. Вот эта гадость… и накопилась.
Айка вместе с противнем опустилась на стул. Руки дрожали, но уныние куда-то подевалось. Дрянь в углу съёжилась до размеров теннисного мяча.
– И что теперь делать?
Михаил уставился на неё в упор, не мигая, как тогда, ночью.
– Возвращайся на работу, – попросил он. – Директор тебя всё равно не отпустит, у него каждая волшебница на счету. А ты умеешь превращать гору жуткой работы в гору жуткой сделанной работы. Это очень, очень мощное колдовство. Мы пока договорились, что у тебя отпуск. На три дня. Но потом выходи, ладно?
– Ладно, – кивнула Айка покорно и прикусила кислющий ананас. Иначе слишком уж губы разъезжались в улыбке.
Михаил забрал у неё надкушенный ломтик и лизнул.
– И вот ещё что. С этой, как ты выражаешься, дрянью, – он кивнул в угол, где от дряни осталась одна едва различимая горошинка, – лучше бороться вместе. Так что переезжай ко мне. И больше никаких вечерних электричек.
– Ты серьёзно?
– Честное юридическое.
Айка всё-таки улыбнулась. Никакие недозрелые ананасы не помогли.
А дрянь в углу с тихим «пфе» лопнула, как мыльный пузырь.
7Покой: Геката
Богиня лунного света, ночи и колдовства; природа её двойственна: с одной стороны, ночь – время покоя, с другой – именно по ночам тёмные силы обретают власть.
♂ Неуловимая-воображаемая
Она любила заглядывать в окна под Новый год.
Кукушка – так ее звали.
Несколько коротких зимних дней, облаченных в суету наступающих праздников, закутанных в морозную серость, спрятанных от остального времени ожиданием чего-то нежного, лучшего.
Она смотрела, прислоняясь лбом к холодным стеклам, как в квартирах кто-то наряжает елку, развешивает гирлянды, клеит снежинки на дверцы шкафов… в этом городе никогда ничего не меняется… переходила от одного окна к другому, подмечала знакомые лица, улыбалась, невидимая, согревалась теплом приближающегося праздника.
Город знал о кукушке. Они дружили еще с тех времен, когда на свежей стройплощадке, среди развороченных мертвых деревьев, комьев глины и грязи первые люди заложили первые камни, прочитали первую торжественную речь и начали возводить первое здание. Город был так стар, что улочки его походили на темные глубокие морщины, а дороги, словно изношенная кровеносная система, постоянно забивались дряблыми автомобилями. Где-то внутри города билось сердце, но с каждым новым годом удары его становились все реже, а сила, некогда питавшая город, мертвой шелухой рассыпалась по тротуарам.
– Здравствуй, Город, – говорила кукушка, заглядывая в очередное окно. – Мне некогда отвлекаться на тебя. Рада нашим мимолетным встречам. Но впереди еще столько дел. Быть может, чуть позже мы поговорим. Но не сейчас. Оставь мне несколько морозных дней.
Город вздыхал сгущающимися сумерками и молчал. Ему нравилось, что хотя бы на пару дней кто-то сюда возвращался. Кто-то из тех, кто покинул здешние места с приходом людей.
Город хотел, чтобы кукушка задержалась. У него были сотни историй и один большой секрет, который обязательно надо было кому-нибудь рассказать.
– Когда-нибудь, – говорила кукушка, – я обязательно тебя выслушаю!
Она переходила от окна к окну, от теплоты света к задернутым шторам, пока не нашла то, что ей было нужно.
Двуспальная кровать. Письменный стол. Книжная полка. Несколько кукол у стены. На стекле снежинки из розовой бумаги. На кровати, болтая ногами, сидела девочка лет восьми. Читала книгу. Водила пальцем по строчкам. Шевелила губами.
Скоро она поднимет свою чудную головку и посмотрит в окно. Увидит кукушку. Поймет, что надо подойти ближе, дотронуться до холодного стекла губами. Ее дыхание нарисует изнутри запотевшее пятнышко…
…и сквозь это пятно, как через некий могущественный портал, сквозь детские губки, внутрь, глубже, к неокрепшему сознанию просочится сила, которую кукушка принесла с собой.
Но этого не произошло.
Кто-то взял кукушку за плечи и резко дернул. Она кувыркнулась, не успев ничего сообразить, и почувствовала, как лопается на морозном воздухе невидимая человеческому глазу грань между настоящим и воображаемым. Сила настоящего придавила ее к земле. Тотчас на обнаженное тело набросился колкий холодный ветер, ущипнул за щеки, вгрызся в волосы. Снег обжег кожу, а в глаза ударила чернота северной ночи.
Грань между настоящим и воображаемым рассыпалась.
Кукушка перевернулась со спины на живот, приподнялась на локтях. Никогда ей не было так холодно, как сейчас. Кожа покрылась мурашками.
Выйти за грань – значит умереть. Редко кто выживает, столкнувшись с настоящим.
Губы мгновенно пересохли и потрескались. Мелкая снежная пурга запорошила глаза, выдавила слезы. В передернувшейся дымке мира она различила два темных силуэта рядом.
– Не подходи слишком близко, – зазвенел мужской голос.
– Посмотри, какие когти! – другой мужской голос.
– Дай-ка я ее подцеплю, что ли…
Что-то тяжелое ударило ее по запястьям, вызвав боль. Что-то тугое стянуло руки.
– Закрутим-ка!
Ее дернуло и потащило по земле, раздирая кожу в кровь. Снег забился в волосы, в рот и нос.
– Красивая, сучка!
– Не заглядывайся. Все они красивые, но внутри гнилота. Как у червивого яблока.
– Но сиськи-то ничего, сиськи!
– Не видел раньше, что ли?
– Такие – точно нет!
Ее тащили бесконечно долго по темной пустынной улице. Мелькали фонари и свет в окнах. Она рычала, пытаясь освободиться, но в настоящем не так-то просто совладать со своим телом.
Ее приволокли в узкий проулок, больно пнули под ребра и швырнули на оледенелый пятачок асфальта. Она вскочила на корточки, отпрыгнула в сторону, вжалась в холодный кирпичный угол между двух стен.
Проулок был узок и грязен. Два дома сошлись клином, сомкнулись крышами далеко наверху, отрезая лунный свет и звездное небо. Здесь всюду намело сугробов, лежал опрокинутый мусорный контейнер из которого, как из дохлого чудовища, вывалились внутренности – вспоротые мусорные мешки. Кишками тянулись вмерзшие в землю бутылки, мандаринная кожура, колбасные обрезки, упаковки от мяса, сока, яиц. В ноздри ударил мерзкий, кисловатый запах.
В пятнах мутного фонаря у края проулка кукушка разглядела, наконец, своих похитителей. Их было двое. Один – высокий, широкоплечий мужик с густой рыжей бородой. На голове шапка-ушанка. Торчат ниточки шнурков на макушке. Хорошо видны только глаза и массивный раскрасневшийся нос. Второй – коренастый, низенький, с ногами колесом, будто всю жизнь ездил на лошадях. Глаза раскосые, северные. Оба одеты плотно, тепло, отчего неповоротливые и малоподвижные.
Высокий держал в руках ловушку. Кукушка видела их несколько раз, натыкалась в прошлые годы. Использованные ловушки валялись в таких вот проулках, будто напоминание всем остальным, будто намек: не суйтесь в город, не возвращайтесь, это больше не ваше место. Не надо здесь появляться!
Но ведь все было наоборот. Это люди пришли сюда позже. Это они должны были убираться.
– Испугалась? – ухмыльнулся бородач. – Глазки-то забегали. У, кикимора!
– Какая красивая… – повторил кривоногий.
Она поджала ноги, обхватив колени. Холод забирался в душу с каждым судорожным вздохом.
Кривоногий спросил:
– Это и есть новогодняя кукушка?
– Она самая. Редкая, сука. Хрен поймаешь. Весь год спит где-то в канализациях или в сопках, потом выползает на праздники. – Бородач махнул ловушкой. – Яйца, сука, подбрасывает.
Он видел кукушку в далеком детстве. Один раз.
Сидел за столом в своей комнате и что-то рисовал в тетрадке в клеточку. Ему нравилось рисовать. А тут еще родители купили перьевую ручку и флакон чернил. На бумаге чернила сначала были густыми и темными, но, высыхая, становились бордового цвета. Еще на них следовало осторожно дуть, чтобы быстрее высохли, иначе можно было ненароком задеть нарисованную линию и размазать ее по листу. На коже тоже оставались кляксы. Говорят, плохо отмывались.
Потом он услышал внутри головы чей-то шепот. Будто его собственные мысли отказались подчиняться и начали общаться между собой. Строчки воображаемых предложений наплывали одна на другую в бурном потоке сознания, сталкивались, слипались между собой, образовывали нечто новое.
Он поднял голову и посмотрел в окно. Почему-то показалось, что шепот угомонится, если найти глазами огни новогодней елки на площади, возле ДК «Современник». По ночам огни елки проникали сквозь занавески и растекались разноцветными огнями по стенам. Из-за этих огней он знал, что скоро наступит Новый год. А значит, родители будут дарить подарки, купят много сладостей и разрешат не спать целую ночь!
Из окна на него смотрело что-то. Воображаемый образ. Золотистые волосы. Острый подбородок. Большие голубые глаза. Белая кожа. Полные губы.
Несколько снежинок прилипли к ее ресницам и не желали таять. Рот приоткрыт.
Женщина – не женщина. Зарисовка из света и теней. Что-то воображаемое.
Он поднялся, не заметив, что опрокинул стул. Не вздрогнул от грохота. В правой руке была зажата перьевая ручка.
Золотистые волосы. Белая кожа, невероятно нежная белая кожа. Приоткрытый рот. Две линии красных, налитых кровью губ. Очень хочется к ним прикоснуться. Очень. Хочется.