— Ракетчика. Подчистую списали. Работяги говорят, с ним потолковал штатский. И всё, спёкся Ратмирка. Ладно, пошли.
До вечера трое ремонтников обновляют мне износившиеся механические детали, затем меняют батареи. Я с ними почти не разговариваю, да особо и не о чем. Ремонтники такие же мертвяки, как и я, только почему-то угодившие вместо окопов в подземные мастерские.
На следующее утро я перемещаюсь в лабораторию. Здесь тестируют мои электронные модули, один за другим. Наблюдать собственное устройство на экранах довольно любопытно. В особенности впечатляют тянущиеся от черепной коробки по всему корпусу нейронные виброжгуты, похожие на расползающихся из норы змей.
Живой появляется, когда я уже полностью смонтирован, укомплектован и готов к отбытию. Наряд его напоминает мне не лунный скафандр, как Аникушке, а, скорее, водолазный костюм.
— Представьтесь, рядовой, — велит он.
Я называю своё прозвище, модель и перечисляю основные характеристики.
— Аннигилятор Андрей, — бубнит живой из-под похожего на водолазную маску намордника. — Скажите, аннигилятор, вы хотите жить?
Я подавляю внезапное желание его пристрелить. «Жить», неужели он не представляет, насколько этот глагол цинично звучит, когда речь идёт о таких, как я.
— Никак нет, — отвечаю я, справившись со злостью. — Я не испытываю несбыточных желаний.
— Я имею в виду существовать, — поправляется живой. — Если бы вам предложили прекратить существование, что бы вы ответили?
— Я не имею права, — заученно отвечаю я. — Пока идёт война, мой долг — защищать Родину. Я всем доволен, — поспешно добавляю я, вспомнив Сержанта. — Моё существование меня устраивает.
— Ну, а если война закончится? Как вы видите своё будущее после окончания войны?
— Никак не вижу, — честно признаюсь я. — На это у меня есть начальство.
— Хорошо, рядовой. Спасибо. Вы свободны.
— Андрей, — колесит ко мне Анка, едва я появляюсь на передовой. — Знаешь, я жутко рада.
— Чему рада? — автоматически переспрашиваю я.
— Да тебе же, дуралей. Я… Знаешь, я, наверное, соскучилась.
Будь у меня сердце, оно пропустило бы ритм, а может, наоборот, забилось бы сильнее. Ещё я, по-видимому, покраснел бы от удовольствия, будь у меня хоть что-нибудь, способное краснеть. Сейчас же вместо всего этого я испытываю странное, неведомое доселе и неуютное чувство.
— Что новенького? — превозмогаю это чувство я.
— Ничего. Ни одного инцидента за двое суток. Андрюша, ты бы сказал этому своему…
— Что сказал?
Анка не отвечает, и я, обогнув её, двигаюсь по траншее к тому месту, где застыл Аникей.
— Что тут у вас? — спрашиваю я. — Полаялись, что ли?
Десять минут спустя выясняется, что полаялись, и не раз. Что всякие фифы — такие же дохлячки, как остальные, но слова, видите ли, им не скажи. Что Аникушка не виноват, если у некоторых трупов отсутствуют не только половые признаки, но и чувство юмора. И что видал он таких напарниц там, где нам всем давно положено находиться — в гробу.
— Травит один за другим пошлые анекдоты, — жалуется Анка часом позже. — Озабоченный покойник — это что-то запредельное. У меня такое впечатление, что будь у него чем, он бы меня изнасиловал прямо тут, на позициях.
— Ну уж прямо-таки изнасиловал, — я осекаюсь. Мне становится скверно, так скверно, как не было, пожалуй, никогда с тех пор, как я умер. Образ, который я зримо представил, чудовищен. Он отвратителен, ужасен, он попросту за гранью добра и зла. Совокупляющиеся киборги, трахающиеся мертвецы. Неживые, уродливые и злобные куклы, тщащиеся выдать себя за людей. Ничего более унизительного и горького я раньше не ощущал.
— Меня спросили сегодня, — наконец говорю я, — хочу ли я жить.
— Жить? — Анка лязгает металлическими сочленениями.
— Представь. Потом поправились: хочу ли, дескать, продолжать существование. Я ответил, что да. Сказал: всем доволен.
— И что?
— Знаешь, я подумал сейчас… Подумал, что раскаиваюсь в этом.
— Расскажи, как это бывает, Андрей.
— Что «это»?
— То самое, между мужчиной и женщиной. Я читала об этом, конечно, ещё тогда, раньше. Но никогда не говорила, ни с кем.
Я молчу. Я ничего не хочу, не собираюсь рассказывать. Это постыдно для мертвеца — рассказывать о том, что бывает между живыми людьми. Сейчас я позову Аникушку, его дважды просить не надо.
Я не двигаюсь с места. Для неё это важно, понимаю вдруг я. Очень важно, она не стала бы иначе просить. Я начинаю рассказывать. Сначала косноязычно, запинаясь от дурацкой стыдливости, потом всё более откровенно и, наконец, прямым текстом, не стесняясь в выражениях. Ловлю себя на том, что нарочито использую самые грубые и бесстыдные слова, ставшие абстрактными для меня и потому утратившие, потерявшие скверный, похабный смысл. Я замолкаю.
— Ещё, — требует Анка.
— Достаточно, — отказываюсь я.
— Если бы мы были живы, ты проделал бы всё это со мной?
У меня нет сердца. Нет души. Отчего же мне сейчас так больно и, главное, где?
— Да, — слышу я свой лишённый выражения механический голос. — Мы с тобой занимались бы этим и ещё многим другим.
— Расскажи мне, — снова просит Анка. — Не говори больше «мужчина» и «женщина». Говори «я» и «ты».
Я, видимо, схожу с ума. А может быть, уже спятил. В редкие минуты просветления я ужасаюсь тому, о чём мы с Анкой говорим день за днём напролёт. И в особенности тому, что, когда говорим, я забываю. О том, кто мы, зачем мы здесь, как выглядим и что нас ждёт. Я забываю, что не человек. Что я — ничто и никто, ноль, заточённое в броню мёртвое пушечное мясо.
Артобстрел начинается ночью, внезапно. Переключившись в режим «Ч», я не сразу даже понимаю, что это артобстрел — их не было целых три года.
— В убежище! — во все динамики кричит откуда-то слева Аникушка.
Мы скатываемся по аппарели в убежище. Наверху грохочут, ярятся взрывы, трясётся над головами земля.
Артобстрел длится три часа кряду, затем обрывается — внезапно, разом, как и начался.
Входную дверь заклинило. Мы срываем её с петель, аннигиляторным разрядом Аникей уничтожает образовавшийся за дверью завал. Один за другим мы спешим из убежища наружу.
Линии обороны больше нет, вместо траншей — развороченная, перелопаченная разрывами земля.
— Вот они, — раздаётся в ресивере голос, то ли Анкин, то ли Аникея — не знаю.
Они переваливают через вершину бугра одновременно — десятки, сотни «Самураев», «Ниндзя», «Камикадзе». Сходу они начинают палить по тому, что ещё несколько часов назад было нашими позициями. По нам.
«Переход в режим «А». Переход завершён, режим «А» установлен. Идентификация цели: множественные наземные цели. Расстояние до ближайшей: тысяча шестьсот двадцать два метра, скорость четыре и четыре метра в секунду. Наведение на цель: наведение завершено, упреждение полфигуры. Огонь! Идентификация цели… Расстояние… Скорость… Наведение… Упреждение… Огонь! Идентификация цели…».
Я считываю этот протокол уже под землёй. Я не понимаю, не знаю, что произошло наверху, и не знаю, как сюда попал.
— Артобстрел, — объясняет Анка. Она толкает меня перед собой куда-то вглубь и вниз, в темноту. — Они возобновили обстрел и накрыли и нас, и своих.
— Кто «они»? — не понимаю я.
— Косорылые. А может, и наши.
— Как это «наши»? — ужасаюсь я. — И где Аникей?
— Да так. Огонь был со всех сторон. Аникей убит, расщеплён на атомы. От обороны ничего не осталось, от наступающих тоже.
Я ошеломлён.
— А как же мы с тобой?..
— Не знаю, — Анка останавливается. — Я переключила режим из «А» в «Ч». Сама не понимаю, как у меня это вышло: может быть, отказала блокирующая автоматика. Потом я забрала тебя.
Только сейчас мне приходит в голову провести примитивный тест-самоконтроль. Если бы я умел стонать, то, наверное, застонал бы, а то и завыл. У меня разбита ходовая, не хватает нижней правой конечности, корпус смят, заряд батарей десять процентов от номинального, гидравлическая жидкость утекла полностью, смазка…
— Голова не повреждена, — говорит Анка. — Ничего, в мастерской тебя подлатают.
— В какой мастерской?! — мне хочется орать во всю глотку, но у меня нет глотки, чёрт бы меня побрал! — От мастерских наверняка ничего не осталось, да нам туда и не пройти!
— Другого выхода нет, — роняет Анка. — У меня две дюжины зарядов. У тебя штук пять. Пробьём дорогу. Знаешь, Игорь…
— Андрей, — поправляю я.
— Игорь, — упрямо возражает она. — Знаешь, я, кажется, кое-что поняла.
Мы пробиваем путь к тыловым коммуникациям целые сутки. Под конец заряд в моих батареях истощается, я теряю остатки подвижности, зрение и слух. В себя я прихожу в тёмном, заваленном рухлядью помещении с треснувшим и частично обвалившимся потолком.
— Где мы? — спрашиваю я.
— На складе, — Анка закрепляет батарею у меня в корпусе. — Вернее, на том, что осталось от склада. Нам повезло: аккумуляторный сектор почти не пострадал. Так что ещё не всё потеряно, Игорь.
На этот раз я не поправляю её. Игорь, Андрей, какая разница. Лишь теперь я осознаю, что произошла катастрофа, раньше мне было не до того.
— Мы проиграли войну? — выдавливаю я из речевого блока.
— Боюсь, что её проиграли все.
— Не понимаю, — признаюсь я. — Что значит «все»?
— Пойдём, я кое-что тебе покажу.
Анка вновь толкает меня перед собой, словно калеку в сломанном инвалидном кресле. Мы выбираемся из склада в неровный, пробитый аннигиляционным разрядом коридор, движемся по нему, потом сворачиваем вправо и по наклонному жёлобу спускаемся уровнем ниже.
— Здесь был штаб, — говорит Анка, останавливаясь. — Он уцелел, только вот ни одной живой… Прости, ни одной неживой души здесь нет. Они удрали, все, понимаешь?
Она ошибается. Получасом позже мы находим не удравшую неживую душу по прозвищу Сержант. Он сидит, привалившись к наполовину обрушившейся железобетонной стене, и при виде нас долго не может поверить, что ему не мерещится.