И этот дух — отныне мне оплот,
поскольку с ним мы, несомненно, схожи.
Прошу твоей руки, британский флот,
чтоб соль морей осела мне на коже.[3]
Утреннее, нежаркое ещё апрельское солнце первыми лучами перекрасило тёмную синеву Бенгальского залива в лазурь. К вечеру британскому конвою предстояло покинуть мадрасский порт и, поймав парусами ветер, взять курс на Саутгемптон. «Неподкупный» к отплытию был готов. Команда из полутора сотен британских моряков и полусотни сипайских батарейцев ждала лишь сигнала с флагмана. Трюмы под завязку были забиты дорогими тканями, красителями и пряностями. Принадлежащий боцману Абрахаму Блау самец макаки по прозвищу сэр Персиваль беспорядочно носился по палубам, корчил рожи и путался под ногами. Сам же мистер Блау торговался у трапа с дородным усатым сипаем. Предмет торга был упрятан в завешенную цветастой тряпкой жестяную клетку. Хозяин, судя по боцманской брани, запрашивал за товар немалую цену. Облокотившись о планшир левого борта, Оливер невозмутимо наблюдал за умаявшимися в ходе сделки торгующимися сторонами, ударившими, наконец, по рукам. Недовольно ворча, боцман выудил из поясного кошеля пару золотых полугиней с профилем его величества Георга Второго на каждой. Монеты сменили владельца, усатый сипай поклонился до земли и сгинул, а мистер Блау ухватил клетку с покупкой за проволочную ручку и потащил её вверх по трапу.
— Что в коробе-то, сэр? — едва боцман ступил на палубу, полюбопытствовал вахтенный, тощий востроносый матрос по прозвищу Крючок. — Судя по цене — не иначе как изумруд из короны правителя Аккры… Сэр?
Боцман рукавом камзола смахнул пот с одутловатого лица цвета говяжьего оковалка.
— Если мошенник не надул меня, там кое-что позабавнее, приятель. Полюбуйтесь-ка, друг мой, — обернулся он к Оливеру и сдёрнул покрывающую клетку ткань.
Оливер невольно отпрянул. Взвизгнул и на четвереньках умчался прочь любопытный сэр Персиваль, свесившийся с грота-рея, чтобы заглянуть боцману под руку. Крючок негромко, но смачно выругался.
На дне клетки недвижно сидела огромная, размером с кошку, тёмно-серая с рыжими подпалинами крыса.
— Отнеси клетку в трюм, приятель, — велел вахтенному боцман. — Это зверюга особенной выучки, — пояснил он Оливеру, — большая редкость. Местные помещают полсотни крыс в вольер и оставляют без пропитания. Те начинают душить и пожирать друг дружку до тех пор, пока из всей полусотни не остаётся одна — самая сильная, умная и жестокая. Сородичей своих она смертельно ненавидит. Сипаи называют таких крысобоями. Джефф Миддлтон, боцман с «Элизабет», в прошлом году приобрёл такого в Калькутте и весь сезон бед не знал. За месяц-другой тварь передушила всех трюмных крыс, а потом издохла сама. Какие потом Джеффу премиальные выписали за сохранность товара — эх!
Мистер Блау причмокнул, его светло-голубые навыкате глаза приобрели мечтательное выражение.
— Хорошая крыса, сагиб, — подтвердил джемадар Камеш Виджай, командир обслуживающих пушечную батарею сипаев. — Очень хорошая, очень злая.
Был джемадар Виджай смугл, подтянут и неизменно почтителен. Поговаривали, что на нём не один десяток покойников из числа мятежных соплеменников. А может быть, не только мятежных — по слухам, помародёрствовал джемадар в Калькутте, Плесси и Чанданагаре от души.
В пять пополудни на флагмане оживились сигнальщики. Ещё через час «Неподкупный» отвалил от причала. Когда зашло солнце, а конвой выстроился в походный ордер и лёг на курс, капитан Дэвидсон велел подавать ужин. Ещё через четверть часа он, побагровев от негодования, швырнул тарелку с ростбифом в подающего на стол матроса, промазал и пришёл от этого в бешенство.
— Камбузных мерзавцев надлежит вздёрнуть, — воинственно размахивая вилкой, надсаживался в крике капитан. — Это что же, ростбиф, вы полагаете, джентльмены? Это не ростбиф! Это прогоревший до углей кусок свиного дерьма!
— Действительно, не самый удачный ужин, сэр, — примирительно сказал сухопарый и желчный ирландец, первый помощник Кевин О’Рили. — Позвольте, я велю коку изжарить новую порцию. А пока, господа, предлагаю выпить.
Подающий сноровисто разлил по кубкам грог. Офицеры поднялись на ноги.
— Что ж, — сбавил тон капитан. — Здоровье Его вели…
Он оборвал фразу и с вытаращенными глазами замер. В кубке с благородным напитком нагло плавала жирная сизая муха.
— Это что? — наливаясь дурной кровью, просипел мистер Дьяволсон. — Это что такое, я вас спрашиваю?!
— Навозная муха, сагиб, — подсказал джемадар.
Следующие пять минут трое капитанских помощников, штурман и сипайский батареец боязливо ёжились, провожая глазами превратившиеся в метательные снаряды столовые приборы. Последней в переборку вмазалась и немедленно раскололась солонка из китайского фарфора. Оливер Валентайн переглянулся с Абрахамом Блау. Оба прекрасно знали, что сейчас последует. Просыпавшаяся соль была дурнейшей приметой, почти такой же скверной и опасной, как женщина на борту.
Четвертью часа позже «Неподкупный» развернулся и лёг на обратный курс. Продолжать плавание нечего было и думать. Предстояло провести сутки в порту, чтобы можно было считать следующий выход в море новым плаванием, к рассыпанной соли отношения не имеющим.
— Кока списать на берег! — рявкнул напоследок капитан. — Или за борт бросьте мерзавца, людей кормить разучился — пускай кормит акул. Мистер Блау, извольте в двухдневный срок отыскать замену. Должен же быть в этом варварском городе нормальный кок? Надбавьте жалование! Найдите ему помощника! Посулите премиальные и аудиенцию у Его величества! Рыцарский титул и спасение души!
— Отплытие переносится на послезавтра. Конвой догоним в пути, — говорил боцману Оливер. — Что, черт побери, случилось со стариной Типси? Он же хороший кок.
— Известно что. Мистер Типси, с вашего позволения, лыка не вяжет. Я бы его и вправду за борт метнул, христианские чувства мне отказали, когда Дьяволсон солонку разбил…
— Найдем ли нового кока так быстро?
Боцман почесал в затылке, задрал голову, наблюдая, как на высеребренной лунным светом фок-мачте сэр Персиваль совершает непристойные телодвижения, дразня чайку.
— Роджер О’Бройн пару лет назад списался в Мадрас, старые кости греть. Капитан говаривал, что скучает по его пастушьему пирогу почти как по любимой бабушке.
Я Роджера в прошлом году проведывал — молодцом старик, хотя видит уже плоховато. По морю скучает. Если помощника ему взять — пойдет с нами, как пить дать.
Оливер кивнул. Помощника коку найти — невелика задача, любого юнца нанять можно. Обойдется.
Когда я была младенцем, в наш дом заползла кобра. В тот год их было очень много. От меня пахло молоком. Змеи любят молоко. Мама, войдя в комнату, увидела, что я играю со змеей, а хвост ее браслетом обвил мою ногу. Мама бросилась ко мне, и кобра впилась в её руку мертвой хваткой, зажевывая плоть острыми зубами, как в обычае у этих змей. Маме было девятнадцать, как мне сейчас.
Меня никогда не трогали животные, не жалили насекомые, не нападали птицы. Кормилица Танушри говорила, что я — «дживан бхавна», и все живые существа чувствуют биение моей жизни.
— Главное в любой ситуации — выжить, Лиззи! — говорил мой отец. — Любой ценой, девочка. Таков мой тебе Главный завет. Кто умер, того нет больше. Умирая, они выходят из мира, как исчезает из океана прыгнувший дельфин…
Мы стояли на палубе брига «Святая Сильвия», идущего из Калькутты в Мадрас, мне было семнадцать лет, и на мне был темный мужской костюм, неудобный и жесткий, жарче, чем женское платье. Мои гладкие темные волосы были острижены до плеч.
— Прекрати курлыкать, Танушри, — перед отплытием сказал мой отец и шлепнул кормилицу по огромной круглой заднице. — Тебе ли не знать, насколько легче в этом мире быть мужчиной, чем женщиной? Моя дочь должна выжить и взять свое от жизни в любых условиях. Когда… если со мной что-нибудь случится — о её будущем в Англии я позаботился. Компания — змеиное гнездо, того и гляди…
Нахмурившись, он надолго замолчал, потом поднял голову.
— Решено, решено, режь Элизабет волосы, красавица моя! И на будущее поучитесь-ка грудь ей бинтовать и с женскими делами всякими незаметно управляться… В Мадрас поедет мальчиком, моим племянником, посмотрим, как оно получится. И, Лиззи…
— Да, папа? — спросила я, оглаживая косу — резать было жалко.
— Очень важно научиться ссать стоя, — сказал он и смягчил грубость грустной улыбкой, с которой обычно рассуждал про Главный завет. — Танушри не умеет, но я знавал женщин, которые отлично могли. Со спины отличить их от мужчин было невозможно. Потренируйся.
За окнами нашего дома качались листья высоких пальм, между ними прыгали, играя, молодые смешливые мартышки, а белые ступени лизала великая желтая река Ганг, оставляя на мраморе кружевные разводы глины.
Кормилица, красная от негодования, как цветок лилии камад, ругаясь на хинди и на английском, повела меня стричь волосы. Я заплела их в короткую мужскую косу и была мальчиком почти неделю, пока мы плыли в Мадрас. Дельфины выпрыгивали из воды, провожая наш корабль от устья реки Маханади, небо плавилось от белого солнца, однорукий матрос по кличке Репка рыбачил с борта на блесну, одну за другой меча на палубу радужную туготелую макрель, выгибающуюся в тоске по отнимаемой жизни.
— Мирозданию плевать на мертвых, — говорил отец, — да и на живых тоже. Но живые могут уклоняться от плевков. Со стороны это даже может выглядеть, как танец, продуманный и грациозный. Понимаешь, Лиззи? Все танцуют. Короли, поэты, шлюхи, купцы, нищие, матрос Репка. Я танцую с двенадцати лет, с тех пор, как папаша спустил на авантюры остатки денег и, пьяный, вышел из окна третьего этажа фамильной усадьбы. Когда утренний дождь смыл с камня остатки его крови и мозгов, я сделал своё первое плие. Видишь, до чего дотанцевался…
Отец был консулом Ост-Индской торговой Компании, одним из шести в баснословно богатой Калькутте, крупнейшем городе навабства Бенгалия. Он был близок к вершине огромной пирамиды из людей и денег, получил новое назначение в Мадрас и ничего хорошего не ждал.