— Именно так.
— Тогда я расскажу вам кое-что, сагиб. В селении Дешнок в Раджастане стоит храм Карни Мата, названный по имени богини и ей посвящённый. Но поклоняются в храме не самой богине, а ее земным детям — они живут и плодятся в храмовых подземельях многими тысячами, для них готовят пищу, зимой греют полы, чтобы не мерзли. Паломники называют это место Храмом крыс. Серыми волнами растекаются по храму дети богини, но, жестокие и беспощадные, они никогда не трогают паломников… Я родился в Раджастане, сагиб, и бывал в тех местах не раз, а настоятель Карни Мата — родня мне по матери. Он рассказывал, что раз в двести лет в храмовом подвале рождается особая крыса, всегда — самец. Он вдвое крупнее сородичей, многократно сильнее их и злее. Его называют Крысиным Королём, он обладает разумом под стать человеческому и жестокостью под стать разуму. Когда Король достигает зрелости, он уходит из храма. Там, где он появляется, крысы начинают охотиться на людей. По неслышному приказу Короля в считаные мгновения собираются воедино тысячи крыс. Они опустошают селения и истребляют торговые караваны. Так происходит, пока Король не натешится. Тогда он меняет королевство на новое, а прежним подданым велит умереть. Говорят, в тех местах, откуда ушёл Король, долгие годы нет больше ни одной крысы. Но там, где он властвует…
Заканчивать фразу джемадар не стал. У Оливера от страха затряслись руки.
После охоты на куропаток и радужных индийских фазанов отец звал меня на кухню, и я помогала ему готовить дичь — с розовой гималайской солью, с пальмовыми листьями, с пахучим красным шафраном.
— Много уметь — не зазорно, Лиззи, — смеялся отец. — Не слушай светских бездельников и изнеженных дурёх. Навыки и умения — как броня на жизни — защищают, придают ей форму, не дают развалиться в трудную минуту…
Темно-коричневую, похожую на подметки, солонину «для всех» надо было вымачивать в морской воде. Для офицеров мясо томилось в пиве, потом его выпивали матросы. Я варила в огромном котле густую похлебку с горохом и рисом, щедро подсыпала приправ, запах перца и куркумы пропитывал одежду, руки, волосы, деться от него было некуда.
— Ни слова о крысах, — приказал мне мистер Валентайн. — Кто-то напал на О’Бройна в трюме, а тебя напугал до полусмерти, ты головой ударился. Пойдут дурные слухи — будешь иметь дело с капитаном, а тот каждый день приказывает пороть и за меньшее. Молись, чтобы ветер поднялся поскорее, Том. А там с каждым днем будем всё ближе к Англии.
В глазах его не было Англии — только тревога, страх, дурные предчувствия. Мне было страшнее, чем в пещере в джунглях. Я держала язык за зубами, но матросы шептались, задавали каверзные вопросы, по кораблю ползли слухи. Говорили, что всех нас выбрал в жертву Крысиный Король, что окровавленная голова помощника 0‘Рили разжала мертвые челюсти и просипела «Дьявол грядет» или же «Дьяволсон идет», тут мнения разнились. Страшный индиец в белой чалме бесстрастно и пристально наблюдал за мною — как я спускаюсь в трюм, как с трудом ворочаю мешалом на длинной ручке в большом командном котле. В помощь мне выделили пару матросов, Крючок вертелся поблизости, сплетничал, смотрел остро. Наверное, это он донес на меня капитану.
— Ну-ка марш на верхнюю палубу, Том! — рявкнул боцман, когда я дремала в гамаке после ужина. — Капитан Дэвидсон ждать не любит!
Я поплелась наверх в слабой надежде, что вижу лишь дурной сон. Боцман, недовольный моей медлительностью, огрел меня тростью, и я поняла, что не сплю.
Капитанская каюта была застлана коричневым ковром с красными розами. Я рассматривала их, не смея поднять глаз.
— Оставьте нас, Блау, — велел капитан и замолчал.
Я тоже молчала, всей кожей чувствуя его тяжелый, леденящий взгляд.
— Боишься, Том? — наконец спросил мистер Дьяволсон.
Я кивнула.
— И я боюсь, — признался он.
Я собралась с духом и посмотрела в его резкое, грубое лицо, окаймленное огненно-рыжими бакенбардами.
— Никто не застрахован от предательства, от ножа в спину, — сказал капитан медленно. — Слыхал ли ты, что час назад младший плотник сильно порезал руку стамеской?
Я помотала головой, не скрывая удивления. Из-за этого меня привели к капитану?
— Мальчишку повели к судовому врачу… Каюта была заперта изнутри, на стук Джонс не открывал… Когда сломали дверь, знаешь, что нашли? Не знаешь?
Капитан схватил меня за подбородок и дернул вверх, так что я поневоле уставилась в его темно-зеленые, мутные от гнева и страха глаза.
— Изуродованную голову на подушке, — выдохнул он, — и отсечённые руки со скрюченными пальцами… И кровь, полная кровать кровищи. И все, ничего больше.
От мистера Дьяволсона пахло выпивкой, дурными зубами, темным безумием.
— Расскажи мне, Том, — велел он. — Расскажи, что видел в трюме. Не сказочку про крыс, а правду. Кто напал на старого Роджера, сколько их было. Знаю — они тебя запугали, но я защищу. Кто стоит за этим, а? Боцман? Второй помощник? Сипаи? Если сипаи… Индийцы были в трюме?
Я помотала головой.
— Крысы, сэр. Никого больше не было.
Капитан отшвырнул меня так, что я вмазалась спиной в переборку.
— Блау! — крикнул он, и его голос сорвался. Боцман тут же вошел, будто подслушивал у двери.
— Пороть мальчишку! Прямо сейчас, десять плетей… Упрямый стервец, — добавил Дэвидсон вполголоса.
Боцман ухватил меня за руку и потащил на палубу.
— Нет, нет, нет, пожалуйста! — повторяла я тихо и безнадежно.
— Не трусь, Том, — крикнул мне откуда-то со шкафута Крючок. — У меня в твои годы уже вся спина в рубчик была. Ты ж не думал непоротым на берег сойти?
Матросы вокруг засмеялись. Пороли и вправду часто, но старались не слишком больно, а десять плетей было немного…
— Вы не понимаете, — я чувствовала слезы на глазах, но меня уже тащили к борту, уже ставили у просмоленной сетки канатов. В небе догорал стремительный тропический закат, море захлебывалось кровью солнца. Матросы подбадривали меня, чьи-то руки рвали с меня рубашку, подручный боцмана нес красную бязевую сумку с плеткой-девятихвосткой.
— Да у него там слоев, как у лука, — засмеялся кто-то, — Ишь как замотался, мерзнешь что ли, Томми?
Последняя льняная полоса упала с моего тела, освобожденная грудь качнулась, и сразу стало очень тихо. Кто-то присвистнул и замолчал, слышно было только, как сэр Персиваль покрикивает с мачты. Я обвела глазами корабль — боцман качал головой, запустив руку в красную сумку, да так и не вытащив плетку. Матросы переглядывались, Крючок таращил глаза так, что это было почти смешно. Сипаи, стоявшие группой у левого борта, хмурились, а их командир смотрел на меня спокойно и надменно. Но самым страшным было лицо капитана — он застыл в дверях своей каюты, его губы шевелились, будто он повторял что-то или молился. Я сообразила, что меня больше никто не держит, подобрала свою рубашку, зябко в нее запахнувшись.
— Меня зовут Элизабет Энсон, — сказала я громко. — Мой отец был консулом Компании, моя покойная мать — урожденная баронесса Фэрфакс… Мне очень жаль, что пришлось прибегнуть к обману, но я не видела другого способа покинуть Индию. Моя семья попала в сложные обстоятельства, отец погиб…
Матросы начали переговариваться, тишина сумерек загудела ропотом. Я ждала, что скажет капитан, но он все молчал, смотрел на меня опухшими, налитыми кровью глазами.
— За борт, — вдруг гаркнул он. — За борт сучку, сию минуту!
— Позвольте, сэр, — шагнул вперёд Валентайн. — Не можем же мы… это же… сэр…
Дьяволсон выдернул из-за пояса пистолет, вскинул, наставив на второго помощника чёрный зрачок ствола.
— Я сказал: за борт! Пристрелю!
Боцман крякнул и выронил сумку для порки. Матросы подались назад, Крючок оступился и упал.
— Вы что, оглохли? Я отдал приказ! — крикнул капитан.
Все ошеломленно молчали, и тогда ко мне шагнул командир сипаев.
— Капитан отдал приказ, — сказал он и взял меня за плечи. Я попыталась вырваться, но руки у него были будто из стали.
— Но я не сделала ничего плохого… За что же… только за то, что я — женщина? Не делайте этого, — взмолилась я, хватая сипая за запястья. Он сухо улыбнулся мне.
— Это не страшно, мэм-сагиб, хорошо умрешь, храбро — в следующей жизни лучше будешь. Может, мужчина будешь, воин или пророк. Важно хорошо умереть…
Он посмотрел на капитана, дождался его кивка. Я поняла, что сейчас умру, нарушив Главный Завет — по прихоти суеверного безумца. Гнев разомкнул мои губы, ненависть закричала моим голосом. Крысы, я кричала крысам, и той, красноглазой.
— Убейте их всех! Загрызите! Сожрите заживо! Стальные руки вздёрнули меня над бортом и бросили в никуда, я с криком полетела спиной вперед в море, красное от заката.
Ночью Оливер не сомкнул глаз. Был неловкий Том, была безрассудно смелая Элизабет — а остались лишь горечь, саднящее чувство огромной вины и потертая котомка с пистолетом «Джон Гриффин, Лондон». Оливеру отчаянно хотелось вскинуть его к виску.
Сегодняшний поступок мой — сигнал
о том, что я совсем себя не знал:
как оказалось, я слабак и рохля.
Мои мечты, амбиции — ничто.
Я должен был сегодня сделать то,
чего не сделал, будь я трижды проклят.
Мне внутреннее «я», чеканя слог,
твердит: «Ты сделать ничего не мог!
Элизабет не спас и умер сам бы!».
Мне этот голос подленько зудит,
для вящей красоты беря в кредит
рифмовки. Амфибрахии да ямбы.
Но из меня не выйдет Гесиод.
И как понять, куда меня несёт
сомнения безумная стремнина?!
Чтоб избежать её — я понял впредь, —
порой важней впустую умереть,
чем поступиться честью дворянина.[6]
Оливер поднялся за час до рассвета, сунул пистолет за сапожное голенище. Стиснув зубы, выбрался на шканцы и щекой поймал налетевший с норд-оста порыв долгожданного ветра. Замер от удивления, потому что в полусотне ярдов, на шкафуте у левого борта, было людно, словно на ночную вахту вместо пары матросов вышли одновременно полторы дюжины человек. Оливер ошарашенно помотал головой, шагнул к бизань-мачте и лицом к лицу столкнулся с боцманом.