Сидевшая в кресле полная сорокалетняя блондинка в модном голубом платье широко раскрыла глаза, и Присцилла ахнула — они были совершенно черными, без белков и зрачков.
— Ты! — гулко крикнула женщина, указывая на Присциллу. Женщина задрожала, упала на колени, не отводя взгляда от страшных глаз.
— Простите меня! — сказала она. — Простите! Что мне сделать?
— Приди, — крикнуло то, что сейчас было мадам Клэр. — Найди их. Спаси их. Исправь! Торопись!
И она уронила трясущуюся руку, захрипела и обмякла, как тряпичная кукла.
Присцилла поднялась, вытерла слезы. Пыхтя, перетащила мадам Клэр на кушетку, уложила, ослабила ее корсет. Принесла графин воды, намочила полотенце, положила на лоб лежащей женщины. Села рядом.
Мадам Клэр очнулась четверть часа спустя.
— Что… случилось? — спросила она, садясь и проводя рукой по лицу. Глаза у нее были красные, словно она долго плакала. — Со мной такого никогда… Я не… Что-нибудь получилось?
— Да, — сказала Присцилла. — Мне нужно узнать, что случилось в Сингапуре. Пароход отплывает восьмого числа каждого месяца. У меня неделя на сборы.
Мадам Клэр давно ничему не удивлялась. Она села на кушетке, массируя виски. Зевнула во весь рот.
— Налейте-ка мне еще чаю, милочка, будьте добры, — попросила она. — И передайте печенье.
Оливер ее приметил еще на причале. Тоненькая, сероглазая, особенная. Такая, как он любил.
Сначала решил — девица в трауре по родителям. Юная, небогатая — платье вон простое совсем, да и фасон такой уже относили два сезона назад. Оливер разбирался после пяти месяцев в любимом Лондоне, колыбели цивилизации и прогресса, где жизнь кипит, а не тащится полудохлой тропической змеей, как в Сингапурском гарнизоне. Всех-то событий за два года службы — прошли по острову пятью отрядами и перебили тигров.
За месяц обнаглевшие зверюги унесли в джунгли троих китайских кули с лесных вырубок, бригадиры пожаловались подрядчикам, те подали прошение губернатору, губернатор пригласил на ужин генерала, и вот — пиф-паф, тридцать прекрасных шкур и пять тигрят на продажу, хорошеньких, как котятки, и не скажешь, что вырастут в трехсотфунтовых стремительных убийц.
Оливер улыбнулся. Хороша была та охота — сердце ёкало от жара и опасности, и утробного, до костей пробирающего рыка затаившихся в зелени хищников. Добрую охоту он предвкушал и сейчас, когда выяснилось, что намеченная дичь — не робкая юная девица, а обеспеченная вдовушка, путешествующая без компаньонки и первым классом. Улыбка и монетка стюарду — и красавица Присцилла Брукс будет обедать и ужинать за одним столом с Оливером Эвансом.
— Я помню, как поразил меня фруктовый рынок Сингапура, — мечтательно говорил он за ужином, подливая вина Присцилле и полной жене колониального чиновника, миссис Ли. — Запах разогретых солнцем плодов заполнял все пространство вокруг. Их щедрые соки — кровь влажной и горячей земли, а вкус — запертые под кожей лучи свирепого тропического солнца. Все было золотым и зеленым — груды бананов, корзины ананасов, телеги крем-яблок и манго. Подобного пиршества чувств я, неопытный юнец, никогда до этого не испытывал!
И он бросил через стол призывный, чуть застенчивый взгляд, говорящий, что теперь-то он совсем не юнец, испытал, повидал, вошел в сок.
Многое можно сказать, говоря совсем о другом. Ходили слухи, что в особо благочестивой прослойке лондонского общества именно во избежание подобного драпировали ножки мебели. А то начнется разговор о новомодном мебельном стиле Уильяма Морриса и изящных ножках кабинетов — а там слово за слово, и вот уже красавица позволяет кавалеру провести рукой по своей.
Оливер отпил вина. Присцилла смотрела не на него, а в окно, за которым догорал ярко-розовый, еще северный — только вышли из Саутгемптона — закат над морем.
В попытке привлечь ее внимание он рассказал об охоте на тигров. О том, как его, Оливера Эванса, усилиями, остров стал безопасен и никто больше не жрет работящих китайских лесорубов. Миссис Ли ахнула и поблагодарила господа за британскую храбрость и винтовки.
— Наверняка в джунглях уже снова полно тигров, — сказал молчавший до этого молодой азиат небольшого роста. Одет он был по-европейски и весьма дорого, говорил без акцента, держался свободно. — Тигры хорошо плавают, им не составит труда добраться до пустующих охотничих угодий с Малайского полуострова.
— Вы же — мистер Юджин Монк, — всплеснула руками миссис Ли. — Тот самый гениальный сирота, усыновленный леди Монк в Гонконге. Вы в десять лет говорили на четырех языках! А в семнадцать уже закончили Оксфордскую школу медицины!
Китаец покраснел, опустил глаза и положил себе на тарелку кусочек вишневого торта. Присцилла покосилась на него с интересом.
— О вас же тогда писали все газеты, вы знаменитость! — воскликнула миссис Ли.
— Про двухголовых телят тоже пишут все газеты, — не выдержал Оливер.
Присцилла сверкнула глазами, миссис Ли смущенно улыбнулась. Азиатский гений Юджин ел свой десерт, не вступая более ни в какие разговоры.
Когда прошли Мадейру, Оливер осмелел и спросил Присциллу, почему она так редко выходит на палубу, не скучно ли ей в каюте? Она коротко ответила, что рисует и читает. Что читает? Сейчас — Шопенгауэра, «Мир как воля и представление». Китаец посмотрел на нее с любопытством, а Оливер чуть не поперхнулся компотом.
Тут же пришлось пресечь попытку китайца узнать, согласна ли миссис Брукс с тем, что возможность человеческого сострадания возникает из трансцендентности эгоизма.
Оливер снова перевел разговор на фрукты, оттуда — к сладостям греха, осуждаемым обществом, но по сути таким невинным, никому не вредящим. Увлеченно кивала ему при этом не Присцилла, а миссис Ли.
— Слушая ваши рассуждения, я подумал о дуриане, который считается в Азии королем фруктов, — китаец никак не хотел есть молча. — Он покрыт острыми шипами, каждый сразу видит, что можно оцарапаться. Но внутри дуриана — кремовая сладость, люди раскрывают плод и наслаждаются сочной мякотью. И тут они понимают, что прекрасный вкус сопровождается невыносимым запахом — описать его невозможно, для каждого он ужасен по разному. Гнилой лук, разлагающаяся плоть, грязный свинарник. И от этого запаха не избавиться — он моментально въедается в одежду, в кожу, в предметы. Он очень стоек. Я думаю, что, согрешив, душа начинает задыхаться в облаке моральных миазмов, независимо от намерений и воли согрешившего.
— И что же делать такому человеку? — вдруг спросила Присцилла.
Юджин посмотрел ей прямо в глаза.
— Исправить содеянное, найти новую точку душевного равновесия и больше не грешить, — сказал он. — Хотя многие привыкают к запаху. Он перестает беспокоить.
Оливер подумал, что надо умно окоротить много о себе возомнившего коротышку, но взамен зачем-то сказал, что любит дуриан. Как фрукт.
— Я тоже, — кивнул Юджин. — Удивительный вкус. Очень по нему скучал в Англии.
Кейптаун проходили на двадцатый день пути, до Сингапура оставалось еще столько же. Оливер решил, что охоту пора переводить в следующую стадию, самую приятную. Три недели тайных свиданий и сладких минут — хорошо, что дама путешествует без компаньонки. И все, приплыли, пора и честь знать. Оливер любил пароходные романы.
Присцилла сидела в шезлонге с зонтиком и книгой. Иногда оглядывалась, будто кого-то хотела увидеть. Оливер надеялся, что его, кого же еще, не китайца же? Этот Юджин ей еле-еле до уха ростом, смешно, ей-богу.
Оливер смотрел на нее через палубу, продумывая план на вечер, и вдруг понял, что перегрелся — черная рябь прошла между ним и девушкой, сливаясь с маревом раскаленного воздуха, застилая невыносимо яркую синеву океана. Впрочем, это длилось лишь пару секунд.
Вечером небескорыстный стюард передал Присцилле послание, молившее о помощи. Место встречи Оливер выбрал вроде бы публичное — столовую, где они обедали. Миссис Брукс не будет знать, что сюда никто не зайдет в ближайший час.
Пришла. Села за стол, посмотрела на часы. Оливер вышел из-за колонны — бледный, с горящими глазами, он перед зеркалом тренировался. Упал на колени, объяснился. Аккуратно, но страстно обнял ее ноги.
— Отпустите меня, — сказала Присцилла.
Он сел так, что ей было не уйти. Она молчала, и Оливер решил, что она готова ему кое-что позволить.
— Мне нужно знать, бьется ли ваше сердце так же часто, как мое! — воскликнул он и положил руку ей на грудь, чувствуя стальные ребра корсета, а под ними — упругое молодое тело. Возбуждение нарастало.
— Уберите руки, — сказала Присцилла и попыталась его оттолкнуть.
Но Оливер придвинулся ближе, обнял ее — он знал эту игру, играл в нее не впервые. Без натиска лед не треснет, нужно нажать лишь еще чуть-чуть… Она снова попыталась высвободиться из его объятий, но он был куда сильнее и держал ее крепкой, звериной хваткой. Грудь у нее была божественная.
— Никто до меня больше не дотронется против моей воли, — хрипло сказала Присцилла, взяла со стола серебряную вилку и воткнула ее Оливеру в бедро. Вилка вошла глубоко, качнулась, как в запеченном окороке. Оливер уставился на неё, не понимая. Потом закричал от боли и обиды, отшатнулся, чуть не упав со стула.
— Истеричка проклятая, — крикнул он. — Чертова дура!
Накатила ярость, он хотел размахнуться и ударить девчонку так, чтобы голова дернулась. Но тут со стен на него хлынула темная рябь, окружила, сжала, он захрипел, не в силах вдохнуть, повалился на пол.
— Нет, нет, не надо, — услышал он голос Присциллы сквозь уходящее сознание.
Очнулся под столом, с вилкой в ноге, с расцарапанной щекой и горечью во рту. Что с ним сделала эта ведьма? Полное помутнение в голове. И хорошие брюки испорчены.
Пришлось хромать к каюте китайца, стучаться, просить остановить кровь — к судовому врачу было стыдно, а к Юджину — не очень, азиат ведь, хоть и после Оксфорда. Заодно увидит, на что способны безумные белые женщины, чтобы у него мыслей никаких не возникало.