Когда в тебя не могут попасть ни свет, ни звук, ни запах, ни ощущение, тогда сквозь телесный ужас и смертную панику постепенно проступает глубочайший покой, и ты видишь себя, по-настоящему видишь. Не ту, что называлась «Мересанк», а вечную сущность, единую с семью гранями Малааха и со всеми живыми существами.
В этом безмолвии и бесчувствии, когда все ощущения, которые мне доступны — это внутренние сигналы от моего тела, я вдруг понимаю невероятное.
Я не умираю. Я исцеляюсь, мои раны зарастают.
Веками жрецы сгущали священную кровь фараонов, не позволяя ни капле уйти за пределы семьи, направляя её в одно русло, чтобы разбудить дремлющую в ней древнюю силу, принесенную со звёзд.
И вот она — во мне.
Мои глаза горят огнем — это восстанавливаются выжженные хрусталики и роговица. Я чувствую, как исторгаются золотые скобы, которыми меня зашили.
У меня пока еще нет сил, чтобы разорвать полосы серебряного льна, которыми примотаны к бокам мои руки, но скоро я, наверное, смогу это сделать.
Очень хочется пить.
«Мересанк» означает «Та, что любит жизнь», или «Живая Вопреки», если использовать иероглифы Прежнего Царства.
Моё имя истинно.
И есть лишь один способ это подтвердить.
— Небтауи, кому были ведомы все семь истинных имён Малааха, строили ковчеги, способные проходить между звёзд. Они вмещали сотни тысяч людей и множество канак каемвас, которые могли создавать съедобное из несъедобного, вычленять употребимое из бесконечного, сохранять память о том, что помнить невозможно. Между мирами ковчеги проводили Акер Анх, из которых в нашем мире произошли фараоны. Они были прекрасны и сильны, их плоть исцелялась от ран и не знала увядания. Они открывали окна между мирами, и ковчеги скользили в них, как нить проходит в проколотую иглой дыру. Ты уже спишь, дочь?
— Нет, мать, я не сплю, пожалуйста, ещё!
— И случилось так, что над одним из миров ковчег разбился, как глиняный горшок, уроненный на мраморные плиты, и все Акер Анх сгорели и погибли. Много людей погибло с ними, и многие канак каемвас сломались безвозвратно, а те, в ком были осколки душ их создателей — умерли.
— Когда это было?
— Сотни поколений назад. Но с тех пор жрецы пытаются призвать благословение Малааха и возродить Акер Анх. В тех из нас, кто выжили, кровь не имела достаточной силы. Поэтому мы не вольны в любви, Мересанк. Мы сгущаем кровь по указанию жрецов. Наш муж — мой и моей сестры — родился нашим старшим братом, мы очень ссорились в детстве. Но вступая на престол, фараон утрачивает свою человеческую сущность, становится вместилищем божественного, и его принимают те, на кого укажут расчёты жрецов. Пятерых детей мы родили нашему мужу-брату, фараону Бакара. И никто из вас, кажется, не Акер Анх. Я не знаю, сколько еще поколений должно пройти, прежде чем кровь обретёт силу.
— А Эб Шунт? Зачем жрецам Нижний Гарем? Я их боюсь!
— Такова воля Малааха, как её трактуют жрецы. Как в нас боги вдохнули разум и бессмертную душу, так и мы должны пытаться сеять разум там, где он возможен. Это бремя небтауи, бремя высокой крови. Жрецы сеют семена. Неизвестно, будет ли урожай, но если не сеять, то ведь точно не будет.
— Я скучаю по Аха. Его сейчас тоже укладывают спать? Почему нам больше нельзя быть с ним вместе?
— Не оспаривай, не думай, не спрашивай. Спи.
Мальчик-подросток в льняном платье, с косичкой на затылке бритой головы, пытался дотянуться из-за колонны и выхватить у тоненькой девочки, очень на него похожей, квадрат толстого дымчатого стекла.
— Отдай! Мама, пусть Мересанк отдаст пластину! Это мужская, у тебя руки отсохнут! Фу, никогда на тебе не женюсь!
— Вот уж горе-то! Сейчас разрыдаюсь и всю твою пластину залью горючими слезами, она заискрит и навсегда погаснет…
Мать со вздохом отняла у Мересанк пластину, убрала в нишу в серебряной колонне посреди комнаты.
— Вам обоим нечего с нею делать, дети, — сказала она. — Вечерние развлечения еще не настали. И, Мересанк, это действительно мужская пластина. Там есть для тебя неподобающее. Нельзя.
Мересанк криво улыбнулась. Теперь она просто обязана была утащить и просмотреть пластину полностью, до последнего окошка и иероглифа. Но мать строго хмурилась и Мересанк, потупившись, послушно поклонилась.
— Идите поиграйте вдвоем, — сказала мать и погладила девочку по голове, полностью бритой за исключением косички у виска. Чуть дернула за косичку, как за язычок колокольчика, улыбнулась. Мересанк поняла, что это более ласковая и весёлая из их матерей. Вторая была строже и никогда не улыбалась. Зато рассказывала интересные сказки…
Мересанк и её брат-близнец Аха вышли во двор, залитый зеленоватым полуденным солнцем.
— Сам ты дурак, — запоздало сказала Мересанк. — Ушли бы, спрятались и вместе поиграли с пластиной. А теперь что делать целый час?
Она дёрнула брата за косичку на затылке, он рассмеялся.
— Пойдём в Нижний гарем? — предложил он. — Поглазеем на уродов. Я тебя финиками угощу. Настоящими, с дерева, не из канак каемвас.
— С косточкой?
— Ага. Ну что, пойдем?
— Не знаю, — засомневалась Мересанк. — Я их боюсь.
— А мы на стене посидим, высоко, не опасно.
В Верхнем гареме дворца жили девушки небтауи — Те, кто пришел со звёзд.
Раз в десять лет каждая семья отдавала в гарем фараона одну из своих дочерей. Дети Верхнего гарема считались почётно рожденными, их хорошо учили, они часто оказывались в списках жрецов.
Нижний гарем составляли самки Эб Шуит — Тени, отброшенные Богами, Рожденные здесь. Набирались они изо всех видов, населяющих мир. Некоторые выглядели почти как люди, но имели широкие плоские хвосты и по четыре пары грудей, у других мощные мускулы перекатывались под гладкой шкурой, и с клыков капала пена. Иногда племена бродячих небтауи, тех, кто жизни в городах предпочитал кочевки в горах или на равнинах, привозили особенных самок для Нижнего гарема — редкие диковинки, пойманные в странных местах.
Жрецы использовали свои священные канак каемвас и парализующие копья на длинных древках, чтобы выводить гибридов, небедж. Они нечасто получались удачными. Мересанк казалось — они были намного страшнее изначальных животных, даже самые опасные из которых обладали простой, естественной грацией, принадлежали этому миру. Небедж были не таковы. Телесно они часто бывали будто изломаны и многие очень страдали — не могли нормально ходить или плавать, с трудом дышали из-за искажения костей, мучались от трескающейся кожи. Но жрецы не давали им умереть — в большинстве случаев их держали в особых вольерах, и продолжали попытки.
Мересанк и Аха болтают ногами и едят финики — брат поделился по-честному, по полтора десятка каждому.
Мересанк-на-стене ест бездумно, хоть и не торопясь — всё же не каждый день достается настоящий фрукт, выращенный деревом, а не переделанный кухонным канак каемвас из кучи отбросов, или из чего там берется материал.
Я, Мересанк-в-пирамиде, мучительно сглатываю при воспоминании об этих сладких, лакомых плодах, о веселом смехе Аха, о том, как, не глядя, я знала его ощущения, как это бывает у близнецов. О беззаботном солнечном полудне моих тринадцати лет.
Чувствует ли Аха, что сделал со мною? Перед началом казни старый бальзамировщик почтительно, но не глядя в глаза, предложил мне растворить во рту прозрачный шарик, убирающий боль. В его медовой глубине дрожало пойманное солнце, это было красиво. Через несколько минут меня ослепили, и больше я ничего красивого не видела. Шарик давно перестал действовать.
Слышит ли Аха мою боль? Трёт ли горящие огнём глаза, окидывая взглядом приготовления к своей коронации? Шумит ли кровь у него в ушах? У меня зарастают барабанные перепонки. Вокруг него бьют барабаны радости, звучат систры — люди празднуют восхождение нового Фараона. Провожают старого — Бакара, и дочь-царицу его Мересанк, вечно спящую у его ног.
«Дочь моя, поднимись, поднимись со своего левого бока и повернись на правый к этой свежей воде и к этому тёплому хлебу, которые я принёс тебе» — так они будут петь, как поют мёртвым уже тысячи лет.
— Зачем жрецам Нижний Гарем? — спросила Мересанк задумчиво, когда финики кончились. Под ними был большой вольер, где росли деревья, стоял каменный навес, а в грязном пруду лежало ужасное, нелепое существо с серым телом бегемота, длинным змеиным хвостом и страшной плоской головой. Существо тяжело дышало и явно не радовалось яркому зеленому солнышку.
Аха пожал плечами.
— Воинство. Им нужны сильные, опасные чудовища — с самыми острыми когтями, самыми сильными мышцами, которые могут хватать, рвать, убивать быстро и много. Разные, потому что в воинском деле важно разнообразие. Поэтому они пытаются делать их так, чтобы они плавали, прыгали, ползали, летали.
— Но почему они засевают их семенем небтауи? — спросила Мересанк, не отводя глаз от навеса, под которым виднелся гибкий хвост с тёмной кисточкой на конце.
— Разум, — ответил Аха коротко. — Армия должна иметь хотя бы зачатки разума, чтобы быть управляемой. Толпа животных — не армия, чудовище, ведомое лишь инстинктом — не воин. Очень мудро, что делают жрецы. Они создают из нас Акер Анх, способных открывать проходы в другие миры, а из них, — он кивнул на лабиринт вольеров под ними, — из них делают армию, способную их завоевать…
Он стал кидать косточки от фиников в раздутую самку в пруду. Один попал ей в глаз, она подняла голову, и Мересанк содрогнулась — глаза у неё были совершенно человеческие, большие и полные страдания. Раскрыв пасть, чудовище заревело.
— Перестань, — сказала Мересанк.
— Меня это забавляет, — Аха отвел руку с косточками, взял еще одну, прицелился. Мересанк потянулась выбить у него косточку из рук, и вдруг потеряла равновесие. Она вскрикнула, Аха испугался, попытался её подхватить и удержать, но было поздно — Мересанк съехала по стене, перевернулась и неловко упала к её подножию.