— Я сбегаю за стражей и верёвками, — крикнул ей Аха, поднимаясь и поворачиваясь бежать.
— Постой, — испугалась Мересанк. — Не оставляй меня!
— Продержись несколько минут, — сказал Аха. — Я отсюда тебе ничем помочь не могу, только смотреть. Чем быстрее я уйду, тем быстрее вернусь и мы тебя вытащим.
И он спрыгнул со стены в сад и исчез.
Девочка огляделась, нервно потягивая косичку у виска. Чудовище-бегемот заметило её, снова заревело — на этот раз Мересанк увидела полную пасть острых зубов — медленно поднялось на толстые ноги и направилось к ней.
Мересанк попыталась подняться и вскрикнула — на ногу было не наступить.
— Помогите! — крикнула она, встала на корточки и поползла, раня колени о камни, но хоть как-то увеличивая расстояние между собою и жутким бегемотом. — Помогите мне!
Тень закрыла солнце, тяжелые лапы ударили в пыль, где Мересанк только что была. Девочка не видела, что за существо, солнце было прямо над его головой. Видела лишь хвост, тот самый, что был под навесом, только теперь она поняла, что толщиной он с её руку. Кисточка на конце хвоста сердито била о землю. Существо зашипело угрожающе. Бегемотиха ответила рёвом — она была уже близко и Мересанк ощутила смрад её дыхания, острый и удушливый. Существо, решившее защитить её (или отбить на обед для себя, но пусть так, лишь бы протянуть, пока Аха вернется со стражниками), припало к земле, раскинуло огромные крылья за спиной, зарычало в ответ так, что у Мересанк заложило уши, а бегемотиха остановилась, кинула последний злой взгляд на девочку и потрусила обратно к пруду.
Мересанк перевела дыхание. Чудовище повернулось, обогнуло ее гибким, текучим движением, село напротив. Мересанк прижала руку ко рту, онемев от удивления.
Вдоль боков огромного песчаного хищника бааст были сложены гигантские крылья, а на плечах сидела человеческая голова с лицом самой Мересанк или её брата Аха. С такими же яркими зелёными глазами, смуглой кожей, чуть вздёрнутым носом и крупными губами. Волосы падали тёмными спутанными волнами. Чудовище склонило голову, рассматривая девочку, потом легло в пыль так, что их глаза были на одном уровне.
— Сешш-еп, — прошипело оно. — Ессть Сешшеп.
Ему явно тяжело было произносить человеческие звуки, но в глазах сиял разум и оно не выглядело опасным. В конце концов, оно только что защитило Мересанк. Она взглянула в конец вольера и увидела, что жуткая бегемотиха по-прежнему ест её глазами.
— Мересанк, — сказала она, прижимая руку к груди. — Я — Мересанк. Спасибо.
— Мерессанк. Сесстра, — сказало чудовище.
Нет, не чудовище. Сешеп.
Мересанк попробовала подняться, но на ногу наступить не могла, покачнулась. Тем же гибким движением Сешеп оказалась рядом, её спина была на уровне плеча Мересанк.
— Держать, — сказала она. — Падать нет, Мересанк.
Девочка ухватилась за основание крыла, встала ровнее.
— Ты можешь летать? — спросила она с интересом.
— Нет, — ответила Сешеп, прикрывая свои яркие глаза.
Над ними вскрикнула охотничья птица атеф, как кричит она, завидев добычу, и камнем падает с небес, замедляясь лишь у самой земли. Сешеп подняла голову, смотрела на птицу жадно.
— Так, — сказала она. — Сешеп желать.
Мересанк погладила её крыло — оно было плотным, сильным, с шелковистыми перьями. Но тело, действительно, было слишком велико, чтобы подняться в воздух.
— Мересанк, — крикнул Аха со стены. За ним виднелись двое стражников. — Ты жива! Жрец Уаджи, хранитель ключей, спешит за тобой.
Часть стены отошла в сторону и в вольер вбежал Уаджи — высокий, горбоносый. Он был очень встревожен, но, увидев Мересанк живой, перевел дух и поклонился.
— Позволь отнести тебя во дворец, госпожа, — попросил он, узнав, что у неё повреждена нога.
— Прощай, Сешеп, — крикнула Мересанк от дверей. — Спасибо! Я буду приходить к тебе и говорить с тобой.
Сешеп склонила голову и улыбнулась, потом ушла обратно под навес. Мощный хвост бил по лапам.
— Эта самка бесплодна, — сказал Уаджи. — Мы храним её, потому что она — удачный небедж, но если от неё нельзя получить плодов, то…
— Не трогайте её, — попросила Мересанк. Уаджи пожал плечами.
— Пока не тронем. Продолжим засевать. Жаль, что она получилась слишком тяжелой для полёта.
Нога у Мересанк была сломана, но наутро оказалась целой. Матери поджали губы, посмотрели друг на друга и велели Мересанк никому не говорить, как быстро срослась кость.
Когда жрец Уаджи пришел её проведать, матери сказали, что лекарь ошибся, а отпечатков перелома из канак каемвас найти не удалось, будто их и не делали.
Мересанк приходила к Сешеп пару раз в неделю. Ей не разрешили спускаться в вольер и она обычно сидела на стене. Иногда показывала язык бегемотихе, та ревела, обнажая острые зубы.
Сешеп жадно учила новые слова и разговаривала всё лучше — с нею раньше никто не занимался.
Особенно она полюбила загадки и стишки, вроде «Был ребенок — не знал пелёнок. Стал стариком — сто пелёнок на нем». Её разум находил глубокое удовольствие в попытке угадать, представить, перевести с языка символов и иносказаний в язык настоящих вещей.
— Это кочан араха, — говорила Мересанк, и Сешеп замирала, потом рычала от восторга, смеялась, каталась в пыли, изгибаясь, как игривая кошка.
Мересанк её очень полюбила.
Я пытаюсь угадать, что сейчас делает Сешеп.
Мне хотелось бы думать, что её оставят в покое, под навесом в Нижнем гареме, смотреть, как над горизонтом встаёт розовая Старшая Луна, а за нею, через пару часов, жёлтая, как мед, Младшая.
Но я понимаю, что Аха нужно избавиться от всего, что связано со мною, и очень скоро он лично укажет, кто из бесплодных небедж будет принесен в жертву Сету, тёмной грани Малааха.
Я собираюсь с силами и начинаю растягивать полосы бинтов, притягивающих к телу мою правую руку. Тройной рывок и расслабиться. И снова. И снова. У меня не очень много времени, но и не мало. Я не боюсь.
Я доверяю своей судьбе.
Часто в жизни мы паникуем и страдаем потому, что боимся поверить в то, что происходящее с нами — не просто так, что это шаг, рывок к чему-то большему, к следующей части. Что лишения и боль в настоящем не продлятся вечно, но пройдут и забудутся. Что не нужно думать о том, что принесет будущее, когда утихнет боль отвергнутой любви, достаточно ли будет сил или здоровья у того, кем мы еще не стали. Нужно сначала им стать, а к этому пути у каждого свои.
Мой путь — чередовать напряжение и расслабление и тянуть прибинтованную к телу руку, сильно напрягая плечо. И есть только это, более ничего.
На шеститысячной попытке бинт немного подается, и я могу увеличить усилие.
Еще пять тысяч — и зазор между рукой и животом уже в ладонь, а всё моё тело в холодном поту.
В гробнице фараона много запечатанных кувшинов с пивом, медовой водой, крепким вином из-за моря. Я вдоволь напьюсь, нужно только встать с этого стола.
Бинт трещит и рвётся, моя правая рука свободна. Но я прекращаю двигаться, лежу, тяжело дыша, слушая свою кровь, собираясь с силами перед следующим ходом.
Я думаю о том, как отец научил меня играть в сенет.
— Жрецы зачитают Списки, — жарко прошептал Аха на ухо Мересанк. — Ты станешь моей. Скоро.
— Если на то будет воля Малааха, — ответила она, чуть улыбаясь и высвобождая руку.
Аха отмахнулся, будто и не слышал ее.
— Ты очень красива, — сказал он и положил руку на её бедро. Она опустила взгляд, вопросительно подняла бровь: «что это на моем бедре?»
— Положи свою так же, — сказал Аха хрипло. Мересанк положила. Так они стояли друг против друга — он горячий, она холодная, как будто готовы были закружиться в танце под звуки струн систра.
— Ты красив, как я, — сказала наконец Мересанк. — Я знаю твои руки, я касалась их ещё до рождения. Я знаю твои ноги — они меня пинали в утробе матери.
— Вот так? — спросил Аха и сделал подсечку. Если бы Мересанк учили чуть хуже, она бы растянулась на полу, или пришлось бы надеяться, что Аха ее поймает. Но её учили хорошо и она отскочила, ловкая, как кошка.
— Да, так, — сказала она, смеясь. — Только там было некуда отпрыгнуть. Пойдем, Аха. Мне надоело брить голову и хочется наконец почувствовать себя взрослой.
Они взялись за руки и пошли по прохладным коридорам дворца к храмовому крылу, где их и других молодых небтауи ждала церемония взросления — расставание с детской косичкой на голове, когда ее срезают, а кожу умащают мазью и облучают особым светом из храмового канак каемвас. После этого волосы перестают расти и разрешается носить парики.
У их матерей было много париков — кудрявые светловолосые, тёмно-рыжие длинные и чёрные, как смоль, заплетенные во множество тонких косичек. Всегда одинаковые для обеих, чтобы различить их было невозможно.
Мересанк родилась на полчаса раньше — поэтому она первой взошла на серебряный алтарь. Аха нахмурился, будто только сейчас осознал её первородство.
Её детскую косичку срезали и положили ей на колени, на голову возложили тяжёлый, сияющий тусклым золотом немее.
Церемонию вёл У ад ж и — бывший жрец Нижнего гарема, а теперь хранитель Ковчега — части дворца, выстроенной вокруг того, что осталось от древних небтауи.
Жрецы сказали положенные слова, Уаджи воздел руки и немее испустил вспышку жара, который Мересанк увидела с закрытыми глазами и угадала в нем белый-белый свет звезд, среди которых проходил ковчег предков, свободный между мирами.
Жрецы запели — высоко, торжествующе — и Мересанк поднялась с алтаря взрослой женщиной, без единого волоска на гладкой голове, с широкой улыбкой «наконец-то».
Сёстры и братья, матери, сотни людей в алтарном зале чествовали её взросление, хлопали ладонью о ладонь и тоже улыбались. В человеке, стоящем у входа, Мересанк узнала своего отца, небтауи-шех Бакара — она не видела его много месяцев. Отец ни капли не постарел, выглядел по-прежнему тридцатилетним.