От Сычева Нина пошла в госпиталь к Артамонову.
У штабс-капитана прострелено плечо, задета кость, и его дела невеселы. Он лежал с ранеными, привезенными из-под Каховки, у него был жар, но сознания он не терял.
— Ты возьми у меня деньги, — тихо сказал Артамонов.
Она поняла, что он собрался умирать.
— Я обойдусь, у меня есть, — ответила Нина. — Я была у Сычева…
— Дай воды, — попросил Артамонов.
Нина посмотрела на его единственную перевязанную и забинтованную руку, и до нее дошло, что он совсем беспомощный. Она налила в стакан воды из открытого графина, напоила его, пролив и на подушку.
— Им тоже, — сказал он, скосив глаза на соседнюю кровать.
Нина обошла раненых, одни отказывались, другие пили.
— Санитара позови, — сказал Артамонов.
— Чего ты хочешь?
— Позови. Мало ли чего хочу.
Она не стала навязывать свою помощь и вышла из палаты.
Из небольшого полукруглого зальчика доносились веселые голоса. «Эх! — подумала Нина, сразу вспомнив томившихся на станции Ольгинской раненых. Ничего не меняется».
В зальчике на диване сидели трое с костылями, а на подоконнике, скрестив обутые в тапочки ноги, — Юлия Дюбуа. Нина не видела ее с того июньского дня, когда та приходила в магазин, и сейчас она почувствовала стыд за свой отход от добровольчества, за магазин, за падение. Но делать было нечего, Нина окликнула бывшую подругу.
— Григорова? — удивленно и чуть отстраненно спросила Юлия. — Что ты здесь делаешь?
Нина объяснила, и Юлия пошла вместе с ней искать санитара. Нинины каблуки стучали по кафельному полу.
— Много тяжелых раненых, — сказала Юлия с той же отстраненностью, обидной для Нины.
Санитара, молоденького мальчика, нашли в закоулках, где он читал «Севастопольские рассказы». Он покорно выслушал Юлию и не спеша пошел подавать судно Артамонову. Его неторопливость резала Нине сердце.
— Подгони его, — попросила она.
— Гриша, давай быстрее! — спокойно произнесла Юлия.
— Я быстро, — ответил санитар, но ничуть не ускорил шага.
— Как живешь? — спросила Юлия. — Торгуешь или новое дело завела?
— Плохи мои дела, — призналась Нина. — Всего не расскажешь. Была богатой, стала нищей. Впору судна выносить.
Юлия сердито сузила глаза и вскинула голову.
— А мы выносим! — вымолвила она. — Ничего зазорного не видим.
— Я не собираюсь тебя разжалобить, — заметила Нина. — Надо будет, могу и судна… Мне от тебя ничего не надо. Только прошу присмотреть за моим раненым. Он совсем безрукий…
Ей не хотелось просить, но выхода не было. Наверное, Юлия по-прежнему видела в ней отступницу, иначе чем же объяснить ее холодность?
— Он — твоя пассия? — спросила Юлия.
— Обыкновенный инвалид, — ответила Нина. — Одну руку потерял еще под Таганрогом до Ледяного похода… Ты его видела у меня в магазине. С ним был безногий полковник. Полковника убили наши. По ошибке. — Она горько усмехнулась. — А магазин мой тоже закрывают наши. Я боюсь теперь только наших!
Юлии этот разговор явно сделался неприятен, она пообещала присмотреть за Артамоновым и, не расспрашивая о Нининых утратах, сослалась на дела, попрощалась.
Нина глядела вслед бывшей подруге, мягко ступающей по холодному полу. Две силы слились в Юлии Дюбуа — женственность и воля. За ней Нина ощутила память покойного Корнилова.
А за самой Ниной — никого.
В начале октября завершилась Донбасская операция, — каменноугольный район не взяли; потрепав левый фланг Южного фронта красных. Донской казачий корпус отошел в Северную Таврию. Это не было ни поражением, ни победой. Но против Русской армии Врангеля с каждым днем накапливалась все больше и больше частей Красной Армии, поэтому межеумочное положение белых грозило с течением времени привести к разгрому. Наступал решающий период. Весь фронт напрягся, перестраиваясь против Каховского плацдарма, чтобы форсировать Днепр и соединиться с Польшей.
В Севастополе было спокойно. Интеллигентские круги по-прежнему спорили о свободах и назначении власти, призывали к покаянию. Однако по другим признакам было видно приближение чего-то грозного: закрылись все меняльные лавки, крестьяне не желали участвовать в выборах волостных земских советов, военные критиковали кооперативы за связь с большевиками и производили обыски.
Врангелю сообщили об интервью Ленина какому-то бельгийскому журналисту, где говорилось, что Крым — единственная угроза Советам, ибо русский народ может заразиться демократическими идеями.
Но все-таки Севастополь жил надеждами, и только в госпиталях раненым снились кровавые бои.
Нина приходила в госпиталь каждый день, втягивалась в полузабытую работу с покалеченными людьми, постепенно ужасная потеря начинала покрываться дымкой забвения. При виде человеческих страданий ее драма отступала в тень. Сестры милосердия, не знающие, что такое богатство и каким трудом оно создается, смотрели на Нину как на героиню. Она вносила новые чувства в госпитальную скуку. Даже Юлия Дюбуа смягчилась и признала в ней давнишнюю подругу.
А часы отстукивали время последнего боя — Заднепровской операции. Газеты о ней молчали. Но через Днепр уже переправлялись между Каховкой и Александровском пехота и конница, и добровольческие части атаковали укрепления в лоб.
Ничего об этом не ведая, сестры позволяли себе на ночных дежурствах развлечения — вызывали для разговоров души умерших. Они садились вокруг стола и над разграфленным листом бумаги вращали блюдце с начерченной на нем свечной копотью стрелкой. Стрелка указывала то на цифру, то на букву, и потом из этих цифр и букв складывался ответ покойника.
Над столом ощущалась тяжелая, возвышенно-странная атмосфера сновидения.
Юлия вызывала дух своего друга Головина. Стрелка остановилась на букве «М», затем последовали «Л», «Р».
— Моя любовь — Россия, — перевела Юлия.
Ее лицо было освещено горячечной радостью, в глазах дрожали слезы — она моргнула, слезы потекли по щекам.
На Нину это подействовало, но она не хотела поддаваться, стесняясь обнаруживать чувства. Да и кто сказал, что эти случайные буквы произносит дух погибшего офицера? И разве нельзя прочесть по-иному? Например: «Мало рублей»? Те же три буквы… Впрочем, духу не нужны деньги.
— Можно мне? — спросила Нина.
— Подождите! Не успели прийти… — упрекнула ее большегрудая, с чуть выкаченными глазами сестра Филипповская.
— Корнилова позовите! — вдруг сказала Нина, хотя только это ни о каком Корнилове не думала.
— Да, Корнилова! — повторила Филипновская.
— Не надо его, я боюсь, — призналась Юлия. — Вдруг он скажет что-нибудь такое, — что жить не захочется?
— Так мы и испугались! — дерзко произнесла Филипповская. — Давай-ка Корнилова… Ну крутим, что ли?
И стали крутить блюдце.
«С». «Е». «Р». «Д». «К».
— «Сердится»?
— А «К»?
— Не «сердится», а «сердце».
— Ну а «К» куда?
— «К» — это кровь. «Сердце» и «кровь».
— Крутите еще!
Покрутили. Выпало: «К». «А». «Х». «В». «Р». «М».
— Каховка. Врангель. Москва! — сказала Юлия. — Корнилов предсказывает победу.
— Почему «Москва»? Может, «могила»?
— Нет, «Москва»! — стояла на своем Юлия.
— Дай Бог, — вздохнула Филипповская. — Давайте еще… Может, он что-то добавит?..
Но больше никто не хотел тревожить Корнилова, и на этом остановились.
Между тем раненые заволновались, послышались стоны и крики. Сестры разошлись по палатам.
Нина пошла к Артамонову.
В палате все спали, кто-то храпел, слышались невнятные, сливающиеся голоса. По отдельным словам она поняла, что снятся бои.
«Москва или могила? — подумала Нина, вглядываясь в едва различимое лицо Артамонова. — Почему я хожу к нему? Влюблена?.. Тогда почему? Из жалости?.. Нет, не влюблена и не из жалости… Мы оба бедные, мне нужна помощь… Помощь от безрукого?.. Он скоро поправится…»
Артамонов повернулся на левый, пустой бок, и загипсованная рука оттопырилась, повисла, оттягивая плечо.
Нина поправила руку и снова подумала: «А разве не жалко?!»
В приоткрытую форточку повеяло холодным сырым ветром, напомнило о проломе. Осень по всем признакам была ранняя.
«Беженцы, беженцы, что мы будем делать, когда наступят зимни холода?…»
Холода приближались.
Севастополю снилась Москва, бои, тени убитых, а настоящие бои оставались неизвестными.
Переправившись на правый берег Днепра, белая армия заняла Никополь, затем красные сумели перегруппироваться и стали теснить казачью конницу генерала Бабиева.
Через два дня после занятия Никополя беззаветно храбрый Бабиев, десятки раз раненый, с поврежденной, усыхающей рукой, был убит возле ветряка близ села Шолохова — снаряд разорвался. Бабиева выбросило из седла, он летел и удивленно думал, что вот еще раз его ранило в такой важный момент, потом он почувствовал, что его везут куда-то на тачанке, силился открыть глаза, но, открыв, увидел себя юнкером кавалерийского училища, перед глазами замерцали круги, и он затих.
В тот же день с двух сторон на казаков ударили красные кавалерийские дивизии…
Еще были атаки, налетали кавалеристы, рубились, топтали друг друга конями, секли убегающих пехотинцев, на сердце армии было надсажено.
Еще жила и была грозна армейская машина, еще власти проводили публичные собрания, где произносились речи о мировом значении белой борьбы и где провозглашались здравицы Главнокомандующему и его помощнику по гражданской части, еще в газетах печатались победные сводки.
Однако Нина уже отделилась от верхушки и смотрела на жизнь по-обывательски, без патриотической горячки. Хотелось забыться, огрубеть. Что ей до того, возьмут Донбассейн или Екатеринослав?
Если бы удалось получить хотя бы небольшой кредит и развернуть новое дело! Вот тут-то и был для нее единственный шанс ожить.
На Никольской в управлении «Армия — населению» Нина нашла капитана Кочукова и прямо сказала ему о своей беде. Капитан покачал головой, потом спросил: