Михаил обошел желтоватую горку песчаника. Он не сделал ничего постыдного, он выдержал, устоял, но здесь он был немой.
Впереди показалась женщина в брезентовой робе. Она несла на плече деревянную стойку с расщепленным концом и плавно покачивала свободной рукой. Должно быть, стойка пойдет на растопку и развеется дымком в грушовском небе. Что ж, надо топить печи, вся зима еще впереди… Грушовцы прочно сидели на своей земле при своих огородах, свиньях, утках. Они еще оставались наполовину земледельцами и смотрели на шахтеров, живущих в общежитии, как на чужеродное племя. Под землей это различие не замечалось, но на поверхности — сразу вырастали между людьми грушовские заборы. И человек, попавший из общежития в поселок, должен был испытать на себе силу местных нравов. Устинов вспомнил слесаря Еременко. Тот учился в девятом классе вечерней школы, был членом комитета комсомола и был женат на дочери грушовца Ревы. Когда тесть попытался вывезти с шахтного угольного склада подводу антрацита, Еременко помешал ему. Взбешенный Рева ударил его лопатой, они сцепились, и прибежавшие сторожа с трудом разняли их. За это Рева загудел аж в преисподнюю, каковой являлась древняя шахтенка, и таскал по узким норам санки, груженные углем.
Устинов отстал от женщины. Она стала спускаться по откосу в овраг, вскоре он тоже скользил по петляющей тропинке, хватаясь за ветки кустов. Она обернулась, Устинов узнал газомерщицу Розу. Ее мокрое лицо блестело. Она настороженно смотрела на него, потом улыбнулась: узнала. Он взял у нее стойку и пошел впереди.
— Перевелась на другой участок? — спросил Устинов. — От Люткина подальше?
— Что мне Люткин! — беспечно ответила Роза. — Куда перевели, туда и пошла.
— Нам вместо тебя дали старого деда.
— Не будете шалить. Стране нужен уголь.
Михаил повернул голову, взглянул в ее насмешливые светлые глаза и, оскользнувшись, поехал боком по глине, прижимая к груди бревно.
— Та кинь ты ее, трясця ее забери! — крикнула девушка и потянула его за руку. — Вставай, помощник.
Они выбрались к дороге. На выезде из оврага, где недавно буксовал грузовик, чернела куча угля.
— Не зашибся? — вдруг ласково спросила Роза.
— Нет, — бодро ответил Устинов.
— Рядом есть старая штольня, давай туда стойку сховаем. Может, ты обнять меня захочешь, а руки заняты.
— Ох, Роза! — сказал Устинов. — Как-нибудь донесу.
— Тебе ж надоело с ней носиться! Идем, — Роза полезла вверх, упираясь ногами в пожухлые кустики пижмы. — Идем-идем! — подгоняла она его.
За разросшимся терновником, напитанным, казалось, целой тучей дождя, открылась небольшая пещера диаметром около метра. Оттуда пахло затхловатой сыростью. Роза велела Устинову спрятать стойку.
— Теперь скоренько пошли, — снова поторопила она, простодушно улыбаясь.
Он обнял ее, поцеловал в мокрую холодную щеку.
— Хватит-хватит, — проворчала она и отстранилась. — Пошли, поможешь.
— Куда ты спешишь?
— Надо. Скоренько за тачками сбегаем, уголь перевезем. Поможешь бедной дивчине? — Роза погладила его по плечу. — Зима скоро…
…Устинов толкал деревянную тачку, терпел ломоту в плечах и удивлялся, как быстро его запрягли. Впереди хлюпали сапогами Роза и ее слепой брат. Они везли тележку, налегая на деревянную перекладину. Уже два раза отвозили уголь. Стемнело. Роза взяла фонарь «летучая мышь», и он позвякивал на перекладине и качался. Андрей то тянул вполголоса песню, то замолкал. В песне говорилось о том, что во сне казаку привиделось, как налетели буйны ветры и сорвали с него черную шапку, и догадливый есаул сообразил: не сносить казаку буйной головы.
Скрипели колеса. Сеял мелкий дождь. Слабый свет обрывался в двух шагах. Устинову были видны темные силуэты и мелькающие на обочине мокрые стебли.
— Поймала тебя девка, — сказал Андрей. — Не журись. Сейчас придем, выпьем горилки.
— Я его поймала? — усмехнулась Роза. — Нам с тобой до полночи не справиться! — И, обращаясь к Устинову, добавила: — Ой, добрая душа, дай бог тебе счастья!
На душе Устинова было мирно и хорошо.
— И тебе дай бог счастья, — ответил он.
— Не журись, казак, — повторил Андрей.
Так и добрались до Грушовки. Разгрузились. Роза поставила лопаты в угол сарая. Устинов поймал ее за руку и привлек к себе.
— Погоди! — шепнула она. — Не сегодня.
— Я пойду, — сказал Устинов. — Будь здорова!
— Пошли хоть умоешься, — Роза стала говорить обычным голосом, не таясь стоявшего во дворе брата. — Рюмку надо выпить.
— Ты чего, уходишь? — спросил Андрей. — То неправильно. — Дай нам тебя отблагодарить. — Он появился в дверях, огонек папиросы красновато озарил низ его спокойного лица. — Сестра моя — как горох при дороге, кто идет, тот скубнет. Я — убогий, не защитник для нее…
— Андрей, прямо смешно делается! — воскликнула она — Иди до хаты. Воду принеси.
Через несколько минут Устинов умывался в коридоре над корытом, Роза из кружки поливала ему.
— Смотри, какой гладенький, — весело сказала она. — Как барчук. — И сильно хлопнула его по спине.
От холщового полотенца пахло хозяйственным мылом, чистотой, бедностью.
Андрей стоял у стены, отрешенно улыбался.
— Ты издалека пришел, правда? — вдруг спросил он. — Дай руку! — Он ощупал ладонь Устинова и сказал: — Я так и думал. Ты не шахтер… Дай мне песню, чтобы я пел ее людям. Должна быть такая песня, как солдат вернулся домой. Ты слышал такую?
— Чего к человеку пристал? — с упреком произнесла Роза. — Давай мыться.
Она сунула ему в руки большой кусок мыла. Оно выскользнуло, упало на глиняный пол и отлетело в угол, где лежал веник из чебреца. Роза вздохнула:
— Заснул? — И, подняв мыло, подвела брата к корыту.
Он скинул брезентовую куртку и рубаху и наклонился, сложив кисти ковшиком. Твердые широкие мускулы охватывали его спину, как крылья. Он умылся, взял у Михаила полотенце. И снова задал странный вопрос:
— Ты какое ему дала мыло? Земляничное?
— Буду я тратить земляничное! — ответила Роза. — С чего взял?
— Да, это не земляничное. Пахнет лавандовым одеколоном.
Он угадал: когда-то после бритья Устинов действительно освежался этим одеколоном, но флакон остался там, и никакого запаха не должно было оставаться.
— Показалось, — ответил он.
— Может, и показалось, — согласился слепой — А признайся, Роза тебе приглянулась?
Роза выхватила у него полотенце и подтолкнула к дверям:
— Ступайте в хату! Нечего глупости болтать!
Андрей засмеялся, и его неподвижные глаза обратились куда-то вверх.
— Ну, Андрей! — жалобно попросила она. — Не мучай меня.
Устинов шагнул к двери, взялся за ручку и остановился. Слепой прошел мимо него. Михаил оглянулся: Роза расстегивала робу и дерзко улыбалась ему. Он подождал, что будет дальше. Она сбросила спецовку, осталась в короткой сорочке, не закрывавшей колен. Он повернулся, приблизился к ней. Роза зачерпнула кружкой из ведра и плеснула в него.
— Иди, золотце мое, — насмешливо вымолвила она. — Я сейчас. — Роза взяла косынку и промокнула ему шею. — Иди!
…За ужином Устинов накрыл ладонью ее руку и сказал:
— В древности слово «роза» означало тайну, тишину и любовь.
Слепой поднял голову, стал тревожно водить бельмами.
— Роза, мне голову ломит, — пожаловался он. — Отчего?
Она, не отнимая руки, налила ему в стакан остаток водки. Андрей выпил, нащупал хлеб и понюхал. Потом стал есть жареную картошку, подгребая ее вилкой. Иногда на вилке ничего не было, но он нес ее ко рту.
Волна легкого хмеля качала Устинова. В светлых глазах Розы чудилось ему обещание.
В комнате было холодно, в черном запотевшем окне смутно отражалась ее голова, на макушке поблескивали влажные волосы.
— Спасибо тебе, браток, — сказал Андрей. — Помог нам… Песню не вспомнил?
И Устинов негромко пропел ему: «Враги сожгли родную хату».
Слепой взял баян, опустил голову, стал подбирать мелодию. К удивлению Михаила, он повторил песню слово в слово.
— Я знал, что такая песня должна быть, — вымолвил он, сдвинув баян. — Как сказано: «Звезда несбывшихся надежд»!.. То ж про меня. — И он закрыл глаза, покачал головой.
Роза неслышно убрала со стола, сняла с керогаза чайник.
Андрей перекинул через плечо баян, прошел вдоль железной кровати с горкой подушек и толкнул дверь. Роза вынесла из второй комнаты шинель.
Устинов остался один. Роза как будто по-прежнему стояла перед ним, он думал о ней неясными картинами, в которых соединялись ее голос, теплота руки, пение слепого. И еще в них была какая-то отрезвляющая тень. Он огляделся — увидел жену. Она смотрела на него печально, без укора, словно жалела. «Во мне есть остров из прочного материала, — сказал ей Устинов. — Когда-то его оторвало от такого поселка, такого домика, такой девушки, как Роза». — «Знаешь, Даша двойку получила сегодня», — сказала Валентина. «Роза — девушка славная», — продолжал он. Жены рядом будто не бывало.
Устинов встал, на холодной печи лежала газета. «Комсомольская правда». Передовая статья — о воспитателе в рабочем общежитии. В Москве заканчивают строить станцию «Смоленская». Создан Атлантический союз НАТО. Холодная война. Карикатура Кукрыниксов на Трумэна. На четвертой полосе — короткий некролог: умер Иван Максимович Поддубный, первый русский чемпион мира, сын запорожских крестьян, «…принял в 1905 году участие во всемирном чемпионате по борьбе в Париже. Здесь русский богатырь положил на обе лопатки всех знаменитых иностранных атлетов…»
В детстве Михаил играл в Ивана Поддубного, не подозревая, что они живут в одно время. Богатырь уже был легендой, а Миша боролся с мальчиками в детском саду и называл себя Поддубным… Потом он становился Константином Заслоновым, Васьком Трубачевым, разведчиками из «Звезды». Та жизнь еще не стала историей, еще полстраны привязано к земледелию, еще города окружены многочисленными Грушовками, еще время идет пешком, как человек на работу, и почти каждый верит, что находящиеся рядом люди помогут в трудную минуту, ибо предстоит долго жить вместе…