День пятый
Прошло уже больше месяца с начала войны. Июль, достаточно жаркий и пыльный, вместе с уличными запахами проникал в комнату через приоткрытое окно. Пахло жженой резиной, раскаленной землей и страхом. Уже несколько ночей подряд Москву бомбили. Страх осязаемо висел в воздухе, липкий и тягучий, сжимающий сердце от любого звука и превращающий разумных людей в пугливых животных.
Андрей Николаевич лежал на спине почти неподвижно и смотрел в потолок, вслушиваясь в Москву, которая жила своей военной жизнью. Недавний удар, около года назад, хоть, по словам врачей, и не слишком серьезный, забрал у него способность двигать левой рукой и силу ног, но оставил способность думать. Как несправедливо, размышлял Андрей Николаевич, оставлять человеку разум, забирая подвижность. Он тихо пожирал себя упреками и угрызениями совести, наблюдая, как женщины выполняют мужскую работу, которую обычно делал сам. Он жалел не себя, а Соню, перекладывающую его изо дня в день, таскающую, словно большого больного ребенка, с кровати на кресло и обратно, чтобы обозначить день и ночь. А ночью ненадолго успокаивался, глядя в черный потолок, вспоминая, как выглядит звездное небо, и мысленно расставляя звезды. Его домашнее небо казалось объемным, огромным и воздушным, а светила далекими и настоящими, чуть вздрагивающими и живыми. Он путешествовал от солнца к солнцу, видел созвездия, планеты и вселенные. Закрывая глаза, он отрывался от убогой постели и оказывался частью неба. Память его словно обновилась, он помнил то, о чем читал в молодости, походя, без расчета, что это когда-нибудь понадобится. Астрономия его увлекала, у него раньше был даже портативный телескоп, в котором звезды казались более близкими и менее загадочными. Названия созвездий всплывали в голове одно за другим, четко и ясно, как у отличника на экзамене. Видимо, растеряв часть двигательных функций, незлобинский мозг добавил мощности в память. Боги, мифические и реальные животные, древнегреческие герои, элементарные механизмы, части корабля, человеческие профессии – как только созвездия не назывались! Но его любимым было созвездие Ориона, названное так в честь Посейдонова сына. Андрей Николаевич смотрел на темный, подрагивающий от ночных всполохов потолок и представлял – нет, видел! – три прекрасные бело-голубые звезды в поясе Охотника, выстроенные в четкую прямую линию, одним концом направленную на голубой Сириус в Большом Псе, а другим – на красный Альдебаран в Тельце. Иногда ночные московские прожектора освещали потолок, рассеивая астрономические фантазии старика, и он терялся в придуманной им комнатной вселенной, закрывал глаза и заново начинал путешествие к звездам. А еще он помнил, что созвездий 88, именно столько, сколько было написано божьей рукой на крылышках его любимой маленькой бабочки под стеклом на стене. Странное совпадение, подумал Андрей Николаевич, странное.
Он мысленно в деталях рассматривал свою жизнь, иногда чувствуя запахи и ощущая порывы ветра. Только он прикрывал глаза, как сразу возникали видения: аудитория, ранняя весна, лекция, десятки молодых курсисток и одна, рыженькая, затмевающая всех. Или он с дедушкой на берегу реки, удит, неловко встает и задевает ведро с рыбешкой, а потом смотрит, как рыбки стараются спрятаться в траве от узловатых дедушкиных рук. И совсем первые воспоминания, когда он, кроха, с кудряшками, в смешном девичьем платьице, у мамы на руках в тенистом парке. А еще видел, как вошел первый раз к Сонечке в дом, да так и остался. Она не захотела никуда переезжать, и все тут. Долго тогда они говорили в этой самой комнате, где он лежит сейчас, больной и раздавленный. Так и жил Андрей Николаевич ночными грезами, более яркими, наверное, чем сама его долгая жизнь, дневными хлопотами жены вокруг себя, звуками из окна да постоянным голосом радио.
Был уже вечер, довольно поздний, но все собрались в гостиной. Дети спали. Маленькая Майечка сладко сопела в углу комнаты, отгороженная от войны цветастой занавеской. Лиза родила ее в самом начале 1941-го. Сережу, маленького Кешиного сына от расстрелянной жены, уложили тоже. Наконец пришло первое, такое долгожданное письмо от Аркадия. Он месяц как ушел добровольцем на фронт, не дожидаясь повестки, и пропал, ни слуху ни духу. Дошли только вести, что добрался, начал работать, но сам ни одного письма еще не отправил, что было на него совсем не похоже. Женщины – Софья Сергеевна, Лиза и Ида – стали волноваться, каждая придумывала ужасы на свой лад. И вот оно, письмо, не почтой, а с посыльным, человеком военным и четким. Позвонил, проверил у хозяев документы, попросил расписаться в книге, отдал послание, козырнул и ушел. Софья Сергеевна взяла его, села там же, в прихожей, и вдруг совсем обмякла, почувствовав пальцами чуть шершавую поверхность конверта. Лиза выхватила его, мгновенно с хрустом вспорола, пробежав глазами листок наискосок, и успокоила мать:
– Жив он, жив! Все хорошо! Сам пишет, от него это!
Софья Сергеевна сидела, чуть дыша, прикрыв рот руками. Она не сразу поверила Лизе, но улыбка дочери была счастливо-неподдельной, и Софья Сергеевна, охнув, тяжело встала и пошла в комнату к мужу. Письмо вслух прочитали, снова поохали, как же тяжело ему там и опасно, и послали за Идой с Гришей, порадовать.
Собрались снова, теперь уже за большим столом, Лиза успела накрыть все, что могла, к чаю. Москву пока снабжали, перебоев с продуктами не было, другое дело, приходилось дольше стоять в очередях, записывая на ладошке порядковый номер, но еда пока была. Прибежали Ида с сыном, раскрасневшиеся и запыхавшиеся. Ида с порога стала искать глазами письмо, не глядя особо на людей, схватила его со стола, словно оно означало жизнь или смерть, и стала читать вслух чуть дрожащим голосом и с частыми мелкими вздохами. Софья Сергеевна снова внимательно слушала, перебирая крошки на старой тяжелой плюшевой скатерти, которую забыли снять, накрывая второпях к чаю.
«Мои дорогие мама, жена, сестренка, отец, Гришаня! Пишу письмо по случаю, отправляю с оказией, не через почту, поэтому могу рассказать все, как есть. Лучше сразу после прочтения его сожгите, чтоб не попало в чужие руки.
В самом начале пишу вам, что жив-здоров, за меня не волнуйтесь, у меня все будет хорошо, я знаю это наверняка. Это мне следует волноваться за вас, вы там одни, без меня, без помощи и поддержки. Уехал я от вас недалеко, но времени нет даже на то, чтобы черкнуть пару строк. Сейчас выдался целый час отдыха, прибыл хирург, который будет меня подменять, а раньше я работал совершенно один. Сейчас я пообедал и сел за письмо вам. Стоял в операционной до вчерашнего дня по 16–18 часов, иной раз валился от усталости замертво, и сестрички оттаскивали меня в угол поспать. Недавно заснул стоя во время ампутации. Но постепенно учусь делать «пересыпы» по 15–20 минут, и снова на пару часов работы хватает. Операций много, и все тяжелые. Такое ощущение, что началась какая-то травматическая эпидемия. Месяц назад ничего не было, а сейчас не успевают из-под хирургического стола выносить тазы с ампутированными частями тела. Страшное время». – Ида запнулась, сглотнула, поднесла ладонь ко рту и расплакалась, по-детски, от страха, в голос, зажмурив глаза и ярко представляя себе страшную картину. Сын приобнял ее, и она уткнулась ему в плечо. Софья Сергеевна надела очки, взяла у Иды письмо и продолжила читать.
«Дни проходят как в угаре. Ноги-руки еще ничего, а если ранение в живот, так в наших условиях можно и упустить бойца. Предупредил командира, чтоб в атаку шли натощак, тогда есть хоть какой-то шанс спасти, иначе сытое брюхо загнивает мгновенно. Про сто грамм перед боем сказал, обязательно надо – это и для храбрости, и как анестезия. А так, в живот и в грудь – самые тяжелые раны, очень предсказуемые, ровно через сутки ребята догорают как свечки. Про проникающие в голову не говорю, в основном умирают от них, таких не спасти в нынешних полевых условиях. Раненых свозят к нам в основном на дохлых лошаденках, пока довезут, половина бойцов в дороге помирает.
Неразбериха, скажу вам, редкая, людей совершенно не хватает, квалифицированных врачей мало, с медицинской организацией плохо, много раненых из-за этого теряем. Ну ничего, думаю, это временное явление, разберемся, сумеем.
За этот месяц, мне кажется, я здорово постарел. Не внешне, не волнуйтесь, но внутри меня уже старик, много испытавший и всякое видевший. И это только месяц с начала войны прошел, а если война продлится год?
Про быт не переживайте, кормят нормально, консервы, колбаса, сливочное масло, хлеба 900 грамм, всего хватает, но я-то все вспоминаю мамину баклажанную икру и Идочкину жареную картошку. Вот пишу сейчас, а слюнки текут, как у собаки Павлова. Ну ничего, приеду, свое возьму!
Еще вам мой совет – устраивайтесь на работу. Я буду присылать, что могу, но жить вам будет легче, если пойдете работать, кто может. Это же война, нужно о себе заботиться, а я далеко.
Отец! Только на расстоянии понял, что никогда тебе не говорил, какой ты у меня замечательный и как я тобой горжусь! А сейчас самое время! Часто вспоминаю, как мы, втайне от мамы, вылезали ночью на дачный балкон и рассматривали небо в телескоп, как ты придумывал истории про падающие звезды и хвостатые кометы, давал им смешные имена. Как спасал меня от дифтерита, отпаивая какими-то травами. Как всегда понимал меня, был рядом и как сильно любил маму. Я счастлив, что ты у меня есть, именно такой, умный, добрый и сильный, очень люблю тебя и хочу, чтобы ты это знал, вдруг мы больше не увидимся, война ведь…»
Теперь дрогнул голос Софьи Сергеевны. Она подперла голову рукой и сняла очки. Слез не было, но зеленые глаза ее вдруг страшно потемнели, стали густо-болотными, словно мгновенно заросли тиной. Она смотрела перед собой, скорее даже внутрь себя, не мигая, не двигаясь, чуть дыша. Может, прислушивалась к сердцу – что оно скажет, дрогнет ли, всколыхнется, забьется ли сильней, но нет, оно привычно и мерно тукало, как обычно, не предвещая ничего. В кроватке, которая была явно не по размеру, завертелся Сережа, но тотчас угомонился, просунув детскую ножку сквозь прутья. Лиза взяла письмо и подошла к зеркалу, продолжая читать дальше.