– Сюда! К ручью! – громовым голосом выкрикнул он. – Сюда!
На сей раз на призыв его откликнулись. Невус с Жуком подбежали почти сразу, запыхавшиеся, с закопченными физиономиями; остальные последовали за ними. Краем глаза Конан отметил, что не все отделались так же легко, как он сам, – у одного из новичков куртка висела почерневшими лохмотьями, и на коже вздувались огромные волдыри; немой лишился всех волос слева; у Невуса от роскошной седой косы, доходившей ему до лопаток, остались лишь жалкие прядки… Но прежде чем считать потери, следовало отбиться от врага.
– К воде! Быстрее! – приказал варвар. – Выстроиться цепочкой! Черпать воду шлемами – я буду тушить костер. – И первым передал свой шлем в руки Невусу.
Наемники мгновенно оценили план командира. Их глаза вспыхнули от радости. Несколько мгновений, и живая цепь заработала.
Конечно, от волнения больше половины воды они проливали сперва впустую, да и саламандры атаковали неотступно, точно чуя близкую гибель, и все же люди не сдавались. И хотя Конану казалось, что противостояние со стихией длится вечно, и усталые, обожженные, затекшие руки гудели, и пальцы уже с трудом подхватывали шлем с водой, – но с каждой выплеснутой в огонь порцией воды он становился слабее, и хотя еще гудел сердито, и порой языки пламени взлетали выше человеческого роста, исторгая новые легионы ало-зеленых шаров, однако с каждым разом их становилось все меньше, и напор понемногу ослабевал.
Часть воды уходила, разумеется, на то, чтобы отогнать налетающих саламандр – и защитить по-прежнему лежащего в беспамятстве раненого, о котором все забыли в первые горячечные минуты. Но теперь Конан удостоверился, что пациент его, кажется, дышит, и от сердца у него отлегло. Досадно было бы после такого шедевра лекарского искусства потерять больного по вине каких-то огневушек-поскакушек!…
А тем временем костер уменьшался, съеживался на глазах. Вот он стал Конану по грудь – по пояс – по колено… И цвет пламени из яркого, насыщенного, яростного стал блеклым и испуганным. Труд, казавшийся вначале бесплодным, сродни попытке вычерпать ложкой море, неожиданно дал результаты. И, приободренный, киммериец, наскучив монотонностью заливания костра по капле, вдруг прыгнул в самую его середину и с молодецким задором принялся топтать пламя. Кто-то из наемников закричал предостерегающе – но он ничего не слышал, не испытывая ничего, кроме злой радости, вызванной облегчением и преодоленным страхом. И под тяжелыми сапогами киммерийца огонь, точно собака с переломанным хребтом, в последний раз дернулся и затих… перед ними было лишь черное пепелище.
Воины переглянулись. Никто не заговаривал первым, не зная толком, что сказать. Кроме ругательств, ничего не шло им на ум.
– Похоже, крепко мы кому-то досадили здесь, если чернокнижники на нас ополчились, – задумчиво пробормотал наконец Невус. – Не обошлось тут без них – у меня на такие дела чутье… Вот только за что, хотел бы я знать?
Конан пожал широкими плечами. У него и самого нюх на колдовство был отменный, и сейчас он не сомневался, что за таинственной атакой стоит чья-то злая воля. Вот только…
– А с чего ты взял, что избавиться хотели от нас? Держу пари, этот парень, когда очнется… – Он указал на лежащего в беспамятстве раненого, – расскажет нам немало интересного.
Наемники переглянулись. Такая возможность не приходила им на ум.
– Утром видно будет, – поморщился Невус. – А пока, мнится мне, лучше бы нам убраться отсюда подобру-поздорову. И огня больше не зажигать…
Утро, однако, ничего не прояснило. Раненый ненадолго пришел в себя – но почти сразу же у него начался жар; он потерял слишком много крови, и многочисленные ожоги, оставленные огненными шарами, оказались последним ударом, сломившим крепкий организм. Теперь помочь ему мог только лекарь, – и Конан, не теряя времени даром, приказал соорудить из плаща и двух слег носилки, на которые и погрузили бородача.
Они несли его по очереди, по двое, и это существенно замедлило их продвижение. И когда, ближе к полудню, небольшой отряд добрался до стоявшего у развилки дорог постоялого двора, они почти потеряли надежду, что сумеют спасти жизнь бедняги.
Конан был полон нетерпения. Бесцельно растраченные жизни всегда претили ему, – он и без того видел слишком много смертей. А с этим подбитым гандером ощущал особую связь, как врачеватель с пациентом. Варвар не мог допустить, чтобы труды его пропали зря, и злодейка-смерть обманом отняла у него жизнь человека, которого он своими руками почти уже вытащил из ее жадной пасти. И потому, едва войдя в зал таверны, он по-хозяйски распорядился:
– Сюда его! Кладите прямо на стол – чтобы лекарю удобней было. – И, заметив жмущегося в углу, испуганного видом наемников хозяина постоялого двора, махнул ему рукой, точно отдавая приказ кому-то из своих солдат. – Эй, ты! Есть тут лекарь у вас? Пусть придет – здесь раненый!
Жук с Невусом уже втащили в зал носилки и, повинуясь жесту киммерийца, уложили гандера на длинный деревянный стол.
Но неожиданно суету их прервал возмущенный голос:
– Как вы смеете! Вон отсюда, ублюдки!
Конан обернулся к говорившему. Раздражение, владевшее им с самого утра, искало повода выплеснуться, и он с готовностью принял вызов.
– Ты что-то сказал, нергалово отродье? – угрожающе процедил он смуглому коротышке с круглым, точно тарелка, лицом. – Или, может, я ослышался?
– Не ослышался, падаль! – взвизгнул тот истерично. – Я сказал, убирайтесь прочь отсюда! Вы потревожили мой завтрак. Вам это дорого обойдется!
В руке его возник меч. Киммериец, вдруг осознав комичность ситуации, расхохотался от души. Вот же петух драчливый – ищет ссоры сразу с отрядом наемников. До того уверен в себе, что об опасности и не думает. Привык, должно быть, что любые его приказы исполняются мгновенно, без обсуждения… Интересно, что же это за птица такая? Судя по выговору, откуда-то с запада, из Немедии или Бритунии!
Впрочем, сейчас личность переодетого нобиля мало интересовала киммерийца. Скорей бы привели лекаря, – это все, чего ему сейчас хотелось. А вот парням его небольшая разрядка, пожалуй, придется как нельзя кстати. И, обернувшись к застывшему в ожидании приказов отряду, варвар бросил с ухмылкой:
– Этот благородный господин, похоже, чем-то недоволен. Видно, матушка в детстве забыла научить его хорошим манерам. Пора, кажется, наверстать упущенное!
Наемники заухмылялись, предвкушая добрую забаву.
– Манеры – вещь важная, – с задумчиво-напыщенным видом, так мало подходившим к его плутовской физиономии, протянул Жук. – Молодой господин еще скажет нам спасибо… – И, точно по команде, сильные грубые руки потянулись к переодетому нобилю.
– Прекратите! – взвизгнул тот отчаянно. – Не смейте, скоты! Вы не знаете, кто перед вами…
– Как же… дерзкий щенок, которому давно не задавали трепки, – отозвался на это Невус. – Подрасти сначала, сопляк, а уж потом хватайся за меч! Придется тебя высечь, чтобы слушал впредь старших!
Наемники загоготали. Невысокий рост и правда делал похожим этого драчуна на подростка.
И забияку, невзирая на угрозы и протестующие крики, выволокли на двор таверны.
Что было с ним дальше, Конан не видел, но, судя по истошным воплям наказуемого и довольным физиономиям наемников, забава удалась на славу…
Сам же он присел у камина с большим кувшином вина, что заботливо поднесла ему дочь хозяина, и не спускал глаз с раненого до самого прихода лекаря, точно силою взгляда мог поддержать в умирающем жизнь.
ОБРАЗ ИЗГОЯ
На следующий день Ораст вспоминал свой разговор с Амальриком, удивляясь тому, насколько немедийский вельможа, которого он прежде боготворил, ныне вызывал у него раздражение. Наверное, размышлял он, те седьмицы, которые ему довелось провести в затворничестве, впитывая в себя мудрость таинственных письмен, изменили его натуру куда больше, чем все прошедшие зимы. Он полюбил одиночество, стал находить усладу в тишине, отвык от человеческого голоса; теперь любая болтовня, необходимость отвечать на дурацкие вопросы и самому говорить ничего не значащие фразы вызывали у него нервную дрожь.
Для того чтобы не сталкиваться с дворовой челядью, он сперва старался приучить себя спать в дневное время, когда Амилийский дом гудел от людских голосов, как борть лесных пчел в пору роения. Каждый раз, когда он слышал конское ржание, шум шагов, далекий хохот кухарок или лай дворовых псов, лицо его кривилось как от зубной боли; он не переносил тех посторонних звуков, что нагло вторгались в его закупоренный стерильный мир, нарушают гармонию безмолвного, отвлекали от сосредоточения.
Но работать по ночам было небезопасно – досужие деревенские сплетники могли связать это с занятием чернокнижием, а его отшельническая жизнь и так, видимо, вызывавшая немало кривотолков, грозила в очередной раз закончиться в каземате митрианского монастыря. А уж этого допустить он не мог! Скрижаль Изгоев не простила бы ему отступничества – он чувствовал это, стискивая пальцы от радости, что именно он был выбран Судьбой для грядущих перемен. И оттого бывший жрец навострился затыкать себе уши комочками мягкого воска, что спасало от невыносимой муки слышать и приносило долгожданное отдохновение от земных звуков.
В те редкие часы, когда он виделся с Марной, они также почти не разговаривали – колдунья в совершенстве владела искусством передачи мыслей. Ораст не мог похвалиться тем же, но помаленьку обучился настраиваться в унисон ведьме и разбирать отдельные обрывки тех образов, которые она считала нужным передать ему. Иной раз Марна откровенно издевалась над юным затворником и заставляла его лицезреть обнаженные женские и мужские тела, переплетенные в немыслимых позах и извивающиеся от сладострастия. Когда его начинало лихорадить от увиденного – он судорожно пытался воздвигнуть мысленную стену из прозрачных каменьев, что, как он слышал, помогает огородиться от нежелательного воздействия. Ведьма не противилась его наивным попыткам защ