– Подтверждено и теорией и практикой науки мира «Рассвета», – кивнула Лазарева. – Такова психологическая связь, которая формируется у ребенка с родителями. Хотя что касается коллективного обучения, то в то же время известна, например, практика Мещерякова в СССР 70-х – успешные случаи обучения и социализации слепоглухих детей именно не родными, а профессиональными воспитателями по специальным методикам, – но это как раз тот случай, когда у детей изначально не формировалась нормальная связь с родителями, в силу их инвалидности, нечего было разрывать, а следовало формировать ее с нуля совершенно другими методами, чем привычны неподготовленным родителям. В этих случаях больше ничто и помочь не могло. А нормальных детей разлучать с матерями в год – это серьезная травма.
– Вот этого я не знал. В современную нам с вами эпоху такие детали пока неизвестны, – вздохнул Ефремов. Нежелание расставаться с идеей, которая уже успела прийтись ему по душе, боролось в его душе со стремлением к научной точности. «Научная» сторона победила. – Что ж, отстали мы на полвека, выходит. Это, конечно, все осложнит, но… думаю, тогда действительно стоит отложить расставание с матерями еще на два-три года как минимум. Впрочем, я еще подумаю над тем, как провести эти изменения, не повредив основному замыслу.
– И все-таки, Иван Антонович, в «Туманности» материнский инстинкт описывается как что-то безусловно плохое, – недовольно ответила Лазарева. – Там сказано, что победа над ним – великая победа человечества.
– Вообще-то полностью фраза звучала так: «Одна из величайших задач человечества – это победа над слепым материнским инстинктом», – поправил Ефремов. – Слепым! То есть именно тем, который и заставляет матерей действовать подчас во вред своим детям. Материнский инстинкт у женщин будущего не исчез полностью – они любят своих детей, но любят уже разумно. Для тех же, кто не в силах его преодолеть – и существует Остров Матерей, где родители сами воспитывают своих детей. И нет, если вы подумали о том, что эти дети потом подвергаются дискриминации на остальной Земле, то вы ошибаетесь. К примеру, один из главных героев книги – Эрг Ноор – родился на звездолете во время экспедиции и был воспитан именно своими родителями – однако это ему не помешало по возвращении присоединиться к земному обществу. Можете осуждать меня, товарищи, но я считаю, что некоторое ослабление материнского инстинкта для человека коммунистического будущего необходимо. В свое время этот древний инстинкт очень хорошо послужил человечеству… точнее, правильно будет сказать, что продолжает служить и сейчас, пока общество далеко не идеально. Но в будущем он станет помехой. Как и многие другие древние присущие человеку инстинкты. Помните эти рассуждения Дара Ветра:
«Да, самая великая борьба человека – это борьба с эгоизмом! Не сентиментальными правилами и красивой, но беспомощной моралью, а диалектическим пониманием, что эгоизм – это не порождение каких-то сил зла, а естественный инстинкт первобытного человека, игравший очень большую роль в дикой жизни и направленный к самосохранению. Вот почему у ярких, сильных индивидуальностей нередко силён и эгоизм, и его труднее победить. Но такая победа – необходимость, пожалуй, важнейшая в современном обществе. Поэтому так много сил и времени уделяется воспитанию, так тщательно изучается структура наследственности каждого».
– Эгоизм – естественный инстинкт?! – недовольно отозвался Пономаренко. – Ну знаете, товарищ Ефремов, так можно договориться и до того, что инстинкт собственности тоже изначально человеку присущ, – и по этой логике, социализм невозможен? И что тогда, да здравствует капитализм, верхушка развития человечества, так тогда получается?
– Ну, товарищ Пономаренко, это же уже просто демагогия, – почему-то повеселел Ефремов. – Договориться можно до чего угодно, но этого я как раз не говорил – это первое. А второе – я говорил как раз о том, что для построения настоящего коммунистического общества, изображенного в «Туманности Андромеды», инстинкт эгоизма как раз необходимо победить – и я считаю, что это возможно, путем воспитания. Конечно, куда легче было бы бороться за построение коммунизма, если бы эгоизм был не естественным инстинктом, а чем-то совершенно чуждым человеку – но, увы, стоит воспринимать человека таким, какой он есть – этот инстинкт присутствует в каждом из нас… как бы ни неприятно было в этом признаваться…
Что же касается «инстинкта собственности» – то его как раз нет. Возможно, вы под ним понимаете именно эгоистический инстинкт?..
Согласно Энгельсу, «Происхождение семьи, частной собственности и государства», собственность как раз не была присуща, а возникла в относительно недавний исторический период. До которого же были десятки и сотни тысяч лет жизни первобытным коллективом – когда выживали те племена, члены которых были больше склонны к взаимопомощи, чем к индивидуализму. И это в нашей наследственной памяти поколений закреплено. Причем хочу заметить – это не противоречит тому, что и эгоизм в ней закреплен тоже. Вот такая вот диалектика – и эгоизм, и понимание необходимости взаимопомощи дополняли друг друга.
– Товарищ Ефремов, про первобытный коллектив – это, кажется, из «Лезвия бритвы», написанного вами там, – усмехнулась Анна, глядя на Ивана Антоновича, будто сверху вниз. – Вы настаиваете на вашей гипотезе о существовании так называемого первобытного коммунизма? Когда в первобытном роду или племени было «один за всех, все за одного», но пришла цивилизация с институтом частной собственности и все испортила?
Ефремов кивнул:
– Иначе и быть не могло. Конечно, бывали исключения, отклонения, и говорить следует лишь о тенденции в целом – но иначе человечество бы просто не выжило.
– Увы! – ответила Лазарева. – Факты говорят обратное. Опираясь на реальные наблюдения над поведением высших приматов, – но вряд ли у австралопитеков или питекантропов было иное, чем у шимпанзе и макак. В обезьяньем стаде четко отмечена иерархия, близкая к тюремной – выше всех «альфа», самый крутой самец, вроде пахана, затем идут «беты», его приближенные и бойцы, как на зоне блатари, и так до «сигм», самых бесправных, которым одни объедки доставались, и самки тоже были не все со всеми по симпатии и хотению, а строго по иерархии, сначала в гарем к «альфе», которыми он побрезговал – к «бетам», и так далее, ну а «сигмам» вообще ничего, и конечно, мнение самок никого не интересовало. Вы это назовете первобытным коммунизмом?
– Анна Петровна, а почему вы решили, что общественная организация людей должна была походить на общественную организацию даже высших приматов? – ответил Ефремов. – Полагаю, что вы просто предположили, что это так, не опираясь на факты, – и ошиблись. Да, действительно в обезьяньих стаях, кстати, как и частенько в стаях менее развитых млекопитающих, положение именно таково. Но в сообществах первобытных людей уже действуют не только биологические, но и социальные законы. Конечно, нельзя все сводить только к первобытному коммунизму. В разнообразных первобытных обществах Земли – тех, которые уцелели к тем временам, как их стали исследовать этнографы, наблюдается довольно широкая градация отношений: от строгой иерархии, выстроенной вокруг единственного вождя, до полного социального равенства всех в племени – последнее, как считается, более характерно для первобытных сообществ, живущих в достаточно простых условиях жизни – достаточно пищи, мало естественных угроз. Но в обществах, попавших в суровые условия, напротив, развивается жесткая иерархия. Но все же есть мнение, что изначально нашим первобытным предкам был более присущ именно первобытный коммунизм, так что Энгельс тут оказывается прав.
Ну, а обезьянья стая – далеко не коллектив, это все же именно животные, хоть от них и произошли когда-то люди. Функции совместного труда у них нет – лишь едят то, что само выросло. Нам трудно сейчас судить об общественных отношениях австралопитеков и питекантропов, но человек современный, то есть кроманьонец, сформировался, как считается, около сотни – двух сотен тысяч лет назад. А человек-неандерталец – еще раньше. И по многим данным, у древних кроманьонцев вообще был матриархат – что с вашей гипотезой совершенно не стыкуется.
– Могу вернуть вам ваш же аргумент, Иван Антонович, – Лазарева отлично умела держать удар, – если, согласно вашим идеям, изложенным в «Лезвии бритвы», в нас и сегодня заложена генетическая память тех поколений, то и неандертальцы также имели этот багаж, унаследованный от предков-обезьян.
– Как раз наоборот, – тут же ответил Ефремов. – Полагаю, генетическая память должна распространяться только на предков с аналогичным же генотипом. Современный человек-кроманьонец может хранить в себе память своих предков-кроманьонцев – но не более ранних питекантропов, австралопитеков и так далее – ведь у них сам генотип был другим. Точно так же и неандертальцы могли хранить генетическую память предыдущих поколений неандертальцев, но не более ранних видов-предшественников. Также исторический срок, лежащий между обезьянами и неандертальцами, попросту на порядок больше того, что лежит между нами и самыми первыми кроманьонцами – людьми нашего вида.
– Положим, в геноме современного человека наука обнаружила… вернее, еще обнаружит от одного до четырех процентов «неандертальских» генов – это варьируется у разных народов, – ответила Лазарева, – но вы правы, насколько я поняла представленные мне материалы, исследования проводились прежде всего в зоопарках, с подтверждением на природе. Однако там было замечание, что отмеченная иерархия проявляется в большей степени там, где больше пищи и меньше хищников. И был такой хороший фильм «Обезьяний остров» об эксперименте с шимпанзе – где четко замечено главное отличие приматов от людей: они не умеют объединять усилия ради коллективной работы, как, например, слишком тяжелый камень вместе подвинуть, под которым сладости лежат. Впрочем, если этот вопрос оказался вдруг принципиальным, то мы можем информацию собрать по отсталым народам, что еще живут как при палеолите.