Ему хочется пройтись, быть может, обменяться пожеланием доброго утра с живым человеком, который рассеет его сны. Кухни и кладовые просыпаются, готовясь принять доставленный провиант. Люди трут заспанные глаза, движутся вслепую, будто плывут по серому морю; никто не говорит, все только моргают и сторонятся его, словно он скользит через их сны или наоборот. Наконец он слышит на лестнице решительные шаги и устремляется за ними, вниз, вниз, до помещения с мощеным полом, через которое идет глубокая сточная канава. Вода в канаве бурая и журчит, как ручей.
Ребенком в Ламбете он видел, как рубят привезенные туши, говяжьи, свиные и бараньи. Он научился не вздрагивать, когда рядом свистит острая сталь. Научился ценить людей, уверенно держащих мясницкий нож, вонзающих вертел в податливое мясо, раздирающих крюками суставы. Он видел, как туши расчленяются и становятся едой, как кухонное начальство сгребает положенные ему части, шею и корейку, подбедерки и голяшки, свиные ножки и требуху, говяжью голову, баранье сердце. Он научился выметать кровавые опилки, отмывать от плит ошметки легких и печенки, сгустки запекшейся крови. Научился делать это, не чувствуя рвотных позывов, спокойно, отрешенно. Рубят туши на рассвете или на закате, свет один и тот же, сумеречно-серый; мясники проходят мимо него, не видя, смотрят прямо перед собой, взгромоздив свою ношу на плечи.
Он отступает к стене, чтобы не мешаться под ногами. Мясники не обращают на него внимания – видимо, приняли в полутьме за учетчика. Они идут и идут, волоча на себе туши размером с человеческие; идут, опустив голову, глядя в пол из-под капюшона, безмолвные, неостановимые, давят башмаками кровавые ошметки, вниз по винтовой лестнице и, на звук журчащей воды, во тьму.
IIIПреломлено о тело
Лондон, осень 1537 г.
Что есть жизнь женщины? Не думайте, будто слабый пол не сражается. Спальня – ристалище, где женщина показывает свою доблесть, комната, где она рожает, – ее поле брани.
Она знает, что может не выйти живой из этой кровавой битвы. Перед родами разумная женщина улаживает свои дела. Если она умрет, ее оплачут и забудут. Если она выживет, то должна будет прятать свои раны. Это тайна, которую ее сестры обсуждают вполголоса. Это Евин грех рвет ее изнутри. Мы благословляем старого солдата и даем ему милостыню, жалеем его, слепого или безногого, но не славим женщин, изувеченных в родовых схватках. Если она искалечена настолько, что не может больше рожать, мы жалеем ее мужа.
Долгими летними днями, до того как придет ее срок, Джейн прохаживается по личному саду королевы. Все следы Анны Болейн, занимавшей прежде эти покои, уничтожены. Новая галерея с видом на реку соединила комнаты Джейн с королевской детской. Ее беременность совсем не такая, как у леди Лайл. Ребенок в ней пинается и ворочается, почти слышно, как он сетует: я здесь зажат у матери под юбкой, когда снаружи деревья стоят зеленые и живые гуляют по траве.
Когда приходит ее время, женщина отдаст состояние за нитку из пояса Богородицы. В схватках она прикалывает к рубахе молитвы, испытанные ее бабками и прабабками. Когда рубаха замарается кровью, повитуха приложит пергамент к животу роженицы или привяжет ей на запястье. Роженица будет пить воду из кружки, над которой ее друзья прочли литанию святым. Матерь Божия поможет ей, если не поможет повитуха. Ева нас погубила, но Мария своими радостями и скорбями ведет нас к спасению; жемчужина бесценная, роза без шипов.
Когда Мария родила своего и нашего Спасителя, страдала ли она, как другие матери? Богословы расходятся во мнениях, но женщины считают, что страдала. Они думают, и она тоже переживала эти мучительные часы. В рождестве и по рождестве дева, она стала источником, из которого пьет весь мир. Богородица защищает от чумы, учит жестокосердых плакать и сострадать, жалеет моряка, смытого соленой волной, спасает от наказания даже воров и блудников. Она является нам за час до смерти и предупреждает, чтобы мы успели помолиться.
Однако по всей Англии мадоннам приходит конец. Богородицу Ипсвичскую надо сбросить на землю. Богородицу Уолсингемскую надо увезти на телеге. С Богородицы Вустерской сняли мантию и серебряные туфельки. Фиалы с ее молоком разбили – в них оказался мел. И теперь мы знаем, что когда она двигала глазами и проливала кровавые слезы, то была кровь животных, а глаза двигались на веревочках.
Есть большая книга, в которой изложено, что делать, когда рожает королева. Книга эта написана рукою писца, но пометы на полях оставила Маргарита Бофорт, матушка старого короля. Она была при дворе короля Эдуарда, присутствовала при рождении его десятерых детей и твердо считала, что Тюдоры должны блюсти тот же порядок.
– Ох уж эта святая карга, – говорит Генрих. – В детстве я боялся ее до дрожи.
– И все же, сэр, мы должны выполнить ее предписания. Дамы не любят перемен.
Его новая дочь Бесс рассказывает ему обо всем, что происходит в покоях королевы. Грегори не хотелось расставаться с молодой женой, однако это время особенное, к тому же он уже осуществил мечту каждого молодожена – заделал ей ребенка. У Эдварда Сеймура лицо заостряется с каждым днем – сказывается напряжение. Он уезжает охотиться в Вулфхолл и пишет оттуда: дичи в этот год на удивление много, жаль, вы не со мной, дорогой Кромвель.
Лето выдалось тревожное. Из страха перед чумой двор королевы сократили. Король живет отдельно в Ишере, тоже с уменьшенной свитой. Гонец по имени Болд, ежедневно сновавший между Рейфом и Кромвелями, слег с неизвестной болезнью и должен оставаться в карантине, пока не поправится или не умрет. Рейф давал указания Болду лицом к лицу, так что король велел и ему удалиться от двора, но скоро об этом забывает и спрашивает раздраженно: «Где молодой Сэдлер?»
Бога ради, пишет Сэдлер, не дайте королю меня забыть, а не то на мое место проберется какой-нибудь соперник. Вы растили и ободряли меня с младых ногтей, не допустите, чтобы я сейчас потерял все.
В эту пору, когда по утрам стелется холодный туман, король не желает обходиться без Кромвеля. Приезжайте и будьте подле меня, говорит Генрих. Проводите со мной дни. Может быть, только, ради приличия, ночуйте под другой крышей. Он подчиняется. Не забывает каждый день упоминать молодого Сэдлера, как тот горюет без света королевского лица. Пишет Эдварду, что визит в Вулфхолл придется отложить. Король зовет его Томом Кромвелем. Зовет Сухарем. Он идет по Ишерскому саду, обнимая советника за плечи, и говорит:
– Я надеюсь на этого ребенка. Будь у меня, как в сказке, три желания, я бы пожелал принца, милого и славного, и пожелал бы себе дожить до того, чтобы направлять его в пору возмужания. Вы думаете дожить до старости, Кромвель?
– Не знаю, – искренне отвечает он. – В Италии я подцепил лихорадку, и, говорят, она ослабляет сердце.
– И вы слишком много работаете, – говорит Генрих, будто не сам задает ему работу. – Если я умру прежде срока, Сухарь, вы должны…
Давайте же, думает он. Составьте документ. Назначьте меня регентом.
– Вы должны… – Генрих осекается, выдыхает в зеленый воздух. Говорит: – Такой чудесный вечер. Как бы я хотел, что бы всегда было лето!
Он думает, напишите прямо сейчас. Я схожу домой за бумагой. Приложим ее к стволу и набросаем черновик.
– Сэр? Я должен… – напоминает он.
Печатью можно будет скрепить позже.
Генрих поворачивается и смотрит на него:
– Вы должны за меня молиться.
Они ездят верхом и охотятся: Саннихилл, Истхэмпстед, Гилдфорд. Нога у короля получше, он может проехать пятнадцать миль в день. Утром до охоты Генрих слушает мессу. Вечерами настраивает лютню и поет. Шлет жене подарки в знак своей любви. Иногда вспоминает детство, умерших братьев. Потом снова веселеет, смеется и шутит, как добрый малый в кругу друзей. Поет застольную песню, которую когда-то горланил Уолтер: «Ах-ах, я даже эль пролил…»
Где Генрих мог ее слышать? В королевской версии девицу не насилуют и слова не похабные.
Шестнадцатого сентября Джейн удаляется в свои покои отдыхать и ждать. Доктор Беттс тоже ждет, однако врачей позовут, лишь когда начнутся схватки. Чем там женщины занимаются между собой, мы спрашивать не смеем. Как разъяснили наши богословы, мы не запрещаем статуи матери нашего Господа, как и направляемые через нее молитвы. Она наша посредница при небесном дворе. Только помните, что она не богиня, а человек, женщина, которая драит кастрюли, чистит овощи и загоняет скот. Застигнутая ангельской вестью, она тяжело несет непорожний живот; она измучена предстоящей дорогой, ночами, когда не знаешь, будет ли где остановиться на ночлег.
Из-за папистской девы в серебряных туфельках выступает другая, бедная, с босыми мозолистыми ногами, с запыленным смуглым лицом. В животе ее – наше спасение, и от его тяжести у нее ноет спина. Ее согревают не соболиный и горностаевый мех, а теплые бока домашнего скота, среди которого она сидит на соломе; схватки у нее начинаются в лютый ночной мороз, под небом, истыканным белыми звездами.
Двое его лучших людей, доктор Уилсон и мастер Хит, отправляются в Брюссель к предателю Полю; опытные переговорщики, они должны растолковать тому предложение короля: если он вернется в Англию и будет жить как честный подданный, его еще могут помиловать. Он, лорд – хранитель печати, не знает, долго ли будет действовать предложение и что это такое – приступ великодушия или беззастенчивый обман. Однако он передает послам наставление, которое получил сам: не называть предателя титулом и обращаться к тому просто «мастер Поль».
Он спрашивает Вулси: «Как вам это нравится? Выскочка зовет себя кардиналом Англии?» Однако покойнику нечего ответить.
Королева рожает два дня и три ночи. На второй день торжественная процессия именитых горожан направляется в собор Святого Павла вознести за нее молитвы. Народ стоит на улице с четками. Кто-то молится на коленях, кто-то просит Бога простить короля за то, что он отрекся от нашего святейшего отца в Риме; некоторые говорят, он – Крот и детей у него не будет, а некоторые – что леди Мария законная наследница трона, потому что рождена настоящей принцессой. Самых ярых крикунов забирают дозорные. Впрочем, почти всех их выпустят еще до ночной стражи. На этой неделе не будут ни бить кнутом, ни отрезать уши.