При его росте под досками можно было выпрямиться. Он набрал в грудь воздуха и бросился вперед с криком:
– Пшливонпадлычтобвамсдохнуть!
Псы вздрогнули. Попятились. Но не убежали. Сели и стали на него смотреть. Затем вновь поползли к нему, приникая к земле, вытянув морды к столбу. Уилл спросил его: «Как тебя занесло так далеко от дома, малец?» Священник сказал: «Господь видит сердце праведного; Он приведет нас в Сион».
Он раскинул руки, заорал. Выбрался из-под помоста, размахивая руками, потом выставил правую вперед, словно благословлял собак, и пальцами сложил дулю.
Он повернулся и пошел прочь от прошедшего дня, на запад, потому что знал: вчера солнце было у него за спиной, пока мир не качнулся, толпа не понесла его впереди, а крестная не взяла его за руку и не сказала: «Пропустите мальчика вперед, пусть видит, как она мучается, и вырастет святым».
То было не первое преступление, которое он видел, но первое наказание. Много позже он узнал, как звали старуху: Джоанна Боутон. Она была вовсе не нищенка, как ему тогда показалось, а женщина образованная, родственница лорд-мэра.
Ничто не защитит тебя в последний час, ни звание, ни родство. Ничто не оградит от огня.
До Патни он шел дня два и в первый (но не в последний) раз ночевал под открытым небом. Дома о нем не соскучились. Отец побил его, но это было не в новинку. Про ту провинность, из-за которой он сбежал, забыли; добавили к следующей, которую он вскоре совершил, потому что не умел не грешить; по словам отца, свет еще не видывал такого негодника. Он не дожидался, когда священник добавит что-нибудь еще: в ушах стояли крики Уолтера.
Прошли годы, прежде чем он понял: из Смитфилда вернулся не тот мальчик, что уходил из дому. Маленький Томас по-прежнему сидел под помостом, настороженный, как псы, ловил в ладони холодные дождевые капли. Он так и не сходил забрать себя оттуда. Он видит скрюченную фигурку на другом конце времени, чувствует, как вздымаются ребра от беззвучного плача. Видит и чувствует, но жалости к ребенку не испытывает, только подозревает, что ради чистоты улиц надо бы его забрать и отослать домой.
Близится лето. Французский посол говорит ему:
– Хромаете, лорд Кремюэль?
– Старая рана, полученная давно в вашей стране. Нога меня иногда подводит.
Кастильон замечает:
– Интересно, не думает ли ваш король, что вы его передразниваете. Смеетесь над ним.
Предоставьте это шотландскому королю. Во вторую неделю июня мадам де Лонгвиль сходит с корабля в Файфе, где ее встречают Яков и его придворные. Она мила и свежа; путешествие далось ей легче, чем принцессе Мадлен. Под благословения и приветственные крики шотландцев и французов они с Яковом едут венчаться.
Император тем временем охладел к проекту нашего брака с Кристиной. Король велит нашим людям в Брюсселе не жалеть денег. Однако англичанам говорят, король был женат на Екатерине Арагонской, близкой родственнице Кристины, а значит, нужна диспенсация от папы. В таких вопросах, замечает посол Мендоса, легко обнаружить, что устроил себе неприятности.
Архиепископ Кранмер говорит, хватит заниматься дипломатией, гонять Ганса по четырем ветрам, трепать почем зря имена порядочных женщин и девиц. Королю нужно жениться на той, кого он знает и сумеет полюбить. Потому что Генрих считает, нельзя вступать в брак без любви. Во времена Екатерины он распевал: «Я законы храню, обид не чиню, верен супруге своей одной».
Однако советники говорят, если король женился по любви раз в жизни, можно считать, ему повезло. Нельзя рассчитывать, что так будет снова и снова.
За неимением жены король занялся строительством. Новый дворец будет в Суррее, неподалеку от Хэмптон-корта. Задумано создать охотничьи угодья протяженностью во много миль. Поначалу казалось, что хватит и обычного охотничьего домика, но король вознамерился сотворить чудо света. Нанял итальянских зодчих, забрал весь строительный камень из взорванного аббатства Мертон. Сносит усадьбы с амбарами и конюшнями, древние приходские церкви. Скупает соседние поместья. Заказывает тысячи подвод с лесом, строит печи для обжига кирпича.
Томас, лорд Кромвель, викарий короля по делам церкви и хранитель малой печати, уже не надзирает над королевским строительством. Он присоветовал, кого из итальянцев выбрать, но во главе работ король поставил Рейфа Сэдлера. Со всем, что делает для короля Кромвель, справятся Сэдлер и Томас Ризли. Он их обучил, вдохновил, написал их как версии себя; Рейфа – открытым текстом, Ризли – шифрованным.
Чудо строят летом тысяча пятьсот тридцать восьмого. Когда король женится, он поместит королеву туда, как алмаз в оправу. Тем временем европейские дамы, отделенные от нас Ла-Маншем, смотрят на мглистые земли через хрустальные зеркала; по вьющимся меж цветов дорогам скачут королевские гонцы на белых конях. В сказках принцессы не бывают чересчур старыми, или чересчур молодыми, или папистками. Они терпеливо дожидаются принца семь и более лет, покуда он совершает подвиги, и прядут свои судьбы в единую нить, отращивая той порой длинные золотые волосы.
Иногда король плачет о покойной жене. Где мы сыщем даму столь кроткую, смиренную и пригожую, как Джейн? Поскольку найти такую нельзя, Генрих забавляется строительством нового дворца, какого еще не видел свет; дворец зовется Нонсач, то есть Несравненный.
IICorpus Christi[61]
Июнь – декабрь 1538 г.
Уайетт последовал за императором с берегов Испании в Ниццу, где Карл встретился с папой и французским королем. Эта встреча подобна зловещему сочетанию светил, которое мы можем предсказать, но не в силах предотвратить. Начало июня, Уайетт в Англии, расхаживает по комнате в Сент-Джеймсском дворце. Лорд – хранитель малой королевской печати, сидя в квадрате слабого света из окна, следит за ним взглядом.
– Я видел Фарнезе, – говорит Уайетт. – Так близко, что мог бы в него плюнуть. Кардинал Поло опирался папе на плечо и шептал тому на ухо. Я мог бы ткнуть его кинжалом и привезти домой ломоть его жира.
Куда бы ни ехал император, Уайетт следует за ним со свитой из двух десятков молодых придворных; все они при оружии, все сочиняют стихи, все повесы, все игроки. Из Ниццы император отправил его на родину с заманчивым предложением: если леди Мария выйдет за дома Луиша, то им достанется Милан – Милан, за который Карл и Франциск сражались много лет.
– Но Милан он не отдаст до Страшного суда, – говорит Уайетт. – И они требуют за Марией несусветного приданого. Королю следует предложить две трети.
Разумное правило на все случаи жизни: сбрось треть и посмотри, что тебе ответят. Уайетт говорит:
– Впрочем, я не знаю, намерен ли король вообще отдавать Марию замуж. И хочет ли жениться сам или просто ведет со всеми игру да обеспечивает Ганса заказами.
Он пожимает плечами, я, мол, ничего не знаю.
– Ненавижу Испанию, – говорит Уайетт. – Худшая камера в Ньюгейте и то лучше. И я не понимаю императора. Не могу прочесть его ни на каком языке. Слышу слова, которые он произносит, но ничего за ними. Его лицо никогда не меняется. Иногда он принимает меня каждый день. Иногда я приезжаю, а его слуги гонят меня прочь. Я думаю, нарушил ли я чем-нибудь этикет? Прилично ли ждать за порогом аудиенц-залы два дня или три или пока меня не выметут с мусором? Если мне велят убираться из страны, надо ли заплатить долги и нанести прощальные визиты или надо запрыгивать на лошадь в чем есть?
– Это хитрости правителей, – говорит он. – Генрих три дня кряду дает французскому послу личную аудиенцию. Потом неделю не допускает его до своей особы.
– Когда он меня к себе не допускает, я пишу депеши. Перевожу Сенеку. Коротаю время не с женщинами, что бы вам ни рассказывали, а с бурдюком плохого вина и Евангелием. В Испании женщин держат взаперти. Мужья убивают вас по малейшему подозрению. Будь граф Вустер испанцем, вы с его женой гнили бы в могилах.
– Я никогда не волочился за женой Вустера, – устало произносит он. – Но это как говорить, что я не лютеранин. Никто не верит.
– Инквизиторы в Толедо считают всех англичан лютеранами. Пытались внедрить в мой дом шпионов. Предлагали деньги моим слугам. Крали мои письма.
– Я вас предупреждал: запирайте на ключ все, что пишете. В стихах или в прозе.
Уайетт немного смущен:
– Поначалу я думал, это вы.
Он не отрицает: у него есть человек в доме Уайетта, как есть люди в доме Гардинера. Он вздыхает:
– Это в не меньшей мере для вашей же защиты. Мои агенты не станут красть ваши письма, только прочтут их у вас на столе. Я удивлен, что император позволяет инквизиторам творить что пожелают. Не давайте им повода. Вам надо ходить к мессе.
– О, я бью лбом перед алтарем не хуже самых ревностных католиков, – говорит Уайетт.
Инквизиция утверждает, что ересь не знает границ; мы можем допрашивать любого путешественника из любой страны. И что делать королю Англии, если его посла бросят в застенок? Генрих может заявлять протесты, но за это время нашему послу проткнут иголкой язык или вырвут ногти.
Входит писарь со стопкой бумаг:
– От сэра Ричарда Рича, милорд. Он сказал, не бойся, входи сразу, лорда Кромвеля обрадуют эти бумаги.
Он говорит Уайетту:
– Я прирастаю землями. Мне обещано аббатство в Мичелеме. Мы с Грегори пишем свои имена на меловых холмах Сассекса. Вы тоже получите награду.
Пусть даже посмертно, думает он.
Уайетт провожает взглядом выходящего писца. Садится:
– В прошлом году во Франции – Генрих этого не знает – ко мне обратился Поль. Прислал подарки. И письмо, обернутое вокруг бутыли доброго вина.
– И?
– Я прочел письмо. Вино выпил Фрэнсис Брайан.
– А, Фрэнсис. Как ему Ницца?
– Он играет, – говорит Уайетт. – Как всегда. Город воняет адски и до отказа набит папистами, но Фрэнсису это все не помеха. Он играет на большие ставки с советниками важных людей, с их креатурами, спит с их женщинами. Без него я бы не преуспел. Ничего бы не выяснил. – Уайетт не знает, продолжать ли. – Мне думается, что я мог бы подобраться к Полю. Условиться о встрече.