Солнце зашло. Le dernier feu горит оранжевым светом.
– Говорите, Джеффри. Когда последний огонь догорит, станет темно. Тогда я переломаю вам ноги. И это будет только начало.
Поль вскакивает с табурета. От резкого движения пламя пригибается. Он, лорд – хранитель малой королевской печати, хватает подсвечник – дешевый, оловянный:
– Не дергайтесь! Не сокращайте свое время. Вы еще можете поторговаться. Нет? В таком случае, Мартин, неси станок.
– Станок? – спрашивает Джеффри. – Что это?
– Нечто вроде тисков, куда мы зажимаем руку или ногу, чтобы сломать.
Мартин не трогается с места.
– Я уверен, – говорит тюремщик Полю, – что вы не хотите утруждать милорда.
– Смотрите на свечу, – советует он.
– Матерь Божия, спаси меня.
– Не спасет, – устало говорит он.
Снаружи всходит луна. Его мысли постоянно возвращаются к Маргарет и ее письму.
– Знаете, – говорит он Джеффри, – мне все это надоело. Мартин, принеси заодно молоты.
Он возвращается к бумагам. Просьба Маргарет Вернон необычна, однако вполне разумна. Условия указаны точно – эта женщина кое-что смыслит в законах, – цифры на первый взгляд выглядят достоверными. Джеффри на табурете пытается сжаться в струнку. Голова втянута в плечи, глаза закрыты. Если тронуть, почувствуешь, что каждая жилка в теле дрожит.
Входит Мартин:
– Это то, что вы просили, сэр? Станок скоро принесут.
Он представлял себе деревянный молоток на короткой ручке, чтобы забивать клинья, фиксируя руку или ногу в станке. Мартин принес боевой молот с трехфутовой рукоятью.
– Этим можно шотландцу башку раскроить, – любовно говорит он. Встает, забирает молот у Мартина. – Больше не нашлось? Ладно, пока сгодится.
Боек тяжелый и холодит ладонь. Он взвешивает в руке молот целиком, держа боек под прямым углом к плитам, затем на пробу делает замах. Ощущение славное. Приятно развернуться всем телом, почувствовать миг равновесия, когда орудие тебе послушно, затем нарастающий рывок. В этом есть что-то пьянящее, как с женщиной, когда достигаешь точки невозврата.
Звук, с которым молот ударяет в стену, мог бы разбудить мертвого. Джеффри вскакивает, роняет табурет:
– Господи!
Пламя свечи подрагивает, в ушах еще стоит звон. Он говорит:
– Можем начать без станка. Вероятно, он сейчас нужен в другой камере. Мартин, тебя не затруднит забрать бумаги? Это королевские документы, я не хочу забрызгать их кровью.
Правой рукой он сжимает молот, левой гасит фитиль.
Позже, за дверью, Мартин обессиленно прислоняется к стене:
– Вы сказали, принеси станок. Матерь Божия, подумал я, что ему нужно, я не знаю никакого станка.
– Такие бывают. Я их видел. Не здесь. В других тюрьмах.
– Могу представить, какие они, – говорит Мартин.
– Вот и Джеффри представил.
В камере рыдает арестант; руки-ноги у него целы, даже не поцарапаны.
– Но вы бы это сделали? – спрашивает Мартин.
Единственный факел на стене почти не рассеивает тьму. Где-то капает вода, точа камень. В таких местах хуже всего запахи – затхлый воздух, металлический душок свежей крови, резкая вонь мочи.
– Я хочу сказать, – говорит Мартин, – вы могли бы переломать человеку ноги, а затем вернуться домой, к ужину и семье?
– У меня нет семьи.
– Извините. Знаю, что нет.
– Хотя, – вспоминает он, – я теперь дед.
– Я видел, как арестантов подвешивали, – говорит Мартин.
– Рано или поздно все случается увидеть.
Он ощущает в груди тупую тяжесть, будто от головки молота. Ему хочется вернуться в прошлое, в мгновение до того, как Джеффри заговорил. Хочется снова размахнуться молотом. Рукоять была большая и гасила удар, так что тот почти не отдавался в руке.
– Когда человека вешают за запястья, его тянет вниз собственный вес, – говорит Мартин. – Можно сказать, он сам себя истязает.
Кандалы дают нужный результат за двадцать минут. Холодный пот хлещет у подвешенного изо лба, как из крана. Если время поджимает, можно привесить к ногам гири. Вы сидите в другом конце комнаты, держа перо над бумагой, – незачем нюхать чужую вонь. Когда вы запишете первые слова признания, свежие, как молодая весенняя листва, тюремщики подойдут и сотрут слезы, сопли, дерьмо, сползающее по ногам.
– У нас есть дыба. – Мартин указывает движением головы. – Мне случалось проходить коридором, когда ее пускали в ход, так что я слышал, как это бывает.
Хороший вопрос. Позволять ли арестанту вопить? Некоторые палачи говорят, от собственных криков узник пугается еще больше и быстрее ломается. Другие считают, что крики неприятны остальным присутствующим – писарям, судейским. На этот случай есть способы заглушить звуки так, чтобы допрашиваемый не задохнулся. Он говорит:
– В Испании, когда жгут тех, кого там называют еретиками, их ведут по улицам. Одевают в белое, выбривают им головы, а иногда и брови, чтобы походили больше на кукол, чем на людей. Заставляют каждого нести свечу, будто он сам зажжет свой костер. Тащат босым по мостовой, так что остается кровавый след. И у каждого к одежде приколота бумага с перечислением его ереси, а сзади идут монахи с серебряными крестами и распевают псалмы. И народ выстраивается на улицах, на ярмарочных площадях, чтобы на это поглазеть. Но когда весь город насмотрелся на осужденных, их жгут в тюремном дворе, без свидетелей, с кляпом во рту.
– Вы бывали в Испании, сэр?
– Нет, но Томас Уайетт мне рассказывал, а когда Уайетт рассказывает, это все равно что увидеть своими глазами.
– Если ваша милость помнит, я имел честь служить мастеру Уайетту, когда он был под стражей последний раз. Добрый и щедрый джентльмен, – уважительно произносит Мартин.
– Чересчур щедрый, – замечает он. – Вот что, Мартин. Не давай Джеффри больше себя увечить. Выверни его одежду наизнанку, убедись, что у него даже булавки не осталось. Больше с ним затруднений не будет. Король не станет истязать представителя древнего рода. Насколько я помню, в его правление такого не бывало. Однако могут ли они на это рассчитывать? Король делает много такого, чего прежде в заводе не было.
– Он не допрашивал узников, – говорит Мартин.
И не подтирал затем полы. И не отчищал прижаренное мясо от цепей на месте казни.
– Что понудило тебя стать тюремщиком?
– Надо чем-то кормиться.
– Ты мог стать честным фермером.
– И резать свиней?
Он имел в виду: сеять. Жать. В невинном и чистом мире люди питаются яблоками, молоком и хлебом, таким белым и мягким, точно ешь свет. Он говорит:
– Сюда направляется Уильям Фицуильям. И Ричард Рич, и мой племянник Ричард. Теперь, когда Джеффри заговорил, они смогут заполнить графы. И тогда мы возьмемся за его родичей. Удачный день.
И всего-то делов – грохнуть молотком по стене.
– Когда они закончат, отведи Джеффри наверх, – продолжает он. – Принеси ему ужин, если сможет есть. Мясо ему нарежь сам.
Вид у Мартина пристыженный.
– Когда мы забрали у него нож, он угрожал повеситься на потолочной балке.
Вряд ли у Джеффри хватит на такое решимости.
– Этого я бы не опасался. А если и повесится, ничего страшного. Лишь бы не оставалось сомнений, что он сделал это сам.
– Вы хотите, чтобы я дал ему веревку?
– Так далеко я бы не заходил.
Вскоре прибывает подмога в сопровождении своры писарей с чернильницами и бумагой.
– Оставайтесь на свежем воздухе, ребята, – советует он писарям. – Или идите с Мартином, он угостит вас элем. Ричард Рич все для нас запишет, ведь так, Ричард? У меня к Джеффри еще шестьдесят два вопроса. Если мы устанем, мы вам свистнем.
Писари радостно уходят. Он провожает их взглядом, пока они идут по коридору и поднимаются по винтовой лестнице. Он говорит:
– Джеффри будет вас путать. «Клянусь, это было в октябре, хотя, возможно, в марте» и «Полагаю, это было в Сассексе, хотя, может, и в Йоркшире», «То ли это была моя матушка, то ли Батская Ткачиха». Заставьте его говорить об угрозах самому королю – угрозы королевским советникам не новость, мы знаем, что Монтегю нас ненавидит. Шапюи один из главных заговорщиков, это тоже не новость. Однако я предполагаю, что Франциск вовлечен глубже, чем пристало монарху.
– Если французы к нам вторгнутся, – говорит Ричард Кромвель, – думаю, он посадит на трон короля Шотландского.
– Да. Но люди Эксетера этого не знают. И Поли тоже. Они так гордятся своими особами. Считают, что все станут королями.
– Боюсь, у нас слишком мало свидетельств против Эксетера, – говорит Фицуильям. – Он осторожен и заметает следы. Джеффри расскажет нам довольно о своих родных, но…
– И тем замарает Эксетера, – говорит Ричард Рич. – Все знают, что эти два рода заодно.
– Не забывайте, у меня есть женщина в доме Куртенэ, – говорит он.
– Какая-нибудь прачка? – спрашивает Рич.
Фицуильям смеется:
– Пусть Кромвель действует своими методами.
Рич говорит:
– Не представляю, как на сей раз выгородить леди Марию. Уж если они собирались посадить ее на трон, то, уж наверное, не без ее ведома?
– Какая жалость, – замечает Фицуильям. – Погубить принцессу из-за одного лишь подозрения.
Он говорит:
– Они злоупотребили ее доверием. Она не пошла бы против родного отца.
– Мы это уже проходили, – говорит Рич. – Вы чересчур мягки. Не видите ее истинную натуру, сэр.
– Что вы сделали с Джеффри? – спрашивает Фицуильям.
Он сует бумаги под мышку. Они перевязаны бечевкой, записка Маргарет Вернон вместе со всем остальным. Он перебирал в голове ее выкладки, покуда Поль давал признания.
– Пошумел немного, – говорил он. А про себя думает: страх поселился у него под ложечкой. Когда я делал что-либо еще?
Через неделю ему расскажут, что лондонцы говорят: Джеффри Поля пытали в Тауэре. Привязали к решетке и поджаривали, как святого Лаврентия. И сделал это Томас Кромвель.
При виде Маргарет Вернон он только что не вздрагивает. Непривычно видеть ее в наряде обычной горожанки, хотя он сам рекомендовал монахиням отказаться от черных одежд. Мода меняется. Женщины снова не прячут волосы. У Маргарет они седые. Он спрашивает: