– Лорд Монтегю называет Англию тюрьмой. Твердит, что последние шесть лет был за решеткой.
– Но так и не попытался сбежать, – говорит он. – Как же они мне противны. Жалкие трусы. Сбеги он за море к Реджинальду, я мог бы его хотя бы уважать. Он бы показал себя мужчиной, с которым не стыдно сразиться.
– Это упростило бы вам задачу, поскольку было бы явной изменой. Но помимо того, что вы получили от меня, у вас есть только лепет Джеффри и пересуды кухонных мальчишек. Монтегю и Эксетер не скажут того, что вам нужно, если вы не вырвете из них измену силой, а этого вы не можете.
– Я весьма изобретателен, – тихо произносит он. – И ваши показания мне очень помогли.
– Но подумайте, милорд. Если считать изменой любые неодобрительные слова о короле или его делах, кто останется в живых?
– Я, – отвечает он. Генрих и Кромвель. Кромвель и Генрих.
– Эксетер думает, все переменится. Он знает, что Генрих боится отлучения. Думает, угроза заставит короля вернуться под власть Рима.
– Этого не будет, – говорит он. – Слишком много сказано и сделано в Англии. Король не сможет противостоять переменам, даже если захочет. Если я проживу еще год-два, то сделаю так, что никакая земная сила не обратит наши свершения вспять. И даже если Генрих отступится, я не отступлюсь. Я сам выйду сражаться за правое дело. Даже в мои годы я еще в силах держать меч.
– Вы поднимете оружие на Генриха? – Она не в ужасе, ей скорее забавно.
– Я этого не говорил.
Бесс смотрит на свои руки, на кольцо Уайетта у себя на пальце.
– А мне думается, сказали.
Середина ноября. С наступлением серых слякотных дней можно наблюдать, как кембриджец, священник, совершает медленное прилюдное самоубийство. Один человек бросил вызов королю: один боец, ростом с хлебную крошку, вооружен соломинкой, вышел против исполина.
Его зовут Джон Ламберт, хотя от рождения он был Николсоном. Ламберт – рукоположенный священник; Маленький Билни обратил его в евангельскую веру. Он отправился в Антверпен, был капелланом у английских купцов, встречался с теми, с кем встречаться опасно, в том числе с Тиндейлом. Говорит, Томас Мор обманом заманил его обратно в Англию. Старый архиепископ Кентерберийский, Уорхем, привлек Ламберта к суду за ересь, предъявил ему сорок два обвинения. Ламберт все их отверг. Да, он читал книги Лютера и убежден, что стал от этого лучше. Да, он согласен с утверждением Лютера, что священникам можно жениться. Вопрос свободы воли, по его мнению, для простого человека слишком сложен. Однако он верит, что только Христос, а не священники может отпускать грехи. Нам довольно одного Писания; правила, выдуманные Римом, не нужны.
В середине слушаний Уорхем умер. Дело заглохло. Но за пять лет Ламберт осторожнее не стал. В Остин-фрайарз – без писарей, без записи – Томас Кранмер пытался его урезонить. Он, Томас Кромвель, яростно с ним спорил. Роберт Барнс стоял рядом с перекошенным от страха и ненависти лицом и наконец заорал:
– Вы, как бы вы там себя ни называли, Ламберт, Николсон, вы нас всех погубите!
Кранмер сказал:
– Мы не спорим с вашими взглядами…
– Нет, спорим, – возразил Барнс.
– Хорошо, спорим… но, главное, будьте осмотрительны. Наберитесь терпения.
– Что, ждать, пока вы до меня доползете? Будьте мужчиной, Кранмер, встаньте за правду. Вы ее знаете, в душе.
Барнс говорит:
– Ламберт, вы ставите под сомнение само крещение.
– Крещение есть в Евангелии. Но не крещение младенцев.
– …и ставите под сомнение таинство евхаристии. И если вы так говорите, если вы говорите так открыто, я не могу и не буду вас защищать, и он, – Барнс указывает на архиепископа, – тоже не будет, и он, – Барнс указывает на хранителя малой печати, – тоже.
– Я скажу вам, что я сделаю, – отвечает Ламберт, – я избавлю вас от терзаний. Обращусь через вашу голову к самому королю. Он – глава церкви. Пусть Генрих меня судит.
Король – пусть никто не удивляется – принял вызов. Он будет публично дискутировать с Ламбертом в Уайтхолле. «Кромвель, придут ли послы?»
Европа называет Генриха еретиком – так пусть Европа увидит и услышит, как он защищает нашу общую веру. Поль утверждает, будто король уступает в учености блаженной памяти Мору и Фишеру. Генрих докажет обратное. Для зрителей расставлены ряды скамей.
– Дай Бог, чтобы король не опозорился, – говорит Рейф Сэдлер. – Ламберт знаток языков. Может цитировать Писание на древних языках и на новых.
– Я всегда говорил королю, что довольно английского, – скорбно произносит он, а про себя думает: за каждое очко, которое выиграет Ламберт, достанется мне.
Он всячески отговаривал короля от публичного диспута. Вам незачем отвечать Ламберту, у вас есть для этого епископы. Однако Генрих не слушает. Лишь за день до дебатов король замечает беспокойство своих советников:
– Что, вы за меня боитесь? Я в силах дать отпор любому еретику. И я должен нести факел веры высоко, чтобы видели и друзья, и враги.
Он спрашивает, а когда ваше величество начнет его нести?
– Около полудня, – отвечает Генрих. – И к полуночи мы управимся.
Рано утром перед дебатами он принимает жену Лайла, приехавшую из Кале. Меньше ее он хотел бы видеть до завтрака только Стивена Гардинера.
Леди Лайл его не любит и дает понять, что речь и манеры выдают в нем лакея. И тем не менее она весело щебечет об условиях, на которых продаст свое глостерское имение. Можно подумать, в Кале все замечательно; как будто нет доносчиков, которые являются в его дома, иногда прямо с корабля, зеленые от морской болезни. Леди Лайл не упоминает тех, кто сейчас в Тауэре, хотя наверняка состоит с ними в родстве, – все эти семейства между собой связаны. Только говорит:
– Слышала, вы очень заняты, лорд Кромвель. Впрочем, занятость не мешает вам находить время для покупки земли? Я сказала мужу, не сомневайся, Кромвель меня примет. У меня есть то, что ему нужно.
– Как поживает милорд Лайл? Джон Хуси говорит, он в меланхолии.
– Его ободрила бы награда за долгую службу.
– Король предложил ему двести фунтов в год.
– Меня бы устроило четыреста.
Он прячет улыбку:
– Я спрошу. Ничего не обещаю.
– Если король преуспеет в споре с еретиком, то будет сегодня вечером в хорошем расположении духа. Что ж, – она встает, – мне пора. Чем скорее я вернусь в Кале, тем больше обрадуется мой муж. Он говорит, что охотнее расстался бы со ста фунтами, чем со мной на неделю.
– Будь у него сто фунтов, – брякает он, не подумав.
– Это от вас зависит. Вы же постараетесь, господин Кромвель? – Она смеется. – Я должна была сказать «милорд».
– Да, – говорит он. – Пора бы уже запомнить.
– Я не хотела вас унизить. Кем вас король сделал, тот вы и есть. Но мудрено ли, что мой супруг несчастен? Он говорит, ничтожества богатеют, а мы еле сводим концы с концами.
Леди Лайл не может найти себе прислугу, настолько она требовательна. Однако старый Лайл ее любит – свою самовлюбленную и властную молодую жену.
Одиннадцатый час. В Вестминстере ждут епископы, члены королевского совета, приближенные джентльмены, мэр, олдермены, старшие члены гильдий. Кристоф, подавая ему джеркин, напоминает:
– Там с вами будет епископ Гардинер. Уж сегодня он потешит душу, ведь бедного Ламберта же точно сожгут? Как можно отрицать крещение? До того как святого Христофора крестили, он был людоедом с песьей головой и звался Страхолюд. После крещения он стал человеком и смог молиться, а до того умел только лаять.
Он говорит:
– Знаю, что Кристоф не настоящее твое имя. У тебя было другое. Фабрис, да?
– Кристоф было мое имя в Кале. На Кокуэлл-стрит. До Фабриса, еще совсем маленьким, я был Бенуа. Но не важно, как меня крестили. Я забыл.
Он думает, Ламберта погубит не крещение, а corpus Christi, Тело Христово.
Стивен Гардинер входит стремительно; он замедляет шаг, оба останавливаются, разворачиваются грудью, одновременно снимают шляпы – безукоризненная учтивость. Однако Стивену учтивости хватает лишь на миг.
– Не знаю, что вы тут творили в мое отсутствие, – говорит Стивен. – Не понимаю, почему вы терпели анабаптиста. Если вы не сам такой.
В воображении он сбрасывает джеркин, закатывает рукава и бьет Стивена в нос. Какая досада! Стивена не было три года, а желание двинуть ему в морду ничуть не ослабело.
– Да неужто похож? – говорит он. – Те, кого вы называете анабаптистами, не присягают. Не служат королям. Не трудятся на общее благо, не подчиняются магистратам, а главное, не дают детям книг. Они любят невежество. Считают, что мы живем в последние времена, так зачем чему-нибудь учиться? Зачем сеять и жать? Урожай не понадобится.
– Что же, – замечает Гардинер, – разумно, если верить, что Христос придет скоро. Я в это не верю, но полагал, что, возможно, верите вы.
– Вам известно, что я не имею ничего общего с этой сектой.
– Быть может, и не имеете. – Стивен улыбается. – Во всяком случае, вы, очевидно, думаете о завтрашнем дне. Собираете себе сокровище на земле, не так ли? Собственно, вы почти ничем больше не занимаетесь.
– Теперь вы вернулись в Англию и увидите, чем я занимаюсь.
В полдень под звуки труб выходит король. День пасмурный, но Генрих в белом с головы до ног, похож на сказочную ледяную гору.
Король садится на помосте под балдахином. Ярусы скамей заполнены зрителями. Духовенство сидит по правую руку от короля, дворянство – по левую. Залу богато украсили флагами и штандартами, принесли из гардеробной шпалеры, так что теперь на собравшихся смотрят библейские фигуры: Даниил, Иов, Соломон без царицы Савской.
Он, викарий короля по делам церкви, садится. Епископ Тунстолл вежливо ему кивает. Епископ Стоксли обжигает его взглядом. Барнс сидит как истукан. Кранмер как будто съежился. Хью Латимер то вскакивает, то садится, подбегает к одному, к другому, хлопает по плечу, шепчет на ухо, передает записочки.
Он говорит Кранмеру: