– Хью Латимер дал королю наставления?
– Мы все дали ему наставления. – Кранмер удивлен. – А вы разве нет?
– Я не посмел бы. Он ближе к Богу, чем я.
Вводят Джона Ламберта. Тот ступает твердо, лицо решительное. Однако, когда он озирается по сторонам, видно, что величие зала его ошеломило. Он смотрит на короля, на сияющую ледяную гору, и не знает, преклонить колено или отвесить поклон.
Он, Томас Кромвель, видит, что доктор Барнс улыбается. Слышит, как Стоксли поудобнее устраивается на скамье. Оборачивается в негодовании:
– Чуточку милосердия?
– Тсс, – говорит Кранмер.
Для Ламберта воздвигли помост, чтобы его было видно всей зале. При виде помоста он замирает, будто конь, заметивший между деревьями тень. Ему говорят подняться, и он вползает по ступеням, будто на эшафот. Поворачивается к королю. Косится на залу, ищет в тусклом полуденном свете знакомые лица, но, разыскав их, натыкается на каменные выражения.
Генрих подается вперед. У диспута нет прецедентов, а значит, нет и правил, но король решил вести себя как в суде:
– Ваше имя?
Джон Ламберт привык защищать свои взгляды в тесных комнатушках; он смел, но ему не по себе на этих высотах, где король чувствует себя господином.
Голос звучит слабо, будто долетает из другой эры:
– Я родился Джоном Николсоном, однако известен под именем Джон Ламберт.
– Что? – изумляется король. – У вас две фамилии?
Ламберт пятится. Встает на одно колено.
Гардинер шепчет:
– Умно, приятель.
Король говорит:
– Я не доверял бы человеку с двумя фамилиями, будь он хоть мой брат.
Ламберт оторопел от того, как просто говорит король. Чего он ждал – высокоученой речи? Это еще впереди, но Генрих безошибочно движется к предмету их разногласий:
– Тело Христово. Присутствует ли оно в таинстве?
Говоря «corpus Christi», король благочестиво касается рукой края шляпы.
Ламберт примечает этот жест, и его плечи опускаются.
– Ваше величество столь учены, столь мудры…
– Ламберт, Николсон, – перебивает король, – я пришел сюда не выслушивать лесть. Просто отвечайте.
– Святой Августин говорит…
– Я знаю, что говорит Августин. Я хочу услышать ваш ответ.
Ламберт морщится. Он стоит на одном колене и не знает, когда можно встать. Такую пытку он устроил себе сам. Король смотрит на него в упор:
– Ну? Что вы скажете? Это Тело Христово, Его кровь?
– Нет, – говорит Ламберт.
Стивен Гардинер легонько хлопает себя по колену. Епископ Стоксли говорит:
– Можно складывать под ним костер. Чего тянуть?
У короля вспыхивают щеки.
– А как насчет женщин, Ламберт? Позволено ли женщине учить?
– В случае нужды, – отвечает Ламберт.
Епископы стонут.
А слово «пастор», спрашивает король, как Ламберт его понимает? Слово «церковь»? Слово «покаяние»? Нужна ли верным устная исповедь священнику? Считает ли он, что духовным лицам можно вступать в брак?
– Да, – говорит Ламберт. – Каждый человек должен жениться, если он не чувствует призвания к безбрачию. Апостол Павел ясно об этом говорит.
Роберт Барнс тихонько просит его извинить. Встает, идет по ногам ученых богословов.
– Милорд архиепископ, – говорит король, – докажете ли вы Ламберту, или Николсону, его неправоту?
Кранмер встает.
Катберт Тунстолл подается вперед:
– Милорд Кромвель, почему у Ламберта две фамилии? Кажется, это смутило короля не меньше еретических взгля-дов.
– Полагаю, он сменил фамилию, дабы избежать преследования.
– Хм… – Тунстолл вновь опускается на скамью. – Лучше бы он сменил взгляды.
Кранмер на ногах, растерянный:
– Брат Ламберт…
В задних рядах кричат, что его не слышно.
Возвращается Роберт Барнс. Снова идет по ногам. Извините меня, милорды, извините. Лицо зеленое, как будто его вывернуло. Может, и правда вывернуло. Кранмер говорит:
– Брат Ламберт, я приведу некоторые цитаты из Писания, которые, я полагаю, доказывают вашу неправоту, и если вы признаете, что тексты эти убедительны, то, полагаю, должны будете согласиться с мнением короля и моим. Если же нет…
Стивен Гардинер ерзает, комментирует себе под нос каждое слово Кранмера. Епископ Шакстон на него шикает. Хью Латимер мечет в него гневные взгляды. Стивену нет дела ни до кого; он вскакивает еще до того, как закончил Кранмер.
Катберт Тунстолл говорит:
– Милорд Винчестер, следующим, кажется, выступаю я?
Гардинер скалится.
Тунстолл взглядом ищет помощи:
– Джентльмены?
Кранмер оседает в кресло.
Хью Латимер говорит:
– Быть может, следующим выступит викарий по делам церкви?
Он, Кромвель, поднимает ладонь: не я.
Епископ Шакстон размахивает списком:
– Гардинер, вы шестой. Сядьте!
Епископ Винчестерский не слушает никого. Говорит и говорит, задает вопросы, заманивает Ламберта в ловушку, в пламя, где тот будет вопить, обливаясь кровью.
Два часа. Король поучает; его слова искусны, порой убийственно метки, порой смиренны. Он не хочет убивать Ламберта, ему это неинтересно. Он хочет победить в споре, чтобы в конце Ламберт уничиженно признал: «Сир, вы лучший богослов, чем я; вы меня наставили, просветили и спасли».
Франциск не дискутирует с подданными лицом к лицу, да ему это и не по силам. Император не бьется за спасение одного жалкого подданного. Они бы вызвали инквизиторов и пытками вырвали у Ламберта покаяние.
Он, Кромвель, думает о турнире, о счете, о записях: «…преломлено о тело». Каждый раз король придерживает коня и опускает копье, предлагая Ламберту пощаду. Я дарую тебе жизнь – если отступишь, покоришься и будешь молить. На вопрос, верит ли он в чистилище, Ламберт отвечает:
– Я верю в воздаяние. Через чистилище можно пройти в земной жизни.
– Это хитрость, – бормочет Латимер. – Король и сам не верит в чистилище.
– Ну, сегодня не верит, – говорит Гардинер.
Три часа. Перерыв справить нужду. Цитировали Оригена, святого Иеронима, Златоуста, пророка Исаию. За дверью Гардинер говорит:
– Не понимаю, отчего прежние обвинения против Ламберта сняты. Смена архиепископа не оправдание. Вы должны были за этим проследить, Кромвель.
Стоксли говорит:
– Вы как будто бы не слишком заинтересованы делом, лорд – хранитель малой печати.
– Любопытствую почему, – говорит Гардинер. Замечает Латимера. – А вы? Пошли вам на пользу королевские доводы?
Хью рычит, как терьер на быка.
Участники долго рассаживаются, кашляют, устраиваются поудобнее. Затем все взгляды обращаются на него, королевского викария по делам церкви. Он встает:
– Ваше величество, выслушав ваши доводы и доводы епископов, я не имею ничего добавить и полагаю, что все нужное уже сказано.
– Вот как? – произносит за его спиной Гардинер. – Не имеете ничего добавить? Давайте, Кромвель, изложите свои доводы. Нам всем хочется вас послушать.
Король смотрит недовольно. Гардинер вскидывает руки, словно прося прощения.
Теперь черед Ламберта говорить. Все соблюдали очередность – кроме Стивена Гардинера. Ламберт поднялся с колен, однако прошло уже четыре часа, а стула ему не предложили. Сумерки; плечи Ламберта опущены. Вносят факелы, отблески дрожат на лицах епископов. Король говорит:
– Итак, Ламберт, вы слышали доводы всех этих ученых мужей. Что вы теперь думаете? Сумели мы вас убедить? Избираете вы жизнь или смерть?
Ламберт говорит:
– Я предаю мою душу в руки Божьи. Тело – в руки вашего величества. Я покоряюсь вашему суду и уповаю на вашу милость.
Нет, думает он. Милости не будет.
Генрих говорит:
– Вы считаете евхаристию кукольным балаганом.
– Нет, – отвечает Ламберт.
Король поднимает руку:
– Вы говорите, это видимость. Лишь образ или фигура речи. Вас опровергает единственный священный текст, слова Христа: «Hoc est corpus meum». Самый простой и понятный текст. Я не буду покровительствовать еретикам. Милорд Кромвель, зачитайте приговор.
Он берет документы – в таких случаях их готовят заранее. Стоксли говорит, что единолично сжег пятьдесят еретиков, и даже если просто бахвалится, процедура вполне отработана. Он встает.
– Читайте громко и четко, – говорит Стоксли. – Дайте нам наконец вас услышать, милорд Кромвель. Пусть у несчастного не останется сомнений касательно его участи.
Эдикт зачитан, стража уводит Ламберта. Король склоняет голову; смиренное благочестие доброго прихожанина, каким он сегодня был. А когда поднимает, на лице – торжество.
По сигналу в зал входят трубачи. Король выходит под фанфары. Шесть трубачей. По шестнадцать пенсов каждому. Восемнадцать шиллингов из казны. Король хочет создать новую церемониальную гвардию, отряд благородных копейщиков, с новой ливреей. Если так пойдет дальше, трубачи ему будут нужны каждый час.
Еще только шесть, но снаружи темная ночь. Зима держит город железной хваткой.
– Грустно, – говорит Рейф.
– Бедняга, – соглашается он.
Рейф говорит:
– Я не о Ламберте. Он сам себя погубил.
– Думаю, его погубил Гардинер, – со злостью возражает он. – Гардинер вернулся в Англию, и это случилось. Подозреваю, он говорил с королем у меня за спиной. Мол, французы в ужасе от нашей реформации, император негодует, докажите им, что в душе вы добрый католик. Как будто это детская ссора, которую можно уладить за две недели и пустить работу семи лет псу под хвост…
– Поздно уже заводить такие речи, – говорит Рейф.
Его телохранители ждут, готовые вести его домой. Толпа рассеивается. Фанфары умолкли, трубачи идут прочь. Он окликает их, лезет в карман, дает им на выпивку. Они благодарно козыряют. Он снова поворачивается к Рейфу:
– Надеюсь, это не выглядело так, будто я презираю королевские доводы, что неправда. Он рассуждал очень хорошо.
Рейф отвечал:
– Это выглядело так, будто вы не знаете, что делать.
Он думает, я знал. Знал, но не сделал. Я мог бы вступиться за Ламберта. Или, по крайней мере, уйти.