Не секрет, отчего король так раздражителен. Астрологи говорят, на расположение его духа влияет Луна в созвездии Овен, однако истинная причина – его нога. Иногда она болит больше, иногда меньше, но нет дня, когда она бы не болела совсем. Как замечают врачи, монархи живут на виду и оттого их хвори кажутся незначительными. Они наследуют трон, но не только трон. Когда император говорит, слова камешками громыхают в чрезмерно выступающей челюсти. Франциск платит за собственные грехи: из-за лечения ртутью он утратил столько зубов, что не говорит, а плюется, а срам у него изъязвлен так, что последняя шлюха отшатнется в ужасе.
Он сам в ужасе от Франциска. В Париже его новые Библии конфисковали, а печатников припугнули. Он-то думал, что подмазал всех, кого нужно, и может не опасаться инквизиции. Может, теперь они ждут выкупа за тираж? Не исключено, что он и правда заплатит, как уже столько платил. Он заглядывает в гости к послу Кастильону и спрашивает, не согласится ли Франциск в качестве услуги выпустить из-под ареста непереплетенные листы? Возможно, придет день, когда Франциску потребуется ответная услуга.
В письмах на родину Кастильон просит его отозвать. Посол боится, что в случае военных действий Генрих и Кромвель его убьют. Он пишет «король и его милорд», как будто в Англии всего один милорд.
Тем временем он, викарий короля по делам церкви, учреждает типографию в Грейфрайарз, куда сам сможет заглядывать хоть каждый день. Это будет надежнее, хотя и медленнее. За одну неудачную неделю, говорит он Рейфу, труд твоей жизни может погибнуть.
Незадолго до Сретенья, заходя к королю, он застает того сидящим в сумерках за книгами. Генрих поднимает голову и смотрит на него растерянно, как будто впервые видит. Затем, словно очнувшись, говорит:
– Томас, у вас замерзший вид, идите к огню. Я тут раздумывал, что иногда нам следовало бы молиться вместе. Как вы молитесь, милорд? Начинает ли вы с Патерностер, или читаете псалом, или обращаетесь к Богу своими словами?
Он пристально смотрит на короля и видит, что вопрос не ловушка. Говорит:
– Я благодарю Бога как кормчего нашего корабля. Никакая буря нас не потопит.
Король разрешил некоему алхимику, Джону Мисслдону, вернуться в Англию из-за моря. Тому дозволено практиковать свое искусство при условии, что он не будет прибегать к черной магии. «Рано или поздно, – предупреждает он короля, – такие люди отчаиваются и обращаются к некромантии».
И я тоже, думает он. Сижу каждый день за столом и жду, что кардинал шепнет мне на ухо совет.
Еще до конца февраля наше положение становится критическим. Это видят все, кроме лорда Лайла. Джон Хуси является прямо с корабля, весь в соленых брызгах.
– Хуси, – говорит он, – с тех пор как Эдвард Сеймур побывал в Кале, я понимаю, насколько ваш господин не справляется со своими обязанностями.
– Он нездоров, – мямлит Хуси.
– Настолько нездоров, что его пора отстранить?
– Нет-нет, пожалуйста… – говорит Хуси.
Он, сжалившись, говорит:
– Я пришлю моего племянника Ричарда ему в помощь.
– Если позволите, – возражает Хуси, – и лорда Эдварда, и мастера Ричарда можно назвать евангелистами…
– Лорду Лайлу это не по душе?
Если случится война, первый удар противник нанесет по Кале. Мне надо отправиться туда самому и взять дело в свои руки, думает он. Только если уехать, король может с перепугу отозвать Норфолка с границы или посадить на мое место камбалу.
Император и Франциск сообщают, что отзывают своих послов. Шапюи приходит к нему частным порядком, весь как на иголках. «Бога ради, не считайте это враждебными действиями. Император отзывает меня лишь потому, что я знаю ваши английские обычаи и смогу посоветовать герцогине Кристине, как ей себя вести, когда она прибудет в Англию на коронацию».
Когда он, лорд Кромвель, пересказывает это советникам, все взрываются хохотом. Только Зовите-меня да, может, еще король верят, что Кристина за него выйдет. Официально переговоры продолжаются. Однако император ставит условия, исключающие этот брак. Слуги Кристины теперь посещают Ризли только в сумерках.
Он говорит:
– Император хочет вернуть Шапюи, чтобы тот рассказал о наших военных приготовлениях. Но прежде чем отпускать посла, мы должны вернуть Ризли.
– Заложники! – говорит лорд-канцлер. – О Матерь Божья! А что насчет Уайетта в Испании? Я слышал, к нему подбирается инквизиция.
Письмо Уайетта у него в кармане. Наш посол пишет: «Я прижат к стене. До марта не продержусь».
Он отправляется домой. Нога болит, и ему сделали особую скамеечку, на которую ее класть.
– Развалина, – говорит он племяннику Ричарду.
Видит себя со стороны. Миниатюра на пергаменте: лорд Кромвель в преклонных летах. Пол из фламандской плитки, сине-белая шахматная клетка, красная бархатная мантия, а внутри – сгорбленный калека. Ричард наклоняется, кладет руку ему на плечо:
– И что, если вы уже не юноша? Хотел бы я в ваши годы быть таким же крепким!
Кристоф говорит:
– Посмотрите на короля! На милорда адмирала, он болеет с Рождества. На Норферка, он скукожился, как сухой стручок.
– Кристоф, имей уважение к первым людям страны! – одергивает того Ричард.
Кристоф говорит:
– Страшно за нашего Зовите-меня. Что, если его убьют? Или бросят в подземелье?
Ему приходила в голову такая мысль. Ризли могут запереть в Вилворде, где держали Тиндейла. Ричард Кромвель говорит:
– У вас были планы того замка. Отправим ли мы войско его освободить?
Они переглядываются и отводят взгляд. Вряд ли.
Он, хромая, отправляется в Тауэр, где в большой удобной комнате, у горящего бледным пламенем камина беседует с Гертрудой, вдовой Куртенэ. Для женщины, у которой только что казнили мужа, она на удивление хорошо держится: не плачет, ест миндаль с блюда.
– Без сомнения, вы укрепляете себя молитвой? – спрашивает он. – Это не могло стать для вас неожиданностью. Вы знали всё, что милорд Эксетер говорил и делал против короля. Вы были его ближайшей советчицей.
– Женщина должна сама заботиться о своей душе, – говорит Гертруда. – Муж этого за нее не сделает.
– Вы знаете, что предатель Поль сейчас в Испании?
Она предлагает ему миндаль.
– Откуда мне знать?
– Он с императором, убеждает того пойти крестовым походом на Англию, на свою родину. Затем отправится во Францию, призывать к тому же. Он вертится ужом, запутавшись в измене.
Она переводит взгляд за его плечо, будто стена интереснее.
– Наш посол в Испании умоляет его отозвать, но ему говорят: «Повремените, мастер Уайетт». Инквизиция начала против него процесс. Вы бы не пожелали оказаться на месте Уайетта.
– Почему бы я оказалась на его месте? Я не еретичка.
– Тот, кого задержала инквизиция, не может ответить на обвинения, поскольку ему не сообщают, в чем они состоят. Не сообщают ему и имени доносчика. Его пытают… не буду рассказывать как. В Кастилии сейчас каждый живет в страхе.
– Им нечего страшиться Святой палаты, – отвечает Гертруда, – во всяком случае если они честные люди и ходят к мессе.
– Они боятся соседей. Старые враги сводят счеты.
Она переводит взгляд на него. Видит королевского советника, доброжелательного, уверенного в себе. Она не видит другого, которого он держит прикованным к стене: того, для кого забывать – изнурительная работа, кому снятся застенки, казематы и ублиетты. Такие люди подвержены приступам ночных страхов; когда они напуганы, то смеются.
– Милорд, – спрашивает она, – где Бесс Даррелл?
Судя по тону, Гертруда не знает, что показания Бесс сгубили ее семью.
Он говорит:
– Она в более счастливом месте.
Гертруда хватается за горло:
– Да простит вас Бог… вы же ее не убили?
– Вы считаете меня чудовищем?
Ему интересно услышать ее ответ.
Она говорит:
– Я гадаю, почему до сих пор жива. Мне твердят, что вы не убиваете женщин, но вы убили Анну Болейн.
– За это же вы на меня не в обиде?
– Если вы думаете обменять меня на мастера Уайетта, то, боюсь, император не…
– Быть может, вас и Маргарет Поль? – говорит он. – Ваша правда, вы не много потянете на весах. Ваш сын стоит куда дороже.
Гертруда поднимает голову:
– Умоляю, не разлучайте меня с ним.
– Мы надеемся, что император, определяя свою политику в отношении Англии, будет учитывать благополучие вас и вашего сына. Он говорит, что всегда печется о древних английских семействах.
Она говорит:
– Пророчица… вы ее помните? Вы по-прежнему меня вините за то, что я к ней ездила. Я клялась и клянусь снова, что не желала дурного.
Она начинает плакать. Он подает ей платок.
– У меня умирали маленькие дети. Милорд супруг винил меня: «Такие хилые наследники в такие трудные времена, одного сына мало». Пророчица обещала передать мою просьбу Пресвятой Богородице. Она уверяла, что ее молитвы исполняются.
Он вспоминает Бартон у позорного столба, ее широкое деревенское лицо, красное от ветра, толпу лондонских зевак. Вспоминает Мора подле себя, как тот кутался в плащ и тер заледеневшие руки; зима, наверное, была как в этом году. Говорит мягко:
– Они же не исполнились, да? Но спасибо, что сказали. Король может изменить свое к вам отношение. Материнское сердце. Он поймет.
Она сморкается. Он говорит:
– Если вам есть что мне сказать еще, советую облегчить душу покаянием. Про Томаса Мора, например. Про епископа Фишера.
– Зачем? Их нет в живых.
– В Риме о них говорят так, будто они только что вышли из комнаты.
Им приносят вино в серебряных кубках, как пристало их рангу. Он вежливо откланивается. Тюремщик берет его под локоток и ведет по винтовой лестнице туда, где сидит на соломе монах-ирландец. Его перехватили в море с письмами к императору, и теперь узник ждет, когда начнутся муки чистилища. Если придут захватчики, ирландские подданные короля впустят их с черного хода.
Он спрашивает тюремщика: