После ареста Полей и Куртенэ король велел допросить ее слуг. От нее потребовали письма Шапюи, и она через некоторое время отдала целую стопку; там не оказалось ничего существенного. Посол написал их специально, по его совету, и проставил разные даты. Скажи Мария, что ничего от посла не получала, король заподозрил бы, что она эти письма сожгла. Как, он уверен, оно и было.
Такая игра Марии по силам. Однако в неделю казни король отправил к ней доктора Беттса, и тот нашел у нее сильнейшую слабость.
Без сомнения, она будет скучать по Шапюи. Впрочем, сейчас весна, и король окружил Марию заботой. Он, лорд Кромвель, ведет ее смотреть игру в теннис и мимоходом замечает:
– Я слышал, герцог Вильгельм очень красив.
– Для меня это ничего не значит.
– Да, но лучше красавец, чем урод. К слову, не позволяйте людям внушать вам, будто он лютеранин.
Мячи летают через двор.
– Милорд Кромвель, – отвечает она, – я никому ничего не позволяю мне внушать.
Пасхальное благочестие короля удовлетворило бы любого паписта. В Страстную пятницу Генрих полз к Распятию на коленях. Немецкие послы в ужасе. Если король так ведет себя на Пасху, то что будет на Вознесение? Когда Христос плотью возносится на Небеса, велит ли ваш король поднимать его на веревке с блоком? Будет ли он нежиться на потолке с богинями, чтобы на Троицу сойти в виде голубя?
Он, лорд Кромвель, готовит собственное Вознесение. Он изобрел новое местничество, которое парламенту предстоит утвердить. Отныне ваше место определяется не знатностью и не древностью рода, а тем, какую должность вы занимаете при короле. Королевский викарий по делам церкви – то есть он – стоит выше коллегии епископов. Королевский викарий, возведенный в баронское достоинство, превосходит всех других баронов. Если лорд – хранитель малой печати родился простолюдином, он все равно сидит выше герцога. Кристоф говорит: «Если счесть все ваши чины, надо поставить на кресло лестницу, а на нее еще лестницу, а на нее трон, чтобы вам оттуда плевать на Норферка и других врагов».
Томас Говард ничего не теряет при новом порядке, но все равно будет недоволен возвышением других. «А что до Гардинера, – говорит Кристоф, – который всего-то епископишка, он просто захлебнется желчью».
Под расписным потолком, под жестким мраморным небом, он составляет повестку для парламента. Мы распустим последние монастыри, король начнет учреждать на их месте школы и кафедральные соборы. Нужны меры для помощи бедным, для защиты границ и для единства веры – он не особо понимает, каким будет это единство, но такова воля короля.
Дочь наконец-то написала. В Антверпене дела все хуже, примете ли вы меня в Англии, если я должна буду бежать? Он пишет, обратись к Стивену Воэну, он поможет. Хотя наши послы вернулись домой, Воэн по-прежнему в Антверпене как старшина английских купцов. Он переправит тебя в Англию.
Здесь она не будет в безопасности и может навлечь беду на него. Король дал понять, что некоторых сектантов в своей стране не потерпит. Можно призвать ее к осторожности. А сказать ей: «Затаись»? Другим он так говорит. Если Кранмер прячет жену, уж конечно, я сумею спрятать дочь, думает он. У него много домов, и число их все время растет. Глядя на него в эти дни, думаешь о Юпитере, планете расширения.
Как-то утром после Пасхи он просыпается с тяжелой головой, шея как деревянная. Не может есть, идет в совет на пустой желудок. Короля сегодня не будет – он уехал в свое поместье в Оутлендсе, которое намерен перестроить. Оттуда, наверное, поскачет в Нонсач глянуть, как движутся дела у Рейфа.
Советники ждут. Он бросает бумаги на стол:
– Без меня начать не могли?
Фицуильям говорит:
– Мы не смеем.
– Вы не в духе, милорд Саутгемптон. Ваша гостья вас извела? Верю, что с леди Солсбери непросто. Обещаю забрать ее от вас в Тауэр.
– Я об этом прошу с Рождества. И вам нечего гадать, отчего я не в духе. Я не женщина, можно просто спросить.
Может, Фиц завидует его новой должности? Губернатор острова Уайт. Коннетабль Лидского замка. А может, кто-нибудь льет ему в уши отраву: лорд Кромвель-де сомневается в вашей приверженности Евангелию.
Лорд Одли говорит:
– Перейдем к повестке дня? Доставили письма от милорда Норфолка…
Покуда Одли перечисляет очередные жалобы герцога, он пристально смотрит на Фицуильяма. Вроде бы тот не обойден почестями: граф и лорд-адмирал. Может, думает он, Фиц завидует, что у меня есть сын, которого я могу отправить в парламент, а у него нет.
Под его взглядом Фиц нервничает и роняет бумаги. Мальчишке-писарю приходится встать на колени и по-кошачьи ползать у них между ногами. Гардинер хохочет. Он цедит:
– Рад, что вам весело, милорд Винчестер.
В голове стучит. Когда все встают, Одли говорит:
– Не опаздывайте больше, милорд. Вы же знаете, что все мы рыцари Круглого стола, а ваше кресло – Гибельное Сиденье. Оно стояло пустым десять тысяч лет, пока не пришел лорд Кромвель.
На следующее утро он не может встать с кровати. Пытается прочесть молитвы, но может вспомнить лишь проповедь Хью Латимера жарким июльским днем, должно быть в лето казни Анны Болейн. Но Бог придет, Бог придет, Он не станет долго медлить. Он придет в день, которого не ждем, в час, которого не ведаем. Он придет и рассечет нас на куски.
К тому времени как приходит Беттс, он уже способен говорить связно. Он был у Сэдлера, а там дети заболели корью, неужели это она?.. Старухи говорят, ею второй раз не болеют.
Беттс хмурится:
– Если у вас корь, мы скоро узнаем, но до тех пор ко двору не приезжайте.
Эта зараза убивает детей, но он не думает, что она убьет его. Велит принести бумаги. К полудню уже сидит за столом. На следующее утро готов выйти, сопровождающие ждут, бумаги в руках. Потом садится и чувствует, что больше не встанет. Зачарованно смотрит, как из тумана выступает старинный недруг. Казалось бы, можно было уже узнать итальянскую лихорадку.
– Парламент соберется на заседание, – говорит он, – и я должен…
Сил закончить фразу нет. Слабость тепловатой водой разливается по жилам. Он протягивает бумаги Ричарду:
– Отправишь послание королю? Нет, поезжай лично. Скачи туда, где король сейчас. Скажи, я скоро у него буду.
Начинается озноб. Он в постели, диктует писарю. Озноб такой, что приходится сжимать зубы, и тем не менее между приступами он все равно диктует.
Анна Болейн говорила ему: вы болеете только по собственному желанию. Как же она ошибалась!
Во время первого приступа лихорадки за дверью прячется Джордж Болейн. Слышен тихий разговор насекомых, – быть может, муха не может вылететь и бьется головой об оконное стекло: ж-ж-ж, ж-ж-ж. Он видит, что дверь приоткрыта. Джордж может в нее проскользнуть; проскользнет и уткнется незрячим заплаканным лицом в мокрую от пота подушку.
Врачи говорят:
– Вы знаете, как лечиться, милорд. Лежать в постели и пить слабое пиво.
И горькие микстуры, от которых нет никакого прока, но их глотаешь, чтобы успокоить домашних.
– Мне нужен Ризли. Где он?
– Уехал в Гемпшир, сэр, готовиться к выборам.
– Норфолк вернется к открытию парламента. Будет произносить речи. Что мне делать?
– Сэр, эта лихорадка существовала задолго до того, как появились парламенты.
Эта лихорадка существовала до того, как написали Библию по-английски, по-латыни или по-гречески. До того, как стол стал Круглым, до пожара Трои. Она губила людей до Потопа, напала на первых людей, когда тех изгнали из рая. Авель был слаб после приступа, потому-то Каин его и одолел.
Все тело ломит. Перед глазами плывет. Вокруг скрипят доски, словно на корабле под парусом. Он думает, что лежит в Остин-фрайарз и его жена жива. Кажется, будто он часами летит сквозь тьму и собирает себя на кровати, как, говорят, дом Пресвятой Девы перелетел в Италию и заново отстроился среди тех, кто будет его чтить.
Однако приходит утро, слуги открывают ставни – свет режет глаза, как нож, – и говорят, нет, сэр, вы по-прежнему в Сент-Джеймсском дворце. Но если вам что-нибудь нужно из Остин-фрайарз, мы принесем.
Он думает: где я был? Я путешествовал всю ночь.
Садится:
– Я буду работать.
Сегодня лихорадка трясет его, назавтра ослабевает, послезавтра возвращается с новой силой. Скоро он пройдет весь цикл. Он может сидеть за столом, но не тешит себя иллюзиями – худшее еще впереди. Надо бы уничтожить бумаги на случай моей смерти, думает он, однако, если я выживу, они мне понадобятся. Уж конечно, смерть предупредит меня заранее. По старой дружбе.
Врачи спрашивают:
– В случае крайности кого бы вы предпочли?
Он смотрит непонимающе, переспрашивает.
– Епископа Вустерского? Архиепископа Кентерберийского?
– А, понимаю. Духовника. Только не Гардинера. Если он увидит меня на смертном одре, то спихнет оттуда, и мне придется умирать на полу.
Он работает с удвоенной скоростью. Указания мастеру Сэдлеру, которого скоро отправляют в Шотландию. Письмо Уайетту – сообщить, что король назначил ему преемника. Зовет к себе своего французского секретаря.
– Не было ли сегодня писем из Парижа? От Эдмунда Боннера?
Просит таз, аккуратно блюет. Смотрит на то, что изверглось из его тела.
– Какие известия от венецианцев?
По последним сообщениям, флот вышел в море: готовился напасть на турок. Немецкие князья собрались во Франкфурте – есть ли депеши оттуда?
Сэр, говорят они, мы принесем вам все письма, как только их доставят, только ложитесь сейчас в постель.
Мальчиком в Патни он собирал в прибрежной глине монетки. Они были тонкие, сточенные, с полустертыми лицами монархов. Их нельзя было потратить как деньги – они даже в руке не звякали, – только сложить в коробку и раздумывать о них. Если столько монет выносит на берег, сколько же река таит в своей глубине? Сокровищница государей, каждый щурится в полутьме единственным глазом, как Фрэнсис Брайан. Он поднимает голову: