– Как Фрэнсис? Жив еще? Я забыл.
– О да, милорд, – отвечают ему. – Сэр Фрэнсис по-прежнему с нами, он оправился и от болезни, и от королевской немилости. И мы надеемся, вы тоже оправитесь.
Немилости! Я уверен, что король мною недоволен, думает он. Как злился в тот день, когда я попросил об отдыхе. Как бил ногой землю и закатывал глаза. Так Генрих поступает с людьми. Берет от них все, что они могут дать, и больше. Сам раздается вширь, а они хиреют и умирают.
Он не знает, вслух это сказал или про себя. Но знает, что он на барке, под своим флагом. Барка качается; Бастингс куда-то его везет. В бреду ему кажется, что в нише Ламбетского дворца вновь стоит Бекет. Бастингс говорит, я предупреждал вас, он вернется. С детства я кланялся ему, проходя, как и мой отец до меня.
Чепуха, говорит он, Бекет в подвале, в сундуке. Если я умру, выстрелите моими костями из пушки. Хотел бы я видеть физиономию Гардинера!
На следующий день он шлет учтивое послание новому французскому послу, Марильяку. Кастильон вернулся во Францию, а новый посол уже посетил короля в Гринвиче. Он беспокоится, что произошло за время его болезни, а к тому же хочет узнать новости из Персии и с Востока; французы всегда получают их раньше нас.
В дни, когда лихорадка ослабевает, считаешь часы и живешь в ужасе: она вернется, она возвращается, неумолимая, как ночь. Обессиленного, в ознобе, его укладывают на кровать, и тут как раз приносят известие, что прибыли послы из Клеве; они в Лондоне, просят принять их прямо сейчас. Он горит в жару, словно в оружейной мастерской; он в горне, он – зола. Его отец Уолтер заходит и кричит, ах ты безмозглый мальчишка, отчего не починил мехи, как я буду раздувать огонь?
Безмозглый отец, кричит он, по-твоему, такого жара мало?
Но после Италии никогда по-настоящему не согреться. Английское солнце светит вполсилы, прячется, когда меньше всего этого ждешь, а там уже и осень с теплыми дымными дождями.
Как-то он был по кардинальским делам в аббатстве Лонд. Оно стоит среди зеленых лугов, тишина, слышно лишь жужжание пчел над грядками пряных трав да гул молитвы. Лето, он сидит в беседке, разговаривает с братией. Брат Урбан держит в руке левкой, рассуждает о Святом Духе. В небе плывут курчавые облачка.
Теперь он в Лонде зимой. С ясного неба светит холодное солнце, деревья стоят в серебре. Он идет к аббатству, с ним брат Томас Фрисби, снег хрустит под ногами, кровь поет в жилах. Птицы и мелкие зверюшки оставили вокруг россыпь следов, будто некий шифр или утраченный алфавит. Бог видит их, две черные фигуры под эмалевым небом.
И тут Фрисби с воплем исчезает. Барахтается в яме, и он, кардинальский порученец, бросается на помощь. Кричит, тянет, земля уходит из-под ног, снег летит пухом из перины. Фрисби проваливается все глубже, сутана распростерлась на снегу, руки раскинуты, ноги сучат, ища опору, пыхтит, ругается; наконец он, Томас, ставит монаха на ноги, тот щурится на солнце, нос красный, смех звенит в воздухе. Они обнимаются, стряхивают с плащей снег, радость течет по жилам, как аквавит, покуда они тащат друг дружку к аббатству на звон колоколов.
Перед ним приор Лонда с лицом доктора Беттса: «Клянусь мессой, да он холодный, как покойник». Еще минута, и он будет в глыбе льда. Он думает: меня можно убрать в подвал и все лето откалывать по кусочку. Добавлять меня в мятую клубнику с ежевичным вином.
Он приходит в себя. Осторожно проводит рукой по одеялу. Здесь вовсе не Лонд. На него навалили столько одеял, что он стал похож на блокгауз или фортецию. Я могу остановить турок, бормочет он.
Он садится. Знаком просит пить. В комнате горят свечи. Он думает: интересно, что сталось с Фрисби? Тому ведь не так уж много лет. Я заберу Лонд себе, как только аббат передаст монастырь королю. Поселюсь там, когда все кончится. Буду лордом Кромвелем у себя дома. Летом буду сидеть в беседке, зимой гулять по льду.
Приносят письмо от Меланхтона, затем еще одно, от герцога Саксонского. Потом приходят и говорят:
– Милорд, мастер Грегори здесь, прискакал во весь опор из Сассекса.
Грегори входит, встает в изножье кровати, смотрит на отца.
– Господи! – вырывается у него.
Он говорит:
– Господи помилуй, Грегори, не говори, что я исхудал и осунулся. Уж не приступу малярии свести меня в могилу. Тебя зря побеспокоили.
Грегори отвечает:
– Я бы все равно приехал. На заседание парламента.
Он говорит:
– Ричард Рич был прав. Ты слишком молод.
– Он так сказал? – удивляется Грегори.
Он говорит:
– Грегори, после смерти Джейн ты спросил меня, на ком я разрешу королю жениться.
Наша милая Джейн. Слеза катится по его щеке. Слуги разбегаются в панике. «Милорд плачет!» Ну да, прежде они такого не видели.
Он утирает слезу.
– Мне пришли письма из Германии. Мои писари сейчас их переводят. Князья выражают одобрение нашему браку с Клеве, королю. Принеси мне перо и бумагу.
– Вы не сможете писать, отец.
Он говорит:
– Грегори, я должен пользоваться временем. У меня меньше двадцати четырех часов.
Пока за мной не приплыл мой кормчий и не окунул меня в реку Стикс.
Однако проходят еще ночь, день и ночь, прежде чем он находит в себе силы вернуться к делам. За это время он успевает побывать в Патни. Ему лет четырнадцать-пятнадцать. Тогда он какое-то время болтался в доме Уильямсов в Мортлейке. Сестра Кэт вышла замуж в уважаемую семью, и ее новые родственники говорят:
– Юный Томас – толковый мальчуган, аккуратно пишет, хорошо считает, знает подход к лошадям, да и не гордый – может и дров наколоть, и двор подмести. Кто угодно возьмет его в подмастерья и не прогадает.
Они говорят так, будто он – товар.
– Бедняжка, – замечает одна из женщин. – Уолтер его лупит. Ну да вы все знаете Уолтера.
Уильямсы ничего не смыслят в правилах его здешней жизни, им неведомы хитросплетения кровной мести в Патни. Они не знают про долг драться и побеждать, которым он опутан с тех пор, как научился ходить. У тебя есть честь не хуже, чем у любого герцога, и ее надо защищать. Уильямсы – хорошие люди, и это оберегает их от потребности, которая гложет тебя: получить все, чего у тебя нет и в чем они никогда не нуждались.
Уильямсы говорят:
– Мы пристроим Томаса. Есть такой Артур Как-его-бишь в Ишере. Ему нужен мальчик.
Только не это! Он не хочет быть мальчишкой Артура в Ишере. Он хочет быть другим мальчишкой, перед которым весь Ишер будет дрожать.
Пока он у сестры, отец не может его лупить, но за это время мальчишка-рыбник вооружил свою шайку. Они враги с семи лет. Он не помнит, с чего началась вражда, но помнит, как окунул мальчишку-рыбника головой в бочку и держал, так что гаденыш чуть не захлебнулся.
Теперь он вразвалочку идет домой, а мальчишка-рыбник с дружками уже дожидаются.
– А! – кричат они. – Ножи-Точу!
Они так его дразнят, потому что Уолтер точит ножи. Завидев его, они поют:
Целых десять лет в Ньюгейте —
Это многовато.
Кандалы все ноги стерли,
Малость жестковаты.
Они кричат:
– Ирландский ублюдок в лысой собачьей шкуре!
Уолтер уверяет, что он не ирландец, а на самом деле черт его знает.
Они кричат:
– Ты убил свою мать! Она как выродила тебя, так со страху перерезала себе горло!
Его сестра Кэт говорит:
– Не слушай их. Все было не так.
Он кричит:
– Ты, говняшка чертова, рыбник, тебе жить надоело?
Мальчишка-рыбник орет:
– Я тебя отлуплю, обалдуй!
– Когда? – спрашивает он.
– В субботу вечером!
– Я тебя освежую, посолю и зажарю на сковородке!
Так что ничего другого ему тогда не оставалось.
В субботу вечером ты гонишься за ним вверх по дороге. Но к этому времени ты успел запугать его угрозами, переданными через приятелей. Если мальчишка-рыбник задумался (а у него было на раздумья несколько дней), то вспомнит, что во всех ваших драках побеждал ты. С прошлым не поспоришь, поэтому он бежит. А что еще ему делать? Он может встать на дороге, протянуть руку, но тогда Томас Обалдуй отрежет ему пальцы.
Мальчишка-рыбник думал спрятаться от тебя у своего дяди на складах. Думал, юркнет мимо сторожа в ворота, а тот преградит тебе путь: «Эй, Кроммель, куда намылился?»
Но сегодня сторожа там нет, как тебе прекрасно известно. Когда ты уходил, Уолтер с друзьями уже час заливали глаза крепким элем. Уолтер варит мерзкое пойло, но для приятелей у него всегда лучшее. И сторож Уилкин как раз высунул в дверь пьяную рожу:
– Выпьешь с нами, Томас?
Он ответил:
– Я иду в церковь.
Уилкин отступил. Из-за двери донеслось разухабистое пение: «Вот сука, я аж эль пролил…»
Ты идешь под ущербной луной и только при виде мальчишки-рыбника переходишь на легкий бег – так можно бежать сколько угодно и не запыхаться. В складском дворе его не видно, однако ничто не мешает тебе спуститься за ним во тьму, в погреб, где под низкими сводами, среди сундуков и ящиков с гербами чужих городов и торговых гильдий схоронился мальчишка-рыбник.
Ты думаешь про свой дом. Уолтер и его приятели умеют растягивать эту песню с ее припевом на час с лишним – интересно, на каком куплете они сейчас? Уолтер любит петь за девицу, взвизгивая, когда ее припирают к стене: «А ну сейчас же отпусти!»
И тогда хор подхватывает: «Не уходи! Куда спешить?» – и показывают руками, будто спускают штаны.
По счастью, при женщинах они такого не поют.
В подвале твои глаза привыкли к темноте. Тебя разбирает смех. Ты слышишь, как хрипло дышит мальчишка-рыбник. Идешь к нему, давая понять, что знаешь, где он спрятался. Кричишь:
– Ты б еще флагом мне помахал!
Останавливаешься. Если постоять дольше (и если тебе хватит терпения), он начнет плакать. Умолять.
«А ну сейчас же отпусти!»
А если простоять еще дольше, он может умереть со страху, и тогда никому потом не придется мыть пол. Ты достаешь нож. Видит ли он тебя? В подвале одно зарешеченное окошко, и света оттуда почти нет. Что проку его дяде от решетки на окне, если Уилкин уходит и оставляет дверь нараспашку? Ты говоришь это вслух.