– Ну же, – кричишь ты, – согласись со мной!
Он дышит так, будто там три кота в мешке.
Мальчишка-рыбник храбрый, только когда с ним братья, родные и двоюродные.
– А теперь обосрись, – говоришь ты, его спокойный наставник.
Когда ты отодвигаешь ящик (ты сильный, вот и Уильямсы так говорят), то видишь его лицо, белое, как натянутое полотно. Оно, видать, светится собственным бледным светом, потому что ты видишь его глаза. Ты удивлен их выражением. «Рад мне, что ли?» – спрашиваешь ты. Он делает шаг вперед, словно для приветствия, и насаживается мягким животом на нож.
Ты поражен, во-первых, внезапным жаром, во-вторых, хлынувшей на пол кровью. Ты выдергиваешь нож. Вместе с лезвием вытаскивается что-то еще: кишки. Твоя первая мысль о лезвии. Ты вытираешь его о джеркин умелым движением: раз-два. Вниз не смотришь, но чувствуешь его у своих ног, мокрую груду. И произносишь короткую молитву.
Ты нагибаешься с усилием, как старик. Возможно, ты слишком легко принял мысль, что он мертв, но ты зажмуриваешься и тянешь руку в темноту – мягко, как девушка трогает спелый плод. Если лужа крови кажется маленькой, то лишь оттого, что она в основном под телом. Но когда ты переворачиваешь его, видно, как аккуратно сделан надрез.
Позже ты не сможешь себе объяснить, почему решил его вытащить. Может, думал, он не умер, а дурит тебя? Хотя как надо притворяться, чтобы держать глаза так плотно закрытыми?
Позже ты вообще ничего не можешь объяснить. Руки и ноги Томаса Обалдуя действовали независимо от души. Так что ты волочешь мальчишку-рыбника, его рыжая голова бьется о ступени. Ты ступаешь медленно-медленно. «Не уходи! Куда спешить?» Снаружи теплее, чем в погребе. Улица пуста, потом ты видишь сторожа. Он идет как пьяный, который изо всех сил старается казаться трезвым; спроси его, он скажет, что качается шутки ради.
– Тверезый, как… – кричит старый пьяница и тут же умолкает, не может вспомнить, как что. – Ножи-Точу! Поздновато ты гуляешь.
Он забыл, что видел тебя раньше. Что звал присоединиться к его хоровой школе.
Уилкин моргает:
– Кто там у тебя?
– Мальчишка-рыбник, – отвечаешь ты. Без толку врать.
– Ну и набрался! Домой его несешь? О друзьях надо заботиться. Помочь?
Уилкин наклоняется и блюет себе под ноги.
– Убери, – говоришь ты. – Давай, Уилкин, убери, не то я ткну тебя туда харей.
Внезапно тебя разбирается злость, как будто нет ничего важнее чистоты улиц.
– Проваливай, – говорит Уилкин и, глядя перед собой стеклянными глазами, идет прочь.
Ты смотришь ему вслед. Он идет примерно к складу. Ты, не удержавшись, кричишь ему в спину:
– Дверь не забудь запереть!
Ты можешь с помощью приятеля бросить мальчишку в реку. Если мертвый, то утонет, если живой… то утонет. Все еще темно, от реки не доносится ни звука, ты чувствуешь, он соскользнет с берега легко, как по маслу, и бесшумно уйдет в Темзу. Ты видишь, как это будет; волна скользнет по нему, словно скучающий взгляд.
Но ты не можешь этого сделать. Дело не в совести, просто силы тебя оставили. Ты достаешь нож. Еще раз вытираешь о рукав. По лезвию и не сказать, что оно было в деле. Убираешь обратно в ножны. Больше всего хочется лечь рядом с мальчишкой-рыбником и заснуть.
Когда ты возвращаешься, Уолтер и его дружки все еще распевают. Ты изумлен. Ты думал, уже три утра. Думал, будет темно, ставни закрыты, двери на замке. Но они по-прежнему тут, по-прежнему горланят: «Целуй меня! Нет-нет! Пусти!»
Дверь открывается.
– Томас? Где ты был?
Ты не отвечаешь.
В голосе Уолтера столько же злости, сколько было в твоем, когда Уилкин заблевал улицу.
– Не смей поворачиваться ко мне спиной!
– Да я и не думал, – говоришь ты. – Тот, кто повернулся бы к тебе спиной, был бы дурак и недолго прожил.
Уолтер замахивается, но тут же отступает. Может, потому, что нетверд на ногах, а может – увидел что-то в твоих глазах. Кричит:
– Сейчас вернусь, ребята!
Они дошли до той части песни, в которой насилуют девицу. Им нужен Уолтер – изображать ее вопли. «Меня ты к полу придавил…»
Глаза Уолтера налиты кровью.
– Ну, погоди до утра, Томас.
– Как скажешь.
Нож подле твоего сердца; можно пустить в ход. А можно лечь и уснуть. Или упасть к его ногам: «Отче, я согрешил…»
– Уолт! – кричат пьяницы. – Вернись!
Косоглазый прощелыга выкатывается из двери, тянет отца за шиворот. Дверь хлопает. Он смотрит на место, где нет отца. Из-за двери несутся вопли – девица зовет мать.
Однажды он станет неодолимым. Однажды он вытащит Уолтера на дневной свет и бросит на всеобщее обозрение, пусть добрые жители Патни смотрят, а если из Мортлейка и Уимблдона тоже придут, то не пожалеют.
«Я готов, отец, – говорит Ноев сын в пьесе. – Видишь, вот он, мой топор, пуще всякого остер. Я топорик навострил, рубанул – как откусил».
Потом Ной и его сыновья строят корабль. И уплывают по Божьим волнам.
В бреду ему кажется, будто пришел архиепископ Кентерберийский. Кранмер, не Бекет: и все равно, ему, наверное, приснилось. Когда он садится на постели, ему говорят: «Джон Хуси ждет в прихожей». Он стонет. Покупкой собственности Лайла в Пейнсуике занимаются его люди. Лайл блеет, что у них нет ни стыда ни совести, но чего он ждал? Они же юристы.
Лайл ждет особого обхождения и от знатных, и от простых. Он задолжал королю за десять лет. Он должен своему бакалейщику Блэггу. Мануфактурщики Джаспер и Тонг тоже больше не отпускают ему в долг. Жители Кале жалуются ему, Кромвелю, на долги лорда Лайла, будто это он должен их платить.
Помогите мне встать, говорит он. Садится в кресло, кутается от апрельского холода.
– Сообщите всем, что мне лучше. Вернулся ли Норфолк к открытию парламента? А Суффолк? Заходил ли мастер Ризли? Здесь ли Грегори?
– Мастер Грегори заходил и снова ушел.
Он пропустил День святого Георгия, когда собираются рыцари ордена Подвязки. После недавних казней в ордене освободились места. Ему сообщают, что новым рыцарем стал Уильям Кингстон, давно заслуживший эту честь.
Он спрашивает, как там епископ Гардинер? Рассорился с королем или сблизился за те несколько дней, что я болел?
– Что знает епископ Гардинер, сэр? – любопытствует Кристоф.
– Меньше, чем думает.
– Сегодня вы в разуме, – говорит Кристоф, – а в жару стонали и говорили: «Стивен Гардинер знает».
Стивен Гардинер ездил в Патни. Ковырялся в грязи. Сказал: «Кромвель, я знаю о вас больше, чем ваша мать. Знаю про ваше прошлое больше, чем вы сами».
– А Томас Болейн правда умер? – спрашивает он. – Или мне это приснилось?
– Умер и теперь такой же мертвый, как его дочь.
В жару он видел Анну-королеву, идущую на эшафот под пронизывающим ветром. Слышал ее последнюю молитву. Видел, как женщины помогают ей встать на колени перед палачом, а затем отступают, подбирая подолы.
Грегори приходит сразу, как узнает, что он очнулся. Грегори Кромвель, член парламента: зеленый бархат и закрученное черное перо на шляпе. Говорит:
– Отец, новый французский посол и новый имперский посол видятся через день. Ходят под ручку, воркуют, как голубки. Однако, насколько нам известно, предатель Поль встретил у императора холодный прием.
Реджинальд Поль не может взять в толк, отчего Карл не считает завоевание Англии первостепенной задачей. Карл устало говорит ему, я всего лишь человек. Я всего лишь один. И не могу вести больше одной армии одновременно. Мне постоянно надо быть готовым к войне с турками.
Но турки – внешний враг, Англия – внутренний, убеждает Поль. Разве не следует прежде уничтожить внутреннего врага?
Карл отвечает:
– Бог с вами, мсье Поло. Если мы завтра проснемся, а турки у ворот Вены, скажете вы, что враг внутри или снаружи?
На этом заседании парламента мы примем билль о лишении прав Гертруды Куртенэ и матери Поля. Их без суда объявят виновными в государственной измене. Он, лорд – хранитель малой печати, идет, хромая, в здание парламента и предъявляет расшитое облачение, найденное среди вещей Маргарет, герцогини Солсбери. На нем герб Англии с фиалкой Поля и календулой леди Марии, означающими их союз; между ними растет Древо Жизни. Это, заявляет он, нашли при обыске в сундуках Маргарет. Он говорит, я всегда знал, что вышивка доведет ее до беды.
Маргарет Поль переводят в Тауэр. Королю угодно пощадить ее жизнь – до поры до времени. Он вспоминает, сколько раз Маргарет отказывалась называть его полным титулом, обращалась к нему просто «господин Кромвель». Пусть знает, кто тут господин.
Ему снится, что он бестелесно бродит в густом лесу. Между деревьями расставлены зеркала.
Когда он с бумагами в руках доползает до короля, то обнаруживает, что Гардинер его опередил. Тот говорит:
– У вас очень нездоровый вид, Кромвель. Прошел слух, что вы умерли.
– Что ж, – смиренно отвечает он. – Как видите, Стивен.
Король говорит:
– Мне самому гораздо лучше. Как вы думаете, ваше недомогание уже позади?
Лихорадка, он хочет сказать: приступы тошноты, ломота во всем теле, нестерпимая головная боль.
– Ваше величество, у меня новости из Клеве.
Он ждет, что король велит Стивену удалиться. Однако Генрих лишь спрашивает:
– Да?
– Епископ Винчестерский, без сомнения, очень занят. Может быть, ему пора вернуться к делам?
Однако Генрих не дает знака. Стивен раздувается, как жаба.
Он демонстративно отворачивается от Гардинера и обращается к королю:
– Герцог Вильгельм хотел бы знать размер вдовьей доли для своей сестры… того, что ей достанется, если она переживет ваше величество.
– Почему он думает, что это случится? – спрашивает Гардинер.
Он смотрит только на короля:
– Такое прописывается в любом брачном договоре. Как ни мало вы знаете о браке, про это наверняка слышали.
Стивен говорит:
– Полагаю, если такое случится, дама будет вне себя от горя и скорбь об утрате короля вытеснит у нее всякую мысль о земных благах.