После трех дней пыток в папских застенках Ринальдо как-то раздобыл нож и пырнул себя в живот – неумело, но все же не так неумело, как Джеффри Поль. Он умирал день или два, потом римляне вывесили труп на общее обозрение. До того как тело четвертовали, он видел, как оно болтается, – он, Кремуэлло, oltramarino, giovane inglese[65]. К ногам Ринальдо были привязаны таблички с указанием его вины. Он сознался, что Джильи заплатил ему за убийство хозяина пятнадцать дукатов, но эта подробность на табличках не упоминалась – она пробила бы брешь в стене, ограждающей ватиканские тайны. Епископы и кардиналы убивают друг друга, а за их преступления карают простолюдинов.
То лето было жарким даже по римским меркам. По ночам сами камни будто исходили потом, выдыхая в воздух накопленную за день ложь. Сам он бродил по раскаленным улицам спокойный, молчаливый, уверенный. После укуса змеи что-то от ее природы вошло в его кровь, и он научился свиваться кольцами и ждать своего часа.
Норфолк говорит:
– Я никогда в Риме не был. Бейнбриджа, конечно, знал. Желчный был тип.
– Да и немолодой, на шестом десятке, – добавляет Кранмер. – А к тому же вечно сам распалял свой гнев. Для таких людей жара губительна. И я слышал, что священник перед смертью отказался от сделанного под пыткой признания.
– Так кто убийца? – спрашивает Стивен.
– Вы всерьез обвиняете милорда Кромвеля? – уточняет Зовите-меня.
– Он тогда не был милордом, – говорит Норфолк.
Да, не был. Сейчас он видит себя в сумерках на Пьяцца Навона. Заполучив красную шапку, Бейнбридж всерьез возомнил себя будущим папой и дом себе завел соответствующий: арендовал дворец Франческо Орсини, откуда близко и до Ватикана, и до Английского странноприимного дома, где живут его соотечественники. Величественный фасад, лоджии, террасы – Бейнбридж занял деньги на убранство дворца у банкиров Саули, а еще он в долгу у Гримальди. Многие могли бы нанять Кремуэлло следить за черным входом Бейнбриджа, а некоторые и наняли; он распределял добытые сведения между заказчиками, упирая на то, что они хотят услышать.
Стоя здесь, он разговорился с уличной девицей. Она высветлила волосы, но они уже отрасли на ладонь. Твои смоляные локоны ничуть не хуже, сказал он. Для англичан это в новинку, девиц с копной сена на голове у нас своих хватает. Ты англичанин? – спросила она. Господи, а и не скажешь. Так вот почему ты следишь за домом кардинала. Соскучился по пьяным крикам земляков? Подожди, скоро кто-нибудь из них выйдет и сблюет на улицу.
В ту ночь она ему сказала: послушай, римляне, тосканцы, французы, англичане, немцы – все любят блондинок. Для меня и моих сестер по ремеслу беда родиться с волосами не того цвета. Я бы их снова высветлила, да если это делать часто, они выпадут, а ни один мужчина, какого бы он ни был роду-племени, не захочет лысую.
Она зевнула. Было хорошо, сказала она, а хочешь теперь в другой позе? Кстати, если тебе нужна работа во дворце среди земляков, могу тебя устроить. У меня двоюродный брат там на кухне.
По одежде она приняла его за нищего писаря. Он повернулся к ней, обсудил новую позу и сколько та будет стоить. И откуда у него брались силы, в такую-то жару? Впрочем, когда молод, от нее страдаешь куда меньше.
– Милорд? – спрашивает Ризли.
– Извините. Милорд епископ, я забыл, что вы сказали?
– Вулси, – медленно произносит Гардинер, – почти не потрудился скрыть свое участие в убийстве. Они с епископом Джильи были в тесной дружбе, пока не разругались из-за облачений покойного Бейнбриджа. Вулси хотел, чтобы их упаковали и отправили ему в Лондон. В бытность его секретарем я видел переписку в архиве.
– Знаете, что я думаю? – говорит Норфолк. – Нам куда лучше вообще без кардиналов и прежних гордых прелатов. Вот наш архиепископ… – герцог показывает большим пальцем на Кранмера, – по крайней мере держится смиренно. По нему видно, что он проводит время в молитве, а не строит козни против дворян, не придумывает, как их извести и погубить, чем постоянно занимался Томас Вулси.
– Милорд Норфолк, – говорит он.
– Да, и еще назначал проходимцев на ответственные посты, выманивал взятки, подделывал купчие, запугивал знать, якшался с чернокнижниками и вообще крал, лгал и хитрил…
Он встает.
– …на погибель страны и на позор королю.
Он хватает герцога за плечи. Держит на вытянутых руках, так что может дернуть к себе и подножкой сбить с ног.
Кранмер вскакивает с места:
– Как вам не стыдно, Томас, он же старик.
Архиепископ тянет Норфолка за одежду, будто тот щука на остроге, а он хочет выпустить ее в реку.
Лишь когда по лицу архиепископа начинает катиться пот – а может, слезы, – он, Кромвель, разжимает хватку. Томас Говард ругается на него страшными словами, как пушкарь.
Входят слуги и уносят мясо. Все садятся и злобно смотрят друг на друга поверх имбирных цукатов.
– Что ж, – говорит Стивен, – ни одними мирными переговорами я не наслаждался так, как нынешними.
Пришло время королю уезжать из Лондона на лето – он отправится сразу после закрытия парламента. Сперва свита остановится в Беддингтоне, в уютном доме, которым прежде владел Николас Кэрью. Затем седьмого июля переберется в Оутлендс, оттуда в Уокинг.
Месяцами, годами лорд Кромвель не вспоминал юность; он затолкал прошлое во двор и запер ворота. Сейчас его тревожит не вопрос Гардинера об Италии; Италия умеет хранить секреты. Его преследует Патни, далекое, но близкое. За время лихорадки он ослабел, прошлое вырвалось на свободу, и теперь он беззащитен перед воспоминаниями. Они являются когда вздумают: в зале совета слова пробиваются сквозь сырой туман его детства. Он – монах, сошедший с ночной звезды, по-прежнему окутанный снами, так что шарканье других советников звучит шорохом листьев в лесу его младенческих лет, и, подобно чудищу в куче листьев, его разум ворочается, не находя покоя. Он пытается удержать мысли (здесь, сейчас, на этом месте), но они убредают к запахам прелой соломы и затхлой воды, горячей копоти в кузне, конского пота, кожи, травы, браги, свечного сала, меда, мокрой псины, пролитого пива, к улицам и пристаням его детства.
Он берет перо. Король проведет в Уокинге дней шесть; возможно, там он, лорд Кромвель, и присоединится к Генриху. Затем в Гилдфорд…
Луна на ущербе. Он чувствует запах реки и вонь обосравшегося мальчишки-рыбника. Мальчишка лежит у его ног, сил тащить эту тушу дальше уже нет. Томас Обалдуй не знает, что делать. На него накатила смертельная слабость, апатия растекается от головы к ногам. Так что Обалдуй в растерянности приплелся домой.
Уолтер пил с дружками, пока не захрапел под козлами, но отчего-то проснулся ни свет ни заря и протопал на второй этаж. А ведь должен был прохрапеть, обливаясь потом, до полудня. Может, Томас Обалдуй на это рассчитывал и намеревался, пока добрые люди спят, пойти к реке и проверить, живой там мальчишка-рыбник или мертвый. Глянуть, лежит он, где я его бросил, или кто-нибудь нашел его и скормил свиньям.
А впрочем, бог весть что он тогда думал. Проснулся он потерянный, без единой мысли и плана. При дневном свете еще раз протер нож, но оставил наверху, когда пошел во двор пивоварни.
Надо ж было так просчитаться, недооценить злобу и хитрость Уолтера. Первый удар пришелся по голове и оглушил. Кровь залила глаза, дальше Уолтер мог бить его как захочет. Уолтер бил ногами и кулаками, пока он, Томас, не превратился в кровавый студень на булыжниках, а отец стоял за ним и орал: «А ну вставай!»
Какое-то движение воздуха. Лорд – хранитель малой печати поднимает голову от плана королевских разъездов. Зовите-меня впорхнул в комнату, а теперь падает в кресло и требует эля. Обмахивается шляпой.
– Гардинер, – говорит Зовите-меня. – Боже правый! Обвинить вас в убийстве! Хотя, если вы и впрямь избавили мир от одного кардинала, что с того? Это было в другой юрисдикции и давным-давно.
Он говорит:
– Я устраню Стивена. Смотрите – и увидите.
Зовите-меня смотрит ему в лицо:
– Верю.
– Я этим занимаюсь. Извините, мне надо закончить. – Он возвращается к бумагам. После Гилдфорда Фарнхем. Прежде чем король въедет в тот или иной город, нужно точно убедиться, что там нет чумы. При малейшем подозрении маршрут придется менять, так что нужны дома про запас, чтобы там заранее начистили серебро и проветрили перины. – Сколько от Фарнхема до Петуорта?
– Напрямик миль двадцать, – отвечает Зовите-меня. – Но больше, если пойдут дожди и придется ехать в объезд.
Двадцать миль король сейчас в силах проехать верхом.
– Не знаете, намерен ли король посетить Вулфхолл?
Зовите-меня задумывается:
– Дом маловат для его свиты.
– Сеймуры съедут. Эдвард это предусмотрел. – Ему видится, как тень Джейн гуляет по саду молодой госпожи; она жива там под зелеными деревьями, в своем новом, расшитом гвозди`ками платье.
Он хмурит брови над бумагами:
– Допустим, он поедет из Петуорта в Каудрей, к Уильяму Фицуильяму? Затем в Эссекс… А, вот и Мэтью.
Мэтью вносит миску со сливами и почтительно ставит ее на стол.
– Плоды успеха, – с улыбкой замечает Ризли. – Поздравляю вас, сэр.
Он считал, что сливы в этой стране недостаточно хороши, поэтому улучшил их, привил черенки на подвой. Теперь в его садах сливы зреют с июля до конца октября, размером с грецкий орех или младенческое сердце, пятнистые и полосатые, мраморные и крапчатые, кожица у них от лимонной до горчичной, от розовой до пунцовой, от лазурной до черной; есть гладкие, а есть опушенные, словно зверьки, лиловым или белым пушком; есть круглые янтарные плоды с серыми пятнышками цвета его ливреи, а есть тонкокожие багряные в серебряной сетке; мякоть у одних твердая, у других тающая во рту, сахарная или пьяная, а любимый его сорт – пердригон; у самых светлых кожица желтая с белым бочком и алым румянцем, они поспевают к концу августа, а следом и упругие сентябрьские плоды, темно-синий пердригон и его черный собрат, любящий восточную сторону сада, – их мясистая желтовато-зеленая мякоть легко отходит от косточки. Они хранятся всю зиму – можно есть на десерт, а можно просто любоваться в свободную минуту: золотые плоды в оловянной миске, или черные, как тень, или алые, как кардинальская мантия.