Он говорит:
– Насколько мне известно, в Германии знатные дамы не учатся музыке. Там считают, что петь и танцевать неприлично.
У короля вытягивается лицо.
– Чем же мы будем заниматься после ужина?
– Пить? – предполагает Норфолк. – Немцы – известные пьяницы.
– Про англичан тоже так говорят. – Он бросает на герцога яростный взгляд. – Леди Анна пьет только сильно разбавленное вино. И музыка у них вовсе не запрещена. Герцогиня Мария слушает арфу. Герцог Вильгельм путешествует в сопровождении музыкантов.
Все это правда. Однако наши люди в Клеве писали ему, что при дворе герцога царит скука. К девяти вечера все расходятся по своим комнатам и не выходят до рассвета. Кубок вина не нальют, пока не побеспокоишь какого-нибудь высокопоставленного сановника с ключами.
– Мы с женой будем охотиться, – говорит король. – Услаждаться радостью ловитвы.
– Она вроде бы умеет ездить верхом, ваше величество.
– Еще бы не уметь. Не пешком же она ходит, – говорит Норфолк.
– Но я не знаю, стреляет ли она из лука. Впрочем, если нет, то научится.
Король озадачен:
– У них дамы не охотятся? Целый день вышивают?
– И молятся, – отвечает он.
– Богом клянусь, – говорит Норфолк, – она будет благодарна вам, что вы ее оттуда забрали.
– Да. – Генрих видит все в новом свете. – Да, несладко ей жилось. И своих денег у нее, полагаю, не было. Она увидит, что у нас другие порядки. Однако я надеюсь… – Он осекается. – Кромвель, вы уверены, что она умеет читать?
– И писать, ваше величество.
– Что ж, хорошо. В качестве нашей супруги она найдет себе достойные развлечения по вкусу. В конце концов, нам нужна жена, а не ученый доктор для нашего наставления.
Генрих отводит его в сторонку и, обернувшись, убеждается, что Норфолк далеко.
– Что ж, милорд, – неуверенно говорит король, – мы проделали большой путь. Я думал, ни одна не согласится за меня выйти. – Он смеется, показывая, что пошутил. Не согласится выйти за короля Англии? – Я только грущу о герцогине Миланской и буду зол, если узнаю, что ее просватали за другого. И мне огорчительно, что я не увидел ее своими глазами. Мое сердце склонялось к ней.
– Сожалею, что с ней ничего не вышло. Зато так вы ничем не обязаны императору.
– Короли не вправе выбирать, кому отдать свое сердце, – говорит Генрих. – Я вижу, что мне придется полюбить другую. Но можете сказать мастеру Гольбейну, что он угодил мне портретом герцогини Кристины. Мне кажется, она стоит в комнате и вот-вот со мной заговорит. Передайте Гансу, что я не расстанусь с этим портретом. Оставлю у себя и буду на него смотреть.
– Конечно, – говорит он. – Хотя, возможно, не на виду у новой королевы, сэр.
Король говорит:
– Плохо же вы обо мне думаете, милорд. Я не варвар.
Он отправляется в Тауэр. Проходит через апартаменты, где английские королевы проводят ночь перед коронацией, где провела свои последние дни Анна Болейн. Джейн до коронации не дожила – мы собирались короновать ее в Йорке, но опасались бунтовщиков, а в итоге так и не успели. Эссекский лудильщик, напившись в «Колоколе» неподалеку от места, где он сейчас стоит, смущал добрый народ на Тауэрском холме, крича, что Джейн убил собственный сын. Эдуард будет губителем людей, орал бродяга, таким же как его отец.
Конец истории предсказуем. Пришла стража и забрала лудильщика. Что с таким делать, кроме как высечь его у тележного задка или повесить? Лорд Кромвель стоит перед портретом покойной королевы, нетвердой рукой намалеванным на стене. Видит круглое бледное лицо, волну белокурых волос. Думает, сойдет ли за Анну? Или придется писать поверх новый? Жаль закрашивать такую добрую госпожу. Под слоем штукатурки, прожигая ее насквозь, горят черные глаза Анны Болейн.
Он думает, вот бы двор называл Анну Клевскую Анной, не произносил ее имя на английский манер. Однако женщины получают новое имя, таков их удел, у них нет родины – они едут к мужу, туда, куда их отправят отец и братья. Путь через улицу порой так же далек, как путешествие через море. Джейн Рочфорд как-то об этом говорила. Меня сбыли с рук, точно борзого щенка, сказала она, только раздумывали еще меньше; сгубили мое будущее. (А ведь ее отец, лорд Морли, такой серьезный и кропотливый ученый.)
В Тауэре он заодно навещает Маргарет Поль. Без молитвенника, без рукоделия, она сидит в прямоугольнике света, озаряющего длинное плантагенетовское лицо. Похожа на какую-нибудь из своих прародительниц на витраже.
– Миледи? – говорит он. – Надеюсь, вас хорошо устроили? Вам предстоит тут жить долго.
– Это лучше, чем умереть, – отвечает она. – Или король надеется, что нынешняя зима меня убьет? Я понимаю, для вас это стало бы облегчением.
– Если у вас есть жалобы, изложите их в письменном виде.
– Я знаю, почему вы сохраняете мне жизнь. По-прежнему верите, что мой сын Рейнольд явится меня спасать. Думаете, он предаст себя в руки короля из любви ко мне. – Она задумчиво смотрит на него. – Вы бы так поступили из любви к матери, господин Кромвель?
Он, с каменным лицом:
– Если вам что-нибудь нужно, изложите это в письменном виде.
– Скоро вы поймете, что слишком хорошо думали о Рейнольде. Он улицу не перейдет, чтобы спасти женщину, пусть даже она его выносила.
– Гипсовая статуя ему и то дороже, – подсказывает он.
– На самом деле он мне завидует. Считает, у меня есть шанс снискать мученический венец.
– Тем, что грубите мне? Можете говорить что угодно, мадам. Я все это слышал прежде. Можете обращаться ко мне «Кромвель» или называть меня мужланом. Это не изменит моего поведения.
– Я заметила, – говорит она, – что простые люди часто любят своих матерей. Некоторые даже и жен любят.
В первую неделю сентября в Дюссельдорфе подписывают брачный договор. В тот же день послы Вильгельма выезжают с документами в Англию. Все радуются, кроме архиепископа Кранмера, который говорит:
– Мне страшно, милорд.
Ему хочется ответить: «Разве вам не всегда страшно?»
– Когда нет общего языка, это не пустяк. Поверьте, я знаю.
– Мне казалось, вы были счастливы с Гретой.
– Был. Но я сам ее выбрал. Нас связывало знакомство. Мы не могли говорить, кроме как через других, но мы чувствовали, что нам вместе хорошо, а это залог счастливой семейной жизни.
Он озорно замечает:
– Милорд Норфолк говорит, незачем беседовать с женщинами, супружеский долг можно исполнять и без того.
– Норфолк? – (К ним подходит Фицуильям с другими советниками.) – Он умеет только завалить девку и взгромоздиться на нее.
– Да уж, – говорит Чарльз Брэндон. – Не знает правильного обращения с дамами.
Кранмер говорит:
– Очень хорошо, вам угодно надо мной смеяться. Но я не считаю, что король должен оставлять выбор своей невесты другим. Разве он не говорил французам: привезите ваших дам в Кале, чтобы мне с ними поговорить? Разве он не сказал: не хочу полагаться на чужой выбор, это слишком близко меня касается?
– Он хотел жениться на Кристине, не видев ее, – резонно возражает Чарльз Брэндон. – Поверил портрету и словам Ризли, что у нее ямочки на щеках.
Фицуильям говорит:
– Он уже выбирал сам. Выбрал Болейн. Исключительно по собственной воле. Его прискорбная ошибка, которую нам пришлось исправлять.
Кранмер открывает рот, но он, Кромвель, говорит:
– Полагаю, вам не следует высказываться по вопросам брака. Какое до них дело епископам?
Кранмер поднимает затравленный взгляд. Он делает знак рукой, молчите, мол.
Все лето совет гоняется за королем по кровавому следу убитых оленей. Епископ Гардинер довольно скоро ухитрился поставить себе подножку. После того как парламент принял Шестистатейный статут, Стивен возомнил себя всемогущим. Когда в совете упоминают Роберта Барнса, Гардинер фыркает, начинает недовольно шуршать бумагами, потом грохает ин-фолио по столу – раз за разом, пока он, лорд Кромвель, не спрашивает: «В чем дело?» – а король не добавляет: «Говорите уже, Винчестер».
– Еретик, – объявляет Гардинер.
Он говорит:
– Доктор Барнс – королевский капеллан и последние месяцы завоевывает нам друзей в Дании и среди немцев.
– Знаю, – отвечает Гардинер. Епископский нос – клюв, глаза под нависшими веками блестят, страдалец угрюмо смотрит с наперсного креста. – О человеке можно судить по его друзьям. Если Барнс и не еретик, он очернился еретической смолой.
– Однако он мой посол, – отвечает Генрих. – Если я в нем уверен, то и вы не сомневайтесь. Я не позволю указывать мне, как и в чем я отошел от католической доктрины или где в этой стране практикуют ересь.
– Я вам скажу где, – отвечает епископ. – В домах лорда – хранителя вашей печати. За его столом.
Одли говорит:
– Но я слышал, как лорд Кромвель желал Лютеру смерти.
Гардинер багровеет:
– Однако с тех пор Лютер его хвалил!
– Я не просил его похвал.
Гардинер поворачивается к королю, ведет лапищей по столу, будто сбрасывает на пол игральные кости:
– Я не утверждаю, что он лютеранин. Мои претензии не в этом.
– А кто он в таком случае? – спрашивает Брэндон.
Гардинер поворачивается к герцогу:
– Вы спрашиваете, милорд Суффолк, какие еще ереси доступны для подобного человека? У лорда Кромвеля есть друзья в Швейцарии – станет ли он отрицать? – и, подобно Лютеру, они все восхваляют его как свою великую надежду. Мы знаем, во что они верят. Святое причастие не свято. Тело Христово – кусок хлеба и продается в любой лавчонке.
– Я не сектант, – говорит он.
– Да?
– Я не сакраментарий.
Гардинер подается к нему:
– Может, вы соблаговолите сказать, кто вы такой, а не только, что про себя отрицаете?
Лорд Одли говорит:
– У этих сектантов, Стивен, у них же общее имущество? – Ухмыляется. – Не хотел бы я быть болваном, что попробует обобществить имущество лорда Кромвеля! Богом клянусь, он получит трепку!
Король подается вперед, голос его дрожит: