– Винчестер, покиньте нас.
– Покинуть вас? Почему?
У короля ощетинивается борода. Генрих сейчас похож на свиную колбасу, на которой вот-вот лопнет шкурка. Он, Кромвель, советует:
– Милорд епископ, уходите, пока не пришла стража.
Гардинер встает, но не может преодолеть искушение пнуть табурет. Позже он говорит Ризли: только Стивен мог так выйти от короля, грубо, вызывающе, возможно, бесповоротно?
– Однако теперь он будет плести интриги невидимо для нас, – отвечает Зовите-меня. – Не знаю, что лучше.
Зовите-меня стоял у дверей, слышал, как король кричал на епископа. Гардинер, выходя, оттолкнул его и бросил:
– Прочь с дороги, Ризли, гнусный предатель!
Выходит Одли:
– Клянусь мессой, джентльмены, после очередной такой вспышки Гардинер окажется в Тауэре. Он совсем не умеет читать короля.
Ризли оправляет шляпу и плащ:
– Милорд, вам сообщили про епископа Стоксли? Он очень болен.
Все взгляды обращаются к нему.
– Вряд ли доживет до утра, – добавляет Ризли.
– Господи помилуй, – набожно и серьезно произносит он.
Все лучше и лучше. Стивена выгнали из совета, Стоксли при последнем издыхании. Небо прояснивается.
Он едет в Кент. В Лидском замке, под стеной у рва, разговаривает с сыном Грегори, вода и воздух окутывают их, бегущие облака отражаются в синеве, весь мир течет и мерцает.
– Я жду гонцов из Клеве. Как только здесь подпишут договор, Анна может выезжать. Мне бы не хотелось, чтобы Анна в это время года совершала долгое путешествие по морю. Если Вильгельм получит для нее охранную грамоту, я отправлю ее в Кале сушей. В тот миг, как она ступит на английскую почву, ты должен засвидетельствовать ей почтение от моего имени.
– В Кале? Мне туда плыть? – Глаза у Грегори расширяются, как будто он смотрит на море.
– А твоя Бесс сразу войдет в число ее фрейлин. Пусть Анна привыкает обращаться к нам за всем, что ей потребуется, – за обществом, за советами…
– За переводчиками, – говорит Грегори. – Надеюсь, в Кале моего французского хватит.
– Ты скажешь мне спасибо и за латынь. За то, что я заставлял тебя сидеть над книгами.
– Ох, книги, – говорит Грегори. – Они меня пугали. Мне казалось, вы хотите отпечатать все на свете и затолкать мне в голову.
Он смотрит на сына. Ветер ерошит Грегори волосы, морщит воду, плавучий мусор – ветки, мертвые листья – длинной змеей бьется о каменную стену.
– Знания лишними не бывают. Я делал это для твоего блага.
– Я вас боялся.
Ну разумеется, думает он, сыновьям положено бояться отцов, так заведено спокон веку.
– Я старался быть мягким отцом. Ни разу тебя не ударил.
– Вам некогда было.
– Я мог бы кому-нибудь это поручить, – говорит он. – Ладно, пошли, а то ветер усиливается.
Слева, за двумя высокими стрельчатыми арками, ива и небо с бегущими облаками. Они с Грегори ныряют в арку, поворачивают вправо и поднимаются по лестнице в большой зал. Из часовни можно глядеть, как вода меняет оттенок: вот она голубая, вот серая, вот снова голубая. Это зеркало всех изменений погоды. Верхние этажи с широкими окнами и большими каминами надстроил сэр Генри Гилдфорд, земля ему пухом, до того как Анна Болейн лишила его всех постов и выгнала домой – чахнуть и умирать. От старых дней остались несколько гранатов – Грегори ему показывает – и барельефы башенок, которые, как объясняет он сыну, символизируют Кастилию. Шесть королев жили в Лидсе, а теперь тут растут правнуки кузнеца: маленький Генри в платьицах топочет по дому, маленький Эдвард лежит спеленатый в колыбели.
– Тут есть требник, – говорит Бесс, – он, говорят, принадлежал королеве Екатерине.
Она приносит требник из запертого сундука. Он листает страницы, проверяет, нет ли надписей.
Из Лидса едет в Хантингдоншир навестить племянника Ричарда. В конце концов, следующий отдых у него будет только в эти же дни следующего года. Все лето лорд Лайл присылал из Кале евангелистов с просьбой допросить их в Лондоне, поскольку самому ему с ними не разобраться. Гардинер тут же рьяно принимался за арестантов, заставлял их поклясться в верности каждой статье нового статута. Стивен не в совете, однако власти у него не убавилось. Где он черпает столько безграничной злобы? Его шпионы в доме Гардинера доносят: «Винчестер старается вытянуть у людей из Кале что-нибудь против вас, лорд Кромвель. Запугивает, требует назвать ваше имя, признаться, что вы им покровительствуете. Даже если они просто были в одной с вами церкви, слушали одну проповедь, Гардинер что-нибудь из этого раздует».
И что делать? Половина его работы – защищать друзей-евангелистов от самих себя. У рьяных братьев будут нелады с новым парламентским статутом. И тогда начнутся вопли: «Добрый лорд Кромвель, выручи нас из тюрьмы!» Что, если он не сможет их выручить? Если он смело вступится за евангелистов из Кале, то повредит себе и не поможет им; значит, надо по возможности исподволь исправлять ущерб от того, что творят Гардинер и его присные.
Он рад уехать из Вестминстера, где каждый пристально наблюдает за каждым. Ричард строит себе новый дом в Хинчингбруке. Здесь с незапамятных времен был маленький женский монастырь, теперь закрытый. Работники, вскрывавшие старые полы, в отчаянии прибежали с кирками в руках: «Мастер Ричард, смотрите, что там…»
Он идет смотреть. Работники на коленях молятся, пока из-под пола поднимают кости. Скелета два, полагает Ричард, но это не монахини, как можно было бы ожидать: у одного массивная нижняя челюсть и плечи победителя великанов. Работники уже рассказывают про них истории: это-де влюбленные лорд и леди, бежавшие вместе. Ревнивый граф, или эрл, или удельный король догнал беглецов. Стоя рука в руке, они пали под ударами меча и навеки соединились в смерти.
– Работники считают, они очень древние, – говорит Ричард. – Мы, скорее всего, никогда не узнаем их имен. Но я подумал, нехорошо закапывать их на кладбище монахинь.
Он представляет, как маленькие девственные скелеты шарахаются от мужа героического телосложения.
– И что?
– Я положил их на прежнее место, – говорит Ричард. – Мне они под полом не мешают и вряд ли будут выходить и гулять по ночам. Я разрешил молиться за их души, потому что иначе работники побросали бы инструменты. Однако я не позволю им нарушать мои планы строительства.
В округе уже и без того верят, что утопившаяся в реке монахиня стенает в доме, оплакивая свои грехи, и ищет дитя, прижитое в постыдной связи. Кап-кап, является она в сумерках, волоча мокрый подол рясы по каменному полу. Он говорит Ричарду, может, она вовсе и не утопилась, а оставила записку и убежала к новой жизни, как Роберт Барнс.
Прибывают немцы – люди герцога Вильгельма и саксонские послы, – а король все еще на охоте. Он, лорд Кромвель, пишет, что оставит все другие дела и будет в их распоряжении. Однако к третьей неделе сентября Генрих уже в Виндзоре и сам их принимает. Королевские представители готовы поставить свою подпись на договоре: герцог Суффолк, Кранмер, Одли, Фицуильям и Катберт Тунстолл, епископ Даремский. Такой выбор должен удовлетворить всех, кроме Норфолка и епископа Винчестерского, уверенных, что они везде должны быть главными. Курфюрст Саксонский, зять Вильгельма, непреклонен: он не заключит дипломатического союза с Англией, пока действуют шесть статей, идущих вразрез с Писанием.
– Но мы уверены, лорд Кромвель, – говорит посол, – что теперь, когда вы здоровы, вам удастся образумить Генриха. В конце концов, будь вы на ногах и в парламенте, статьи бы не прошли. С приездом леди Анны жених станет мягче, податливее, и вы его убедите.
Говорят, сам Меланхтон написал королю письмо с просьбой отозвать новый закон. Государю незазорно менять решения.
На вопрос королевских юристов о старом договоре Клеве с сыном герцога Лотарингского – том самом, который заключили, когда жених и невеста были еще детьми, – послы отвечают, что документов при них нет. Он, лорд Кромвель, думает, что бумаги, скорее всего, затерялись; такое случается. «Моя невеста может привезти их с собой», – говорит король; не хочет откладывать свадьбу. Император во Франции, бывший враг принял его на своей земле. Карл едет в Нидерланды карать: жители Гента подняли мятеж, и он намерен лично подавить восстание. Проще было бы добраться морем, но Карл боится английских вод. Наши корабли могут атаковать его флот. Шторм может прибить его к нашим берегам.
«Плох был бы тот ветер», – говорит имперский посол; ему нечего предложить, кроме поговорок. От Марильяка ничего не добьешься: «Ничего не знаю, милорд. Постараюсь выяснить». Или: «Это не в моей компетенции, прошу правильно меня понять». Если бы Марильяк нашел способ расстроить свадьбу, он бы уж расстарался, но сейчас только обедает с испанцами и хвастается: «Вся Европа ликует, видя согласие наших государей».
– Надо бы снова впрячь Уайетта в работу, – говорит он королю. – Отправьте его к императору, пока тот едет через Францию. Если кто-нибудь и может посеять между ними раздор, то это Уайетт.
Уайетт провел лето в Аллингтоне с возлюбленной, так что наверняка вполне отдохнул. Его итальянские интриги закончились ничем – король не желает отправлять английские войска в чужие земли. Уайетт огорчен, но король говорит:
– Ваш друг, я имею в виду лорда Кромвеля, всегда убеждал меня, что такие затеи обходятся слишком дорого и никто не знает, каким будет окончательный счет.
Пятого октября, рано утром, в Хэмптон-корте подписывают договор. Кранмер разрешил обойтись без оглашения, так что теперь дело только за первой брачной ночью. Король вручает кольцо представителям Клеве, хотя с улыбкой отказывается надеть его на палец кому-нибудь из послов, как делалось в прежние времена. Он говорит:
– Когда моя сестра Мария выходила за короля Людовика, упокой Господи их души, его представлял герцог де Лонгвиль, а мы все были свидетелями в большом зале Гринвича. Они принесли обеты, Лонгвиль надел Марии на палец кольцо и поцеловал ее, они расписались в книге, а потом ее отправили переодеваться в ночное платье… – тут король немного краснеет, – и они вместе легли на кровать. Лонгвиль раздвинул верхнее платье, высунул волосатую ногу, голую, и тронул ее. Позже я думал об этом – а ведь там присутствовали юные девицы – и считаю, что такое противно и разуму, и приличиям. Однако так пожелали французы.