– Король низко поклонился, – Грегори отпивает вина, – и заговорил с ней, но она не обернулась. Думаю, она приняла его… не знаю… за какого-то весельчака, нарядившегося к празднику. Так что он стоял, со шляпой в руке… тут вбежали ее дамы, одна дама крикнула: «Мадам!» – и еще что-то, чтобы ее предупредить… – Голос у Грегори дрожит. – И тогда она обернулась. И поняла, кто он. И, Господь мой Спаситель, надо было видеть ее взгляд! Я его никогда не забуду. – Грегори падает на стул, как будто ноги больше его не держат. – И король тоже.
Он берет Беллу на руки, скармливает ей пирог, кусочек за кусочком.
– Почему она изумилась? Я ее не обманывал.
– Вы не сказали ей, что он старик.
– Я старик? Это ты вспомнишь первым, если станешь описывать Кромвеля? «Ой, он старик».
– Нет, – нехотя признает Грегори.
– Она знала, когда он родился. Знала, что он дороден. Довольно придворных ее брата побывали у нас. И Ганс. Ганс мог ей его описать. Кто сумел бы лучше?
– Но Ганс не стал бы этого делать.
Верно.
– И что король?
– Попятился. Как будто его ударили. Она отшатнулась от него. Он не мог этого не заметить.
– И?
– Тут она взяла себя в руки. Притворилась исключительно хорошо. Он тоже. Она сказала по-английски: «Добро пожаловать, мой король и повелитель».
Это королю следовало говорить: «Добро пожаловать».
– Продолжай.
– Она присела в реверансе, очень низко, как будто ничего не произошло. И король с улыбкой ее поднял. Сказал: «Добро пожаловать, милая».
Это и значит быть монархом, думает он.
Грегори добавляет:
– Его рука дрожала.
В его воображаемом рочестерском зале смеркается. Под окном беззвучно орут участники травли. Собаки висят, вцепившись зубами в бычий бок. Кровь медленно капает на булыжники.
– А королевские джентльмены. Что они?
На самом деле он спрашивает: они видели?
Антони Брауни был позади, нес соболиные меха для королевы. Однако Генрих знаком велел ему отойти. Он смотрел даме в лицо и все время говорил.
– Грегори, – спрашивает он, – честно ли Ганс ее написал?
– Он не посмел бы написать ее нечестно.
– И она красива?
– Сбоку – нет. У нее нос длинный. Но у Ганса не было времени писать ее со всех сторон. Она миловидная. Лицо чуть рябое от оспы, но я это заметил лишь раз, на ярком солнце. Король не мог этого видеть, он отвернулся.
Значит, она миловидна в сумерках. И когда смотрит прямо на тебя.
Его почти разбирает смех.
– Он разочарован?
– Если и разочарован, то не показал этого. Взял ее под руку, они отошли в сторонку и сели с переводчиками. Он спросил, нравится ли ей Англия, она ответила, очень нравится. Он спросил, как ее принимали в Кале, она ответила, принимали очень хорошо. Он поздравил ее с тем, как мужественно она перенесла путешествие, и спросил, бывала ли она прежде в море. Когда ей перевели, она растерялась.
Он представляет короля. Как тот потеет от натуги, ищет глазами, на что бы перевести разговор.
– Король потребовал музыки. Музыканты заиграли «Пусть белая прекрасная рука исцелит мои печали». Она слушала очень мило, потом сказала, через переводчика, что хотела бы научиться играть на каком-нибудь инструменте. Король сказал, в юности учиться проще. Она ответила, я еще не так стара и пальцы у меня ловкие от вышивания. Король спросил, умеет ли она петь, она ответила, умею петь хвалебную песнь Богородице и святым. Он спросил, не споет ли она, она сказала, при лордах не буду, но спою вам наедине. И покраснела.
– Весьма уместная скромность, – говорит он. Вспоминает Анну Болейн: та запела бы на улице, лишь бы привлечь к себе внимание.
– Мы говорим, что любим скромниц. – Грегори берет пирог, и Белла трогает лапой его колени. – Однако на самом деле нам нравятся девицы, не скрывающие свою приязнь. Прежде чем начать ухаживать, мы хотим знать, что нас примут благосклонно. Я бы не посмел заговорить с Бесс, если бы вы с Эдвардом Сеймуром мне не помогли. Если мы боимся, что женщина нас презирает, то будем ее избегать.
А когда мы решаем к ней подступиться, думает он, то не хотим увидеть ужаса на ее лице.
– Так ты думаешь, ущерб непоправим?
– Не знаю, как ей исправить то первое мгновение, будь она хоть царица Савская. – Грегори откусывает пирог. Белла с обожанием приникает к его ноге. – Они сели ужинать. Она была очень внимательна, ловила каждое его слово. Начало получилось неудачное, но, притом что никто не может с ней говорить, мне она очень понравилась, да и всем остальным тоже. Фицуильям сказал, король не нашел бы никого лучше, прочеши он хоть всю Европу.
– Он всю Европу и прочесал. Я, вернее. Что ж… он подумает и поймет, что она просто напугалась от неожиданности. И, как ты говоришь, потом у них все было хорошо. – Его взгляд падает на книгу лорда Морли. – Нам надо отмотать время назад. Как будто король моргнул и прожил то мгновение заново.
Грегори говорит:
– Но разве время можно отмотать?
По мере того, как исчезают пироги, проступает рисунок блюда. Fatto in Venezia[67], оно изображает гибель Трои: деревянный конь, вопящие женщины, запрокинутые головы, башни, охваченные огнем.
Удивительно, как они столько всего там уместили.
Он приезжает в Гринвич почти сразу после короля.
– Милорд, его величество в библиотеке.
Генрих сидит между ящиками книг.
– Это из аббатства Тьюксбери. – Король тяжело поднимается с кресла. – Кромвель, документов о помолвке с Лотарингией так и нет. Мне твердо обещали, что дама привезет их с собой, но она не привезла. Даже наименее подозрительный человек спросил бы себя, отчего их по-прежнему скрывают.
Он начинает говорить, но король поднимает руку:
– Я не могу двигаться дальше. Я не могу на ней жениться, пока не буду знать наверняка, что она свободна от любых прежних обязательств.
Король стискивает ладонью сжатый кулак:
– Дама вовсе не так хороша, как ее описывали. Фицуильям из Кале превозносил ее до небес. Лайл тоже. Отчего?
– Я не видел ее, сэр.
– Да, вы ее не видели, – говорит король. – Вы, как и я, полагались на чужие слова, так что винить вас не в чем. Однако скажу вам: когда я вчера ее увидел, то еле сумел взять себя в руки. Огромный диковинный чепец с крыльями по бокам… при ее росте и фигуре, мне показалось, будто передо мной Майский столб. И она накрасила губы, что воистину мерзостно.
– Чепец можно сменить, сэр.
– У нее желтый цвет лица. Я вспоминаю Джейн, белую, как жемчужина.
Золотистый свет волнами пробегает по потолку, по алым лепным розам, зеленым листьям, кровавым шипам.
– Это с дороги. Утомительное многомильное путешествие с обозом, ожидание погоды, затем качка на корабле. – Он думает про град в лицо по пути из Дувра. – Что до бумаг, ума не приложу, отчего послы их не привезли. Однако нас заверили, что дама свободна. Мы знаем, что брачного договора не было. Мы знаем, что стороны были малолетними. Вы сами говорили, сэр, что это не важно.
– Очень важно, если я думаю, что женат, а окажется, что нет.
– Завтра, – обещает он, – я поговорю с людьми королевы.
– Завтра я встречаю ее в Блэкхите, – говорит король. – Выезжаем в восемь.
Сорок лет прошло с тех пор, как здесь встречали невесту из далеких краев: инфанту Каталину, которая привезла с собой из Испании мавританских рабынь. Ее свадьба с Артуром была пышной и публичной. На сей раз брачные торжества должны уступить место церковному празднованию Крещения. А значит, все зависит от публичной встречи, которую он для Анны подготовил.
В Гринвиче он лежит без сна, слушает ветер.
За что один лежу всю ночь?
Вздыхаю, плачу, спать невмочь,
Моя постель гранит точь-в-точь.
За что мне это?
Он гадает, где-то сейчас Уайетт. Уж точно тот сейчас не один.
От горьких жалоб изнемог,
Свалялись простыни в комок.
За что мне это?
Только буря отменит завтрашнюю встречу. Король может отложить свадьбу, но не может оставить невесту за порогом. Не может обмануть ожидания людей, когда герольды уже раструбили о церемонии по всему Лондону.
Трижды он встает и открывает ставни. Ничего не видно, кроме глухой беззвездной тьмы. Однако перестук дождя затихает, заря расцвечивает небо охристыми полосами, солнце на ощупь выбирается из-за облачной гряды. К девяти утра, когда он верхом въезжает в Блэкхит, на полях лежит белая дымка; в этой дымке свободный народ Англии. От реки, где собрались сотни на самых разных лодках и лодчонках, доносится рев голосов, самодельные флаги поникли в недвижном воздухе. Горожане, украшенные вязаными розами, бьют в барабаны, дудят в дудки, горланят песни. Некоторые бредут по берегу в картонных замках, головы торчат над зубцами, другие изготовили из парусины исполинского лебедя, который поворачивает шею из стороны в сторону и вышагивает на десятке пар ног в рабочих башмаках, еле видных под его перьями. Звенят колокольчики на упряжи. Люди и лошади выдыхают облачка пара. Он обливается потом под бархатной одеждой и злится даже на самого себя, разъезжая на лошади взад-вперед и раздавая ненужные указания: встаньте здесь, пройдите туда, опуститесь на колени!
Чарльз Брэндон приподнимает шляпу:
– Погода делает вам честь, лорд Кромвель!
Затем пришпоривает лошадь и скачет к другим герцогам.
Капелланы, советники, высшие сановники двора выстраиваются рядами: джентльмены личных покоев, епископы в лиловом атласе, пэры, лорд-мэр, герольды, герцог Баварский с орденской цепью Золотого руна, сам король на могучем жеребце, в парче и пурпуре, одежда в разрезах и буфах, подбита и подложена, украшена полосами драгоценных камней так плотно, будто Генрих в доспехах, выкованных для Зевса.
Королева ждет в шелковом шатре. Он молится, чтобы ветер не поднялся и не сдул шатер в реку. Анна одета по лучшей моде своей страны, чепец венчает шапочка, плотно расшитая жемчугами, платье понизу круглое, без шлейфа. Она сверкает, когда ее усаживают на лошадь, в дамское седло, лицом налево, как принято в Англии. Никто не знал, чего ждать от немки. Испанские дамы сидят на лошади лицом вправо. Лорд-канцлер говорит, удачно, что она не напомнит ему испанку. Он сухо замечает: