Под гром аплодисментов вновь появляются бритты, несут на руках свернутую Темзу. Лорд Морли подается вперед:
– Увидим ли мы боевые машины императора Клавдия? Веспасиана и осаду Эксетера?
– Клянусь, у нас, советников, был сегодня утомительный день, милорд, – говорит Норфолк. – А король захочет уединиться с королевой, не так ли?
– Должны быть великаны, – замечает Грегори. – Гогмагог был двенадцати футов ростом. Он выдергивал с корнем дубы легко, будто цветочки срывал. Был еще один великан, Ритон, с огромной бородой из бород убитых врагов.
– Как у Брэндона? – спрашивает Норфолк и заходится упоенным смехом; в кои-то веки ему случилось пошутить.
Актеры разворачивают синюю, сшитую из кусков Темзу. Девицы хватают ее за концы и начинают колыхать. Лорд Морли говорит:
– Боюсь, значительная часть истории пропущена. В Британии были короли до воплощения Иисуса Христа. Это все вы найдете у Гальфрида Монмутского, в его книге.
Он говорит:
– Милорд, я читал, что не все эти правители были удачливы и мало кто из них отличался мудростью.
Король Гумбер утонул в реке, которая с тех пор зовется его именем. Бладуд полетел над Лондоном на самодельных крыльях; его пришлось отскребать от мостовой. Риваллон был добрый король, во всяком случае миролюбивый, но в его правление падал кровавый дождь, а полчища мух сжирали англичан заживо. А если отправиться дальше в глубь времени, страну основал убийца: троянец Брут, отец нас всех, убил собственного отца. Якобы случайно на охоте, но, может, на самом деле намеренно. Стрелы, которые сворачивают в полете, обычно знают свою цель.
Грегори говорит:
– Гальфрид Монмутский был отъявленный лжец. Готов поспорить, что он родился не в Монмуте. Готов поспорить, он в жизни там не бывал.
Королева встает, то ли по чьему-то невидимому знаку, то ли по внутреннему зову. Дамы вскакивают и сбиваются в кучку вокруг нее. Маленькую Говард приходится дергать за рукав – она засмотрелась на красивые ноги лютниста. Вечер движется к завершению. Музыканты будут играть в личных покоях короля, затем уберут свои тимпаны и скрипки. На лице Генриха никакого выражения, кроме усталости. Мастер Ризли, нагнувшись, шепчет ему в ухо:
– Хотели бы вы прочесть его мысли, сэр?
– Нет.
Джентльмены из личных покоев встают и уходят вслед за королем. Духовенство выстраивается в процессию и идет благословить ложе. Королевские простыни кропят святой водой ежевечерне, однако сегодня Генриху нужно особое попечение Небес: забота ангелов и святых о его детородном уде. Калпепер бросает на ходу:
– Теперь ему осталось только влезть на нее и заделать ей герцога Йоркского.
Королю изготовили новую кровать, украшенную искусной резьбой. Ему, лорду Кромвелю, не лежится на своей старой, и он бродит по дворцу. Все тихо. Огонь в каминах погашен. Никого, кроме стражников, которые его приветствуют, да двух развеселых молодых лордов в красно-желтых маскарадных колпаках: один пляшет, другой хлопает в ладоши. При его появлении танцор врастает в пол, хлопок замирает меж ладоней его приятеля.
– Идите в свои колыбели, – говорит он. – Если вам повезет, утром я не вспомню ваших имен.
Они пристыженно отдают ему колпаки, будто не знают, что с ними делать:
– Это шапки, чтобы изображать татар, милорд.
Они должны быть с лентами или шнурками, говорит он. Иначе ветер сорвет их в скачке по заснеженным просторам.
Юнцы уходят, держась за руки. Он кричит вслед: «Молитесь за меня!» С лестницы доносится их смех.
Он идет обратно в свои покои, закрывает дверь. Дай человеку татарскую шапку, и тот ее примерит, даже если поблизости нет зеркала. Но ему не хочется. Он оставляет шапку на лежанке Кристофа и оттого, проснувшись, подумает, что еще спит. Всю ночь в обрывочных снах его соотечественники бьются с легионами Цезаря: медленно, словно увязая в болоте.
На рассвете он у себя в покоях обсуждает с Ричардом Ричем передачу Малвернского аббатства. Рич зевает:
– Хотел бы я знать… – и не договаривает фразы.
– Может, сосредоточимся на цифрах?
Входит Кристоф с двумя кружками слабого пива. На нем татарская шапка, и Рич спрашивает:
– Почему он в…
Ни одну фразу закончить не может, как будто слова теряются в тумане.
Вбегает гонец, прямо в дорожных сапогах, нос синий с мороза, одежда забрызгана грязью.
– Срочно, милорд. Из Йорка, в ваши собственные руки.
– Господи помилуй, – говорит Рич. – Неужто снова бунтуют?
– Думаю, для этого еще холодно.
Печать уже сломана; хотелось бы знать почему. Он читает: Йоркский казначей угрожает закрыть казначейство, если не получит две тысячи фунтов к концу недели и еще столько же в ближайшее время. Пришли счета за Бридлингтонскую гавань, а северные лорды требуют заплатить им ежегодные пенсионы.
Врывается Норфолк:
– Кромвель? Видели, что пишет Тристрам Тэш?
Он смотрит на Норфолка, затем на гонца; тот прячет глаза.
– Клянусь Богородицей, – говорит Норфолк, – Тэшу надо было взять баронов за шкирку и вытрясти из них душу. Будь я на его месте, они бы у меня ждали денег до Благовещенья.
За Норфолком входит Фицуильям, смурной и небритый:
– Если он с ними не рассчитается, некоторые могут перейти на сторону шотландцев. Или взыскать требуемое грабежом.
Входит мастер Ризли:
– От Уайетта, сэр. – Ризли уже вскрыл письмо. Франциск с императором по-прежнему в мире и согласии между собой. – Уайетт говорит, при каждом упоминании нашей страны император мрачнеет, как туча.
– Немудрено, – отвечает он. – Наш король удачно женился и без его помощи.
Он идет в королевскую присутственную залу, в руках куча прошений с письмами и счетами. Отдает их обратно Ризли и Рейфу. Жаль, что ни Рейфа, ни Ричарда Кромвеля не было вчера в личных покоях; тогда бы он точно получил надежные сведения. Может, стоило этим озаботиться? Я не могу думать обо всем, говорит он себе и слышит голос короля: это почему же?
Представители Клеве его опередили. Они бодры, преисполнены надежды и говорят, что уже были у мессы.
– И, – говорят они, – у нас подарок для вас, лорд Кромвель, в честь этого счастливого дня.
Курфюрст Саксонский, зять Вильгельма, прислал ему в подарок часы. Он принимает их с восхищенным шепотом. Они в форме бочонка и такие миниатюрные, что помещаются в ладони, – самые искусно сделанные и, возможно, самые маленькие, какие ему доводилось видеть. Английские джентльмены передают часы из рук в руки, когда входит король.
– Сэр, презентуйте их ему, – шепчет Рейф.
Немцы огорченно кивают; им понятно, что иногда необходимы такие жертвы. Король не глядя забирает часы, продолжая говорить одному из джентльменов:
– …отзовите Эдмунда Боннера, как я обещал, и отправьте моему брату – французскому королю более учтивого и скромного посланника.
Умолкает, поворачивается к клевским послам:
– Господа, вам приятно будет узнать…
– Да, ваше величество? – Они ловят его слова.
– Я отправил королеве morgengabe, так, кажется, вы это называете, утренний дар в соответствии с обычаем вашей страны. Мы передадим вам точное исчисление цены.
Они надеялись услышать больше, однако король затворил уста. Даже о часах ничего не сказал. В другой день Генрих восхитился бы такой игрушкой, разглядывал бы механизм, попросил бы другие такие же, на сей раз с его портретом на крышке. Однако сейчас король лишь смотрит на них со вздохом, натужно улыбается и отдает часы придворному.
– Спасибо, милорд Кромвель, у вас всегда что-нибудь новое. Хотя не всегда такое новое, как хотелось бы.
Короткая пауза. Король кивает ему:
– Пропустите.
Он смотрит в растерянности. Что пропустить? Затем спохватывается и уступает дорогу:
– Ах да, конечно.
Идет за королем.
Иногда с Генрихом лучше держаться весело, запросто, словно вы сидите в «Колодце с двумя ведрами» за пинтой испанского вина. Он думает, я бы сейчас пропустил кубок-другой, будь передо мной испанское вино. Или рейнское. Аквавит. Уолтерово пиво.
– Как вам понравилась королева?
– Она не нравилась мне раньше, а теперь не нравится еще больше.
Генрих оборачивается через плечо. Никто к ним не приблизился. Они одни, как в пустыне.
Король говорит:
– У нее отвислые груди и дряблый живот. Когда я их потрогал, мне не захотелось остального. Я не верю, что она девственна.
Что за нелепица!
– Ваше величество, она никогда не отходила от матери…
Он пятится. Ему хочется сбежать ради собственной безопасности. Краем глаза он видит, что вошли доктор Чамберс и доктор Беттс в скромных врачебных шапочках и длинных мантиях. Король говорит:
– Я побеседую с моими врачами. Никто не должен услышать об этом ни слова.
Никто не слышит от него ни слова, когда он отступает, давая королю дорогу. И никто с ним не заговаривает, все расступаются, пока он идет через присутственную залу, через кордегардию и прочь с глаз.
Первыми к нему приходят врачи. Он читал письмо Уайетта и теперь откладывает его вместе со сценами, которые оно вызвало в воображении, далекими, но явственными. Уайетт рядом, даже когда в чужих краях, особенно когда в чужих краях. Его письма – подробный рассказ о дипломатических встречах. И все же, как бы ты ни вникал в написанное, чувствуешь: что-то от тебя ускользает; затем придет другой и прочтет то же самое иначе.
Беттс прочищает горло:
– Милорд Кромвель, нам, как и вам, король запретил говорить.
– А что тут можно сказать? Мы обсуждали бы девственность королевы. Если такие разговоры и уместны, то лишь с духовником в исповедальне.
– Что ж, – говорит Беттс. – Вы знаете, я знаю и король знает, что в таких неудобосказуемых вопросах ему случалось ошибаться. Он считал девственной вдовствующую принцессу Екатерину, хотя она была замужем за его братом. Позже он изменил свое мнение.
Чамберс добавляет:
– Он считал Болейн непорочной, потом обнаружил, что она утратила целомудрие еще во Франции.