– Может, будет молчать и сойдет за умного.
Ричард Рич говорит:
– Вам, Зовите-меня, это бы тоже не помешало.
Норфолку придадут в помощь сэра Джона Уоллопа. Он назначен постоянным послом; французы называют его Валлоп. Это опытный дипломат, но Кромвель бы его не выбрал – хотя бы из-за дружбы с лордом Лайлом. Мэтью сейчас в Кале и доносит обо всем, что происходит в доме наместника. Осталось дождаться, когда на столе его милости, а может, в рукодельной шкатулке ее милости обнаружится предательское письмо – Реджинальду Полю либо от Реджинальда Поля.
Перед отплытием Норфолк побывал у Гардинера в Саутуорке.
– Немудрено, что милорд захотел получить совет, – благодушно говорит он, когда ему об этом сообщают. – Ведь Гардинер долго был нашим послом во Франции.
– Не в этом дело, – говорит Ризли. – Они вдвоем что-то замышляют.
– Да. Хорошо. Я тоже что-то замышляю.
После сюрприза, что я готовлю Норфолку, тот никогда не высунет нос из дома.
Великий пост тысяча пятьсот сорокового года соблюдают по всей строгости, как в старые времена. За этим следят Гардинер и его присные. Даже к лучшему, что они получили волю в мелочах, это усыпит их бдительность. Терстон поддерживает его и домашних шафрановым хлебом, луковыми пирожками с изюмом, печеным рисом с миндальным молоком и новым соусом для рыбы из чеснока и грецких орехов.
На День святого Валентина вспыхивает война проповедников. Гардинер против Барнса, Барнс против Гардинера. Оба непреклонны, но Гардинеру терять нечего, а Барнс рискует жизнью. Барнс сломается, как прежде сломался перед Вулси. Подведет не слабость веры, а слабость характера. Он не Лютер. На том стоит – покуда Гардинер не собьет его с ног.
Лондонцы слушают их проповеди, толкаясь под навесами из просмоленной холстины или пригнувшись под самодельными укрытиями, щурятся из-за дождя, волосы прилипли к голове, вода затекает в уши. Однако старухи говорят, лето будет жаркое. А сейчас, как сказал поэт, ни зелени, ни плодов, одни шипы. В день, когда он идет просить Генриха о милости, земля скована морозом.
– Вы по поводу Роберта Барнса? – спрашивает Генрих. – По всему выходит, я сильно в нем обманулся. Гардинер говорит, он отъявленный еретик. Только подумать, я доверял ему дела Англии за границей! Вы близки с этим человеком, вы виновны в недосмотре, что не узнали и не обличили его мнения. Полагаю, вы о них не знали?
– Я не по поводу Барнса. – Он мысленно выходит из помещения и заходит снова. – Я по поводу Гертруды Куртенэ, сэр. Ее можно было бы выпустить. Отправить свидетельства в архив. Она повинна в доверчивости, что женщине нельзя ставить в вину, и в верности покойным, что ваше величество вполне поймет.
– Екатерина ведь так и не умерла по-настоящему? – устало говорит Генрих. – И кое-кто никогда не признает, что она не была моей женой.
– Леди Эксетер потребуются средства для жизни, так что, если милосердие вашего величества позволит, я назначу ей ренту с земель ее супруга.
– Будь он проклят, – говорит Генрих. – Ладно, женщину отпустите, младшего Эксетера оставьте под стражей; нечего изменническому отродью разгуливать по моему королевству.
Он делает пометку. Генрих говорит:
– Кромвель, вы могли бы зачать сына?
От неожиданности он не находится с ответом.
– Думаю, могли бы, – говорит Генрих. – Вы из простонародья. Простые мужчины крепче.
Королю невдомек, как рано они теряют силы. Работник в сорок лет сгорблен и немощен. Его жена иссыхает к тридцати пяти.
– Я думал, в этом браке у меня будет еще сын, но, сдается, Господь судил иначе. – Король оседает в кресле, перекладывает несколько документов. – Мы можем сейчас написать в Клеве. Будете писать под мою диктовку, как встарь.
Он говорит:
– Зрение у меня не то, что раньше.
Такое вот здоровье простолюдина.
– Но вы по-прежнему пишете письма, – отвечает Генрих. – Я знаю ваш почерк. Я хочу спросить у самого Вильгельма, где бумаги о том, замужем ли его сестра, потому что… – Король упирается локтями в стол, опускает голову на руки. – Кромвель, не можем ли мы от нее откупиться?
– Да, мы можем предложить ей ренту. Не знаю, сколько нам придется наскрести, чтобы умиротворить ее брата. И не знаю, как спасти репутацию вашего величества, если вы расторгнете законный брак. Вам трудно будет высоко держать голову в кругу других правителей. Или найти новую жену.
– Я могу найти ее завтра, – резко объявляет король.
Дверь осторожно приоткрывается. Это слуги со светом.
– Несите свечи сюда, – говорит он.
Однако король как будто забыл про письмо. Генрих ждет, когда они снова останутся одни, но не заговаривает даже после того, как слуги выходят. Теплый свет рассеивается по комнате, и наконец король произносит:
– Помните, милорд, как мы ехали в Уилд? Поговорить с литейщиками, узнать новые способы отливать пушки?
Окна запотели. Алмазы на одежде Генриха, когда тот шевелится, похожи на бусины или на те семена, что упали на каменистую почву. Он ждет, положив пальцы на перо.
– То были более светлые дни. Джейн не могла ехать, она носила под сердцем моего наследника. Ей не хотелось меня отпускать, но она знала, что мы давно задумали эту поездку, и при занятости вашей милости и многочисленных обязанностях короля она понимала, что просьба повременить будет неуместной. Я встал рано. Дело было около Иванова дня, рассвело задолго до разрешенного часа мессы, и Джейн спросила: вы дождетесь капеллана? И я задержался, потому что страхи женщины в таком положении следует уважать. Я сказал, что вернусь скоро, через две-три ночи, хоть мы и поедем неспешно. Мы будем слушать пение птиц и скакать по лесам, как рыцари Камелота. Будем радоваться солнечному свету. – Генрих ненадолго умолкает. – Куда подевался солнечный свет?
– Господь сотворил февраль, сэр, как и июнь.
– Вы говорите, точно епископ. – Генрих поднимает голову. – Вам с Гардинером надо помириться.
Мы уже пробовали, думает он.
– На Пасху сядьте вместе и помиритесь.
– Клянусь честью, я попробую.
Молчание. Он думает, наверное, этого мало.
– Я помирюсь с ним, если сумею.
Слуги не закрыли ставни. Он встает и подходит к окну.
Генрих говорит:
– Не закрывайте, пусть будет хоть такой свет.
За стеклом проносятся чайки, словно перепутали вестминстерские башни с береговым обрывом.
Генрих наблюдает за ним. Большие руки бессильно лежат на коленях. Говорит:
– Но когда я думаю об этом, Кромвель… Мы ведь так с вами и не поехали.
– В Кент? Да. Но собирались…
– Собирались, да. Но каждый раз нам что-нибудь мешало.
Он садится напротив короля:
– Давайте считать, что мы съездили, сэр. Не будет вреда, если мы это вообразим. – Зеленое сердце Англии, далекий колокольный звон, тень деревьев средь полуденного зноя. – Давайте скажем, что литейщики приняли нас радушно и показали нам все свои секреты.
– Еще бы, – говорит Генрих. – Бесполезно таить от меня секреты. Я все равно их узнаю.
Он выходит и, держась рукой за стену, шепчет молитву. В «Книге под названием Генрих» нет для него совета.
Король оставил родные края и словно переселился туда, где причина не связана со следствием; не стремится он и открыть душу, как прежде. Вспомнить только падение Болейнов. Тогда король написал пьесу о чудовищном распутстве Анны Болейн. Носил в книжечке на груди и пытался всем показывать.
В январе король сказал, Кромвель, вы не виноваты. Теперь слышишь, как Генрих думает: одного я хотел, одного, и он не уважил мое желание.
Он думает: расторгнуть новый брак трудно, но возможно. Это станет победой Норфолка и его присных, радостью для папистов и концом новой Европы. Часто ли выпадет шанс перекроить карту? Может, раз в два или три поколения; и теперь этот шанс ускользает. Уайетт и время рассорят Франциска с императором, и мы вернемся к старым приевшимся играм, которые я вижу всю свою жизнь.
Потом Генрих захочет жениться, бог весть на ком. Вспоминается песня, – наверное, Уолтер ее пел:
Я ее целовал, она меня;
На коленях лелеял мое дитя.
Потом король выберет себе папистку, и мне захочется оказаться где-нибудь очень далеко. Останься я в Италии, у меня был бы дом в холмах, белый дом под красной черепичной крышей. Колоннада у входа, балкончики с навесами от солнца, сад, дорожки среди цветов, фонтаны и виноградник; библиотека, расписанная зверями и птицами, как в капитуле аббатства.
На виллу Фрескобальди девушка каждый день приносила корзинку пряных трав. Стучишь по сосудам с оливковым маслом и по звуку определяешь, сколько его осталось. Когда кухонные мальчишки перестали его задирать, он научил их английским стишкам. Под синим итальянским небом они распевали о мглистых утрах, о ясенях и дубах, об утрате девственности в месяце мае.
Однажды хозяин вызвал его в контору, и он повесил фартук на крюк. После этого он сделался доверенным помощником Фрескобальди. Сдружился с молодыми людьми в семье Портинари. Никто не говорил, это сын кузнеца, гоните его взашей. После банка Фрескобальди он отправился в Венецию. Там работал в конторе, где стоял длинный сундук с резьбой, изображавшей утыканного стрелами святого Себастьяна. Каждый вечер он запирал туда приходно-расходные книги, а ключ прятал в карман и ни разу не глянул на мученика. Как же так вышло, что он видит его сейчас? С одной стороны были лучники, с другой – арбалетчики. Себастьяна пронзили стрелами со всех сторон. Он идет прочь от королевских покоев. Я ее целовал, она меня…
В следующие дни он обнаруживает, что его терпение на исходе, а запасы доброты иссякли. Когда пойманный шпион отказывается говорить, он не едет в Тауэр хитростью и посулами выманивать у того показания; время не ждет. На дыбу его, говорит он, и пусть трое записывают. Завтра с утра жду вас с известием, что задержанный сознался во всем.
Пока Норфолк был во Франции, он вторгся в герцогскую вотчину – закрыл Тетфордский приорат, где лежат пращуры герцога. Триста лет в Тетфорде происходили чудеса – с тех самых пор, как там собрали множество аккуратно подписанных реликвий, в том числе камни с Голгофы, часть гроба Богородицы и кусочки яслей, в которых лежал младенец Иисус. Теперь явилось величайшее чудо: Томас Кромвель, мальчишка из Патни, который считает, что время не облагораживает подделки и не придает благолепия лжи.