– А вы когда-нибудь облачались в латы и шлем, милорд? – спрашивает Фиц.
Господи, да нет, конечно, думает он. У нас, пикинеров, не было денег на латы. Мы надевали на себя дубленую кожу и укрепляли ее молитвой. Мы шли в бой в чужих башмаках.
Уайетт, только что с побережья, врывается в дом и говорит с порога:
– Боннер – епископ Лондонский? Вы думаете, вам это на пользу?
– Да. И так я думал. Теперь сомневаюсь.
Боннер розовый, пухлый, выглядит глуповатым, а на самом деле его ум остер, как заточенный гвоздь. Вернулся из Франции, поставлен епископом и наводит на подозрения в двурушничестве. Его, Эссекса, не легко обмануть, но сейчас те, кто вступают в твои ворота друзьями, в двери входят врагами.
– Я думал, он из наших. Быть может, он служит и нашим, и вашим. И все же… – говорит он. – Боннеру многое известно. О Гардинере, о его французских интригах.
– Не следовало давать ему место за то лишь, что он ненавидит Гардинера. Это небезопасно. – Уайетт меряет шагами комнату. – Я слышал, вы обедали.
– Обедали. У Стивена было такое лицо, будто он глотает головастиков.
– Ваши люди говорят, к вам приходил Суффолк. Поостерегитесь. Случись что, он от вас отступится.
– Вы с Брэндоном в ссоре уже десять лет. Из-за чего – забыл.
– Я тоже. И он. Но это не значит, что мы помиримся.
– Езжайте домой к Бесс Даррелл, – говорит он. – Езжайте в Аллингтон и наслаждайтесь летней погодой. Бесс мне помогла. А теперь я в свой черед могу помочь вам.
– Вы ничего мне не должны. Это я ваш должник. Я терзался, не зная, что вы обо мне подумаете. Выполнял ваши указания. Вы сказали мне поссорить императора с Франциском. Я сделал, что велено, но, боюсь, сослужил вам дурную службу.
– Их вражда настолько давняя, что вы напрасно приписываете всю заслугу себе. Они просто вернулись к привычной неприязни. Так или иначе, вы следовали указаниям. Что еще вам оставалось? Будьте покойны, мне это не повредило.
– Кроме того, что вы лишитесь королевы.
Итак, Уайетт знает все. Волны Ла-Манша шуршат, как простыни, шепча Европе о бессилии Генриха.
– Да, верно, без нее плохая игра.
Входит Ризли:
– Уайетт? Я так и думал, что это вы.
Они обнимаются, как боевые товарищи.
– Вы нам объясните, что здесь происходит, – говорит Ризли.
– Но я был за границей, – отвечает Уайетт.
– Это ничего не значит. Здесь ли, за границей, мы не ходим по земле, не плывем по воде и не летаем по воздуху, не знаем, в какой мы стихии. Близится лето, но у короля, как в апреле, то дождь, то вёдро. Люди меняют религию, как плащи. Совет принимает решение и через минуту его забывает. Мы пишем письма, а слова растворяются. Мы играем в шахматы в темноте.
– На доске из студня, – добавляет он.
– Фигурами из сливочного масла.
Уайетт говорит:
– Ваши сравнения меня огорчают.
– Так придумайте нам лучше, дражайший, – говорит Ризли.
Когда они обнимались, он видел глаза Зовите-меня над плечом Уайетта. Они были как глаза Уолтера в тот день, когда он обжегся о горн. Молча ушел сунуть руку в холодную воду, не чертыхнулся, не ругнул себя, только пот выступил на лбу и колени подогнулись.
В тот год дела не дают ему принять участие в церемонии ордена Подвязки. Надо заменить наместника Ирландии, причем срочно. Лет пять назад он назначил на эту должность Леонарда Грея и тоже ошибся. Некоторые советники говорят, что есть лишь одно решение: извести ирландцев под корень и заселить остров англичанами. Однако, он думает, ирландцы забьются в норы, где и крысам-то жить невозможно.
Он говорит Одли:
– Ходят слухи, что армия Поля высадилась в Голуэе. Или в Лимерике. Вряд ли Рейнольд различает их между собой или может сказать, в Ирландии он или в земле Нод. Если судить по тому, как он плутал в прошлом, на нас он двинется через Мадрид.
Одли смотрит недовольно: как можно шутить? Сам лорд-канцлер – воплощенная серьезность с тех пор, как стал рыцарем Подвязки, получил на грудь цепь и Святого Георгия.
Лорд Лайл счел разрешение покинуть Кале и приехать на церемонию ордена Подвязки знаком королевской милости и как же удивился, когда его вызвали в совет и подвергли допросу! Ни для кого не секрет, что приближенные Лайла оставляли дела и ездили в Рим. Мэтью привез толстую кипу свидетельств, да и не только Мэтью. Однако хранитель малой королевской печати так и не получил желаемого – хоть одной бумажки, доказывающей связь Лайла с Полем.
Рейф говорит:
– При таких затруднениях мы обычно берем под стражу Фрэнсиса Брайана. Когда не можем получить нужные ответы на вопросы.
Он улыбается. Да, Брайан знает про Кале все и мог бы пустить ко дну лорда Лайла, а может быть, и посла Валлопа. Но кто поверит Фрэнсису? Наместник Сатаны опрокинул слишком много кубков, слишком много карточных партий сыграл, слишком со многими рассорился; если вы думаете, что in vino veritas, посмотрите на Фрэнсиса. Однако он знает секреты каждого и чуть ли не со всеми в родстве. У него друзья в каждом казначействе, соглядатаи в каждом порту.
Рейф дергает плечами, словно поправляет неудобно уложенный груз. Мы, слуги короля, должны привыкать к играм по правилам, которых нам не объяснили. В них нельзя выиграть, а только ценой непомерных усилий свести их вничью. Мы получаем указания, полные ловушек и капканов, означающих, что, выигрывая, мы проигрываем. Мы не знаем, как идти дальше, но каким-то образом идем, и очередная ночь застает нас в Гринвиче, в Хэмптон-корте, в Уайтхолле.
Король гадает вслух, что делать, если рыцарей ордена Подвязки уличают в измене, как было с Николасом Кэрью? Надо вычеркивать их имена из книг с историей ордена, но не загубит ли это красоту страниц?
Решают, что имя опозоренного останется в книге, но на полях напишут: «Ах! Вероломец», дабы заклеймить его на веки вечные.
Ах! Он вспоминает Гардинера, как тот силится откашлять головастиков, однако испорченный разум раздул их настолько, что отрыгивать придется лягушек.
– Ему нужен святой Элред, – говорит Грегори. – Как-то святой встретил раздувшегося человека, который держался за живот, и сунул тому пальцы в горло; больной вместе с лягушками изблевал семь пинт желчи.
Он говорит сыну:
– У меня для тебя новости. И должен сознаться, это удар.
Вместе с титулом король даровал ему двадцать четыре поместья в Эссексе помимо владений в других графствах. Однако взамен Генрих требует Уимблдонское поместье и дом в Мортлейке.
Грегори моргает:
– Почему, отец?
– Говорит, что больше не может долго сидеть в седле. Хочет соединить большие парки между собой, чтобы ехать на запад от Лондона, не покидая своих владений.
Он, не заглядывая в расходные книги, помнит, сколько потратил на мортлейкский дом, который считал своим пожизненно.
Грегори говорит:
– Вы же не будете тосковать по старым стенам?
Грегори с детства приближен ко двору. Патни – поля и выгоны, за которые Уолтер цапался с соседями, – для него ничто.
Грегори говорит:
– Мужайтесь, милорд отец. Святой Элред помогал не только от боли в животе, но и от поломанных костей. Он исцелял немых, и те начинали говорить.
– И что они сказали? – спрашивает он.
Рассудив, что приспело время, он отправляет стражников к Лайлу: десять человек, ночью, вытащить того из кровати и отвезти в Тауэр. Туда же он прикажет доставить Сэмпсона. Удобно будет получить их признания одновременно, поскольку речь об одних событиях и людях. Незачем отдавать епископа под суд, довольно запереть его и не допускать в совет и до кафедры. В соборе Святого Павла вместо Сэмпсона будет служить Кранмер: пора любящим слово Божие брать дело в свои руки. Для остальных епископов арест Сэмпсона станет предостережением. У него в списке пять имен, и он не делает из этого тайны, но сами имена не раскрывает.
Лайла тоже можно подержать в Тауэре, пока не будут получены все нужные показания, а в Кале заменить его кем-нибудь более деятельным и толковым. Он думает про Уайетта: а почему бы нет? Французы боятся мсье Гуйетта. Хотя, как кто-то сказал, англичане боятся его еще сильнее.
Наутро после ареста Лайла Джон Хуси еще до рассвета является к нему с мольбами. Он говорит:
– Хуси, держитесь подальше от этого всего. Вы были хорошим слугой и заслуживаете лучшего хозяина.
Хонор Лайл по-прежнему в Кале. Мастер Ризли говорит:
– Если подумать, сэр, нам следовало взять ее под стражу вместе с мужем. Из них двоих она более ярая папистка.
– Ее можно поместить под домашний арест, – говорит он. – Проследите за этим, будьте любезны.
И внезапно впервые понимает: для сэра Томаса Ризли я недостаточно жесток.
Теперь он говорит Хуси:
– Если у леди Лайл есть письма, ей разумнее их отдать, чем сжечь. Я очень хорошо умею читать по пеплу.
Король, дав разрешение на арест своего дяди, уходит молиться. Однако с лордом Лайлом не видится, как тот ни просит. Из Шотландии сообщают, что новая супруга родила королю Якову сына.
– Надо было мне на ней жениться, – говорит король. – Однако мои советники не проявили ни расторопности, ни желания.
В славном городе Генте император сидит в завешенном черным зале и вершит судьбы. Он лишает гильдии привилегий, налагает штрафы, изымает оружие, сносит часть городских стен и главное аббатство, говоря, что построит крепость, в которой разместит испанский гарнизон. Он прогоняет самых именитых горожан по улицам босыми, в одежде кающихся, с веревками на шее. Казни длятся месяц.
Раньше казалось, что если выбирать, с кем лечь в постель, с Франциском или с Карлом, то Карл хотя бы менее гнусен. Но как выбирать теперь? Оба равно омерзительны, оба сочатся гноем.
– Нашего короля называют убийцей, – говорит он Брэндону, – но когда я сравниваю…
– Господи, да как они смеют! – восклицает герцог. – Если вспомнить, сколько он натерпелся от мужчин и от женщин, от бунтовщиков, изменников и вероломных советников, то он просто святой.