Слуга обращается с нему с мольбой:
– Сэр, лорд Суррей в конюшне. Он отбирает для себя лучших лошадей, и мы боимся, что обвинят нас.
Он ускоряет шаги. Слуга бежит за ним:
– Что с нами будет? С герцогской челядью?
– Я возьму столько, сколько смогу. Король о вас позаботится.
В последнем он не уверен. Со стороны кажется, что Генрих испытывает не скорбь по умершему сыну, а ревнивую ярость, словно чувствует себя обманутым. Норфолк уже обращался к нему за советом:
– Кромвель, что мне делать? Закрытая повозка? Как это выглядит? Должен ли я поставить памятник за свой счет? Или Генрих хочет, чтобы я сбросил мальчишку в общую могилу, как крестьянина, который ходил в домотканой одежде и обедал вареным луком?
В конюшне он находит молодого Суррея, стоящего в сторонке, пока грум Колинз выводит вороную испанскую кобылу Ричмонда под черной бархатной попоной. Лошадь мускулистая, легконогая, шерсть лоснится.
При виде него глаза Суррея вспыхивают. Не утруждая себя приветствием, юноша говорит:
– Он хотел, чтобы кобыла досталась мне.
– Если желаете что-либо забрать, вам следует обратиться к королю. Впрочем, никто не станет возражать, если вы уладите этот вопрос с милордом шталмейстером.
– Джайлз не станет мне перечить, – говорит Суррей. – А кстати, где он?
– Наверное, он молится.
– Я думал, вы не верите в молитвы за усопших.
– Возможно, Джайлз Фостер верит.
Черный цвет еще больше удлиняет руки и ноги молодого человека. Когда он отворачивается – рука в красной перчатке лежит на лошадиной гриве, – на него падает закатный луч, и Суррей сверкает от макушки до пят, словно капли росы в паутине. При ближайшем рассмотрении оказывается, что он усыпан мелкими алмазами. Ему следовало бы накинуть плащ: какой бы благородной породы ни была кобыла, лошадиный запах не вывести. Суррей берет в руки уздечку:
– Вы уступите мне дорогу, Кромвель? Я хочу ее вывести.
Он не двигается с места.
– Вы могли бы проявить милосердие и, раз уж вы с милордом были как братья, забрать себе нескольких слуг.
– Сами-то уже выбрали? Ваша свита и так раздута до неприличия. В городе только и мелькает ваша ливрея. Вы нанимаете головорезов, Кромвель. Никогда не видел таких злобных рож и такой готовности лезть в драку.
Он действительно нанимает тех, кто из-за сомнительного прошлого едва ли найдет себе другого хозяина. Впрочем, он не в состоянии объяснить это Суррею.
Он говорит:
– Согласен, выглядят ребята грозно, но они не ввяжутся в драку без повода.
– А если дать им повод?
– Мне трудно судить.
Я могу переломить тебя напополам, юнец, думает он. Проводит рукой по блестящей шкуре кобылы, находит чувствительное местечко между ушами, трет. Суррей плачет, зарыв лицо в чепрак с шитым золотом гербом мертвого юноши.
– Он был моим другом, – говорит Суррей. – Но вам, Кромвель, этого не понять – дружбы, что возникает между людьми знатного происхождения и древнего рода.
Я понимаю, думает он, что ты хлюпаешь носом совсем как мальчишка-конюх.
– Вашему отцу не понравилось бы, что вы плачете. Примите это как христианин, сэр. Ричмонд теперь там, где его не коснется никакое зло и ничто не испортит его юной прелести. Он сын короля, но вскоре обретет Отца Небесного.
Лицо Суррея искажается: гнев, слезы.
– Лучше бы я умер, Кромвель, – говорит он. – Нет, не я, лучше бы вы умерли.
Он вспоминает разорение Йоркского дворца: грохот сокровищ в чужих сундуках, драки у реки. Он пригрел большую часть слуг Вулси, остальных забрали герцоги. Интересно, Чарльз Брэндон еще держит того недотепу, который отвечал за камины в Ишере? Ему нравится думать, что Суффолк каждую зиму с тысяча пятьсот двадцать девятого года коптится, как селедка, и будет коптиться до скончания века.
Королева Джейн просит его прийти, он находит ее с часословом на коленях. Я знаю этот томик, думает он, он принадлежал той, другой.
Джейн протягивает ему книгу:
– Это ее, Анны Болейн. Они с королем передавали его друг другу. Король сделал надпись здесь, под Мужем скорбей.
Он берет книгу. Христос стоит на коленях, окровавленный с головы до пят, каждая рана выписана тонкими мазками. Кайма из гороховых стручков и спелой клубники окаймляет картинку. Под ней король написал несколько строк по-французски.
– Леди Рочфорд мне перевела, – говорит Джейн. – «Навеки твой Генрих». А тут она ему ответила.
Он не видит.
– Под Благовещеньем, – поясняет Джейн. – В те дни она еще жила надеждой родить сына.
Наконец он находит: жеманная Дева с опущенным взором получает благую весть, ангел Господень за ее спиной.
Джейн читает:
– «Тебе скажу начистоту: дарю любовь и доброту». Вы думаете, она была к нему добра?
– Нечасто.
Ручка Джейн гладит обложку, словно книга – живое существо, которое нуждается в ласке.
– Иногда король – ну, как сказать – наносит мне визит, а после остается в моей постели. Но быстро просыпается, когда ему снится плохой сон. Тогда он становится на колени у кровати и молится. Выкрикивает: «Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa»[33]. И что-то добавляет по-латыни. А потом приходят джентльмены и уводят его.
– Надеюсь, мадам, вам удается выспаться?
Джейн кивает Мэри Шелтон, которая стоит рядом. Та приседает и выходит, бросив на него усталый взгляд.
– Все любят Шелтон, – говорит Джейн. – Король любит Шелтон. – Она ждет, когда дверь закроется. – Мои фрейлины считают, что, если женщина не испытывает удовольствия в постели, она не может зачать. Это так?
Джейн ждет. Кажется, она способна прождать весь день, понимая, что задает вопросы, на которые трудно ответить.
Он говорит:
– Наверное, вам стоит посоветоваться с вашей матушкой. Может быть, опытные дамы из вашей свиты подскажут? Например, леди Солсбери.
– Они давно состарились и ничего не помнят.
– Тогда ваша сестра. Я слыхал, у нее двое превосходных малышей.
– Бесс поддерживает меня. Она говорит, прочти «Аве Мария», Джейн, и король скоро извергнется. Бесс призналась, что видела мало радостей в супружеской постели. Отред действовал стремительно, как на маневрах.
Он хохочет. Иногда ты забываешь, что Джейн королева.
– Надеюсь, он не бил в барабан?
– Нет, но она всегда знала, когда он готов извергнуться. Бесс говорит, что не отказалась бы от резвого нового мужа. Лучше молодого и влюбленного, которого она научит всему. Но она считает, дети появляются без спроса, с удовольствием или без него, и не важно, что говорят лекари. – Она протягивает руку за книгой. – Забудьте. Мне не следовало спрашивать. А сейчас ступайте к королю. Сегодня он не в турецком костюме.
В покоях короля он с удивлением застает Рейфа:
– Ваше дежурство, мастер Сэдлер?
Паж ядовито замечает:
– У мастера Сэдлера свое расписание. Он вечно здесь торчит.
– Ругает милорда Норфолка, – говорит Рейф. – Послал за описью имущества Ричмонда…
– А Мег Дуглас?
– Миловать не настроен.
– Понятно.
Портной-генуэзец драпирует короля в черный бархат. Он приветствует портного, жестами веля ему удалиться.
Генрих говорит:
– Вы до сих пор практикуете этот итальянский язык.
И его варианты. Король достаточно знает по-итальянски, чтобы исполнять любовные баллады, но недостаточно, чтобы говорить о деньгах.
Портной удаляется, кланяясь, ткань черными складками свисает с рук.
– Я удивлен, – говорит король, – что герцог Норфолк так забылся, что не исполняет моих пожеланий. Я сказал, закрытая повозка. Я сказал, тайно. А теперь я слышу, что впереди скакали всадники в черном.
– Он не хотел унизить королевского сына.
– Он нарушил мой замысел.
– Он просто не понял его до конца.
Генрих смотрит на него: это не извинение.
– Скажите ему, что я посажу его в Тауэр.
– Я не посмею доставить такое послание.
Он удивляется сам себе: когда он произносит эту полезную ложь, на его устах улыбка.
Генрих обезоружен, как тот, кто, обнаружив смешной детский страх, находит способ его рассеять.
– Если вы боитесь Томаса Говарда, я избавлю вас от этого поручения. Я думал, вы никого не боитесь. Вам не следует бояться, милорд. За вами стою я.
– Тауэр переполнен, – говорит он. – Миледи ваша сестра пишет из Шотландии, умоляя пощадить ее дочь.
– Я владею Шотландией, – говорит Генрих. – После Флоддена мне следовало забрать ее назад.
У тебя не было ни людей, не денег, думает он. У тебя не было меня.
– Кардинал часто говорил, что браки надежнее войн. Если хотите завоевать королевство, сочините поэму, соберите букет, наденьте шапочку и ступайте свататься.
– Хороший совет, – говорит Генрих. – Для любого правителя, чье сердце принадлежит ему. Или того, кто распоряжается чужими сердцами. Но если принцессы начнут отдаваться первым встречным только потому, что им пришлись по душе их вирши, не знаю, куда покатится мир.
– Я склоняю вас к милосердию, – говорит он.
– Моя племянница опозорена и обесчещена. Она доверилась первому, кто обратил на нее внимание. Отдала ему то, чем мог распоряжаться только я.
Жалко, что здесь нет Кранмера, думает он. Это задача архиепископа – устраивать так, чтобы одни грехи были прощены, другие пересмотрены. Ему решать, что измена больше не измена, а убийство не убийство. У него хранятся ключи от сада за высокой стеной, от разума короля. Ему ведомы его тайные тропы, узкие аллеи и темные углы, куда не проникает солнечный свет.
– Я думаю, – говорит он, – что если обещание дано необдуманно, в спешке, юным созданием, не спросившим совета благоразумных друзей, под воздействием чувств, без понимания, каковы могут быть последствия… я спрашиваю себя, сэр, неужели Господь в своей мудрости не улыбнется подобному обещанию?
– С Господом не шутят, – говорит Генрих. – Как сказал нам апостол Павел, что посеет человек, то и пожнет. Будь ты хоть мужчина, хоть женщина. Принести клятву, не думая ее исполнять, – это богохульство. Если слова всего лишь дыхание, сотрясение воздуха… не узы, не оковы, не доброе имя…