С вершины Уэйнфлитовой башни страна, распростертая во тьме, выглядела скорее воображаемой, чем настоящей. Скоро День Всех Душ, подумал он. Ему показалось, что время дрогнуло и встало, словно катастрофа, постигшая его хозяина и Англию, замедлила перемещение небесных светил. Моросило, на реке мелькали огни. Когда он спускался, голоса тех, кто внизу, поднимались к нему, невнятные, словно пение, но, когда кто-то произнес его имя: «Томас Кромвель», – ему показалось, что голос прозвучал прямо в ухе.
Особенность дома, подумал он тогда. Лестница была кирпичная, винтовая, и он уже видел ее при дневном свете, свежеокрашенную, стекающую с этажа на этаж. В темноте, куда не проникал свет факелов, кирпич был цвета запекшейся крови, но на каждом повороте, словно обещание, сияла полоска света. Спустившись к подножию, он, моргая, возник из тьмы, словно дитя, рожденное в жестокий мир.
Слуги нашли свечи, чтобы осветить нижний этаж.
– Кто приготовит мне ужин, Том? – спросил кардинал.
– Я, я умею.
– Идите сюда, на вас паутина. – Джордж Кавендиш, доверенное лицо кардинала. – Позвольте мне, Томас.
Он позволил Джорджу стряхнуть с себя паутину, пассивный, как животное, не сводя глаз с кардинала, покинутого всеми старика в одежде с чужого плеча. Стоял, прижавшись спиной к стене, чувствуя, как бьется сердце, в ожидании того, что сделает дальше.
Часть вторая
IПриращение
Лондон, осень 1536 г.
Покойник выходит из «Колодца с двумя ведрами», тыльной стороной ладони вытирает рот, оглядывается по сторонам. Затем натягивает капюшон, проверяет, не смотрит ли кто, и шагает к массивным воротам Остин-фрайарз.
На воротах новый стражник, который кладет ему руку на плечо, просматривает сумку с бумагами:
– Нож?
Покойник вытягивает руки, миролюбиво позволяя себя ощупать. Выходит охранник постарше.
– Мы знаем этого джентльмена. Входите, отец Барнс. – Во дворе он говорит: – Его милость ждет вас.
Покойник поднимается на второй этаж.
Зимой тысяча пятьсот двадцать шестого года, десять лет назад, монах Роберт Барнс предстал перед Вулси по обвинению в ереси. Сумрачным морозным днем, свет льется только от замерзших луж, Барнс стоит в приемной, в черной сутане по обычаю своего ордена. Его плоть под сутаной леденеет от ужаса. Ему сказали, что кардинал готовится. Хотелось бы знать, к чему именно?
В прошлый сочельник в кембриджской церкви Святого Эдуарда на полуночной мессе отец Барнс проповедовал против роскоши и богатства церкви. Разумеется, это означает проповедь против роскоши и богатства кардинала.
Сейчас февраль: dies irae. Пока он ждет, человек кардинала приглядывает за ним, в жаровне едва тлеет огонь.
– Холодно, – замечает отец Барнс.
– А вы не захватили с собой дровишек?
Зрители хихикают. Барнс отодвигается от кардинальского прихвостня.
В кабинете Вулси пылает громадный камин. Барнс отступает от камина к стене.
– Отец Роберт, – говорит кардинал, – станьте там, где теплее.
Он чувствует, что они сговорились его мучить.
– Я не в суде, – выпаливает он. – Ваш слуга Кромвель за дверью насмехается, спрашивает, не прихватил ли я дровишек.
– Разумеется, вы не в суде. – Кардинал вежлив. Пурпурные шелка вспыхивают в воздухе, пропитанном смоляным духом. – Вас называют еретиком, хотя, вероятно, у вас нет разногласий с учением церкви. У вас разногласия со мной.
Снаружи колокольный звон пронзает морозный воздух. Входит слуга с подносом. Кардинал сам разливает вино с пряностями из кувшина, пышно глазурованного тюдоровскими розами.
– Чего вы хотите от меня, Барнс? Чтобы я отказался от прославляющих Господа пышных обрядов и церемоний и ходил в домотканом? Чтобы сидел за скудным столом и угощал послов гороховой кашей? Расплавил серебряные кресты и раздал монеты беднякам? Беднякам, которые все пропьют?
Пауза. Затем Барнс еле слышно отвечает:
– Да.
Кардинальский злодей Кромвель вошел вслед за ним и теперь стоит, прислонившись к двери.
Вулси говорит:
– Жаль, что ученый человек губит себя. Вам следует понять, что бессмысленно отвергать ересь только ради того, чтобы подстрекать к мятежу. Ополчитесь на церковь – вас сожгут в Смитфилде, ополчитесь на государство – удавят на Тайберне. Я здесь церковь и государство в одном лице. Впрочем, если раскаетесь, вы еще можете избежать как той, так и другой участи.
Отца Барнса начинает бить дрожь. Суровый взгляд кардинала заставляет его упасть на колени.
– Ваша милость, простите. Я не хотел причинить никому зла. Я даже кошку не обижу.
Кромвель смеется. Барнс вспыхивает, стыдясь собственных слов.
Кардинал говорит:
– Сегодня вас допросят четверо епископов. Все до единого обожают топить котят ради удовольствия. Что до меня, то я намерен поступить с вами мягко, доктор Барнс, – из уважения к вашему университету и лично к вам. За вас ходатайствовал мой секретарь Стивен Гардинер. Если вы удовлетворите епископов своими ответами – советую отвечать кратко и смиренно, – я наложу на вас епитимью, причем вам придется покаяться публично. Засим продолжительные посты и молитвы, но вы же не против? Разумеется, вы не сможете оставаться приором. Вам придется оставить Кембридж…
– Милорд кардинал…
Вулси поворачивает голову, мягко вопрошает:
– Что? Допивайте вино, доктор Барнс. И воспользуйтесь моим предложением. Другой возможности не представится.
Выброшенный обратно на холод, Барнс заливается слезами, словно женщина, и отворачивается к стене. Чтобы сломать его, Вулси даже не пришлось повышать голос. К нему подходит Томас Кромвель:
– Вытрите слезы. Для друзей можете придумать другую историю. Скажете им, что отвечали дерзко. Что нашли в себе смелость ему перечить.
Барнс съеживается, уходит в себя. Этот Кромвель ставит его в тупик. Вид у него такой, что впору служить вышибалой в таверне.
В Прощеный вторник монах кается на плитах собора Святого Павла, а Вулси взирает на него со своего позолоченного трона. Князья церкви в парчовых одеяниях, украшенных драгоценными каменьями, смотрят, как Барнс простерся на полу рядом с чужеземными купцами из Стил-ярда, у которых Томас Мор нашел еретические книги. Их доставили в собор на ослах, сидящими задом наперед. Прицепили им на грудь выдранные с мясом страницы из Лютеровых книг, которые болтаются, словно грязные лохмотья. На спинах вязанки сухих щепок для растопки – напоминание, что костер разведен и ждет их, если они посмеют отказаться от своих слов. Как и доктор Барнс, они принесли публичное покаяние, и, если вновь возьмутся за старое, их ждет публичные страдания и смерть, а их пепел бросят в выгребную яму.
У церкви собралась толпа. Лица размыты дождем, силуэты расплываются в тусклом зимнем свете. Люди сбились под просмоленным навесом, который словно лежит у них на плечах, превращая их в чудище со множеством ног.
– Посторонитесь, – велят толпе.
Большие корзины ставят посреди площади, вываливают на решетку содержимое. Стопка выходит внушительная. Один из помощников палача подносит факел. Его товарищ подпихивает книги металлическим прутом, сбивая в кучу. Под их умелым присмотром, несмотря на проливной дождь, страницы схватываются. Подозреваемых водят вокруг костра, достаточно близко, чтобы они вздрагивали от жара и отворачивали лица от летящих искр. Буквы вздыхают, когда страницы скручиваются, распадаются в безмолвную слякоть.
Доктора Барнса отправляют в монастырь, здесь, в Лондоне. Никто не собирается держать его в черном теле, ему даже дозволено принимать посетителей. Однажды к нему приходит Томас Кромвель:
– Я живу неподалеку. Приходите на ужин. – На скамье он оставляет потрепанный экземпляр тиндейловского Нового Завета. – Прибыло из Антверпена.
Барнс поднимает глаза. Кардинальский еретик, думает монах.
– У меня двадцать экземпляров. Могу достать больше.
Довольно скоро епископ Лондонский начинает подозревать, откуда берутся Новые Заветы. Еще один неприятный допрос, но Тунстолл по натуре мягок и не внушает Барнсу такого же благоговейного страха, как Вулси.
– Откуда у меня взяться книгам Тиндейла? Я никуда не выхожу, никого не вижу.
Барнс уверен, что имя Кромвеля не всплывет. Так и выходит. Тунстолл качает головой и вскоре отсылает его в Нортгемптоншир. Оттуда до любого порта путь неблизкий. И некуда бежать из-под юрисдикции кардинала. А если тебя вздумают навестить друзья-реформаты, об этом тут же узнает вся округа.
Однажды ночью Барнс сбегает из монастыря. На следующее утро в келье несчастного находят записку, адресованную кардиналу, в которой монах выражает намерение утопиться. На берегу реки лежит его сложенная ряса. Тела не находят, но намерения грешника достаточно ясны.
И это последние известия о Роберте Барнсе, до тех пор покуда не меняются времена и папа не утрачивает власть. Тогда он выныривает в новой, изменившейся Англии, где былые прегрешения забыты.
– Входи, старый призрак, – приветствует его кардинальский еретик. – Чудны дела твои, Господи. Всплыл из водяной могилы.
– Вам бы только шутить, – говорит Барнс.
– Но вы даже не замочили ног!
Барнс никогда и не был в реке. Он всплыл в Нидерландах, где обрел друзей, защитников и братьев во Христе. Шли годы, и он вернулся, отягощенный знанием множества языков. Мир изменился, и теперь Барнс – королевский капеллан и доверенный гонец короля, который отвозит его письма за границу.
– Тунстолл отправился в Дарем, – говорит хозяин дома. – Милорд кардинал умер. – Он откидывается в кресле. – А я стал лордом.
– Привез вам это. – Барнс кладет на стол гравюры. Толстый Мартин.
– Вы меня балуете, – говорит лорд Кромвель.
На старых портретах Лютер тощ и одухотворен, на последних толст. Тонзура исчезла много лет назад. Иногда он отращивает бороду.
Барнс говорит:
– Когда паписты жгут его книги, они кладут поверх портрет, словно сжигают его самого. Однако в Германии простые крестьяне верят, что его образ не горит в огне.