Пакингтон был евангельской веры и все эти годы перемещался между Англией и Фландрией не только по делам торговым, но и реформатским. Он нес домой слово Божие, когда за это полагалась смерть.
– Он видел Тиндейла прямо перед… – начинает торговец тканями, но он поднимает руку:
– Я не могу слушать то, что вы мне говорите. Если вы сами знакомы с Тиндейлом, я не должен этого знать.
Я ваш брат во Христе, думает он, но я также слуга короля.
К полудню он посещает вдову Пакингтона, она из гильдии скорняков. Они с Робом усыновили двоих детей, не считая его пятерых от первого брака, и теперь город хочет знать, что с ними будет. Главный судья Болдуин, отец первой жены Роберта, выражает желание стать их опекуном.
– Берегите себя, Кромвель, – говорит ему судья. – Не сомневаюсь, что этот убийца выслеживал вас, а вы его не замечали.
– И что мне делать?
– Носите кольчугу.
Он носил ее под придворной одеждой во время волнений в городе. В кольчуге было жарко, а к вечеру она обручем стягивала ребра, теснила грудь. Такое же чувство испытываешь, когда стоишь перед королем, в руках список дел, и все неотложные, а его величество решает поговорить о целебных свойствах лилий. Тебе кажется, ты сейчас задохнешься, тебе больно оттого, что ты привязан к письменному столу, когда твой племянник на востоке, Уайетт на севере, а Норфолк в далеком шатре решает судьбу государства. А теперь говорят, что отныне ему не видать покоя ни на собственных улицах, ни в собственном доме, ни в собственной постели, где у кроватного столбика стоит Уолтер, с ухмылкой тыча пальцем в пурпурные с серебром королевские занавески.
От того места, где убили Пакингтона, до Остин-фрайарз рукой подать. Он сидит в гостиной женщины, которая первой позвала на помощь. Слушает, как она пересказывает все события того утра – с тех пор, как открыла глаза, до того, как выбежала на улицу. Впрочем, ясно, что она не видела ничего, за исключением сна две-три ночи назад, когда город предстал перед ней, объятый пламенем. Снаружи бурлит неспокойная толпа; если бы убийца заявился сейчас и выстрелил снова, они бы точно разглядели все. Поденщики с Соупер-лейн меняют показания. Теперь они вспомнили высокого мужчину, который что-то сжимал под плащом и бормотал себе под нос, когда переходил улицу.
Судья Болдуин огорчен утренними событиями:
– Высокий мужчина в плаще? Что нам это дает? Вы же не думали, что его застрелил голый карлик?
– Но, лорд Кромвель, – умоляет поденщик, – он был похож на итальянца!
– А как, по-твоему, выглядит итальянец в густом тумане?
Поденщики мнутся, шаркают ногами. Он дает им несколько монет за старание.
– Нечего их баловать, – замечает Болдуин, но он говорит, помилуйте, судья, они всего лишь мальчишки, они занесли тело в дом и, проявив себя неравнодушными горожанами, потеряли дневной заработок.
– Послушайте, Кромвель, вы не завоюете любви низших, разделяя их заботы и раздавая монеты направо и налево. Хотите, чтобы вас уважали, ведите себя так, словно вам нет до них никакого дела и в животе у вас никогда не урчало от голода.
– Такого я вообразить не могу.
– Я не говорю вам, как поступать. Я говорю, как все устроено.
Воэн замечает:
– Милорд не нуждается в советах, как подобает вести себя человеку его положения. Великие люди щедры.
Работники следуют за ними, продолжая развивать свои предположения: вероятно, злодей был из Йоркшира.
– Мы придем на похороны, если нам выдадут черную одежду и четвертак. Какая жалость, что его пристрелили по пути в церковь, – куда лучше, если бы это случилось на обратном пути, мигом оказался бы в раю и сейчас поглядывал бы на нас сверху.
Никакого чистилища для Пакингтона. Ему суждено покоиться с миром в ожидании конца времен, когда последняя лодка отнесет его к Создателю. Обидно, пережив столько морских путешествий, гонения Томаса Мора и еле сдерживаемую ярость лондонских попов, найти смерть на пороге собственного дома. Нет времени для слез, хотя убитый много лет был его другом. К десяти туман рассеивается, и бледное солнце проглядывает в чистом небе. Когда колокола призывают читать «Ангел Господень», снова наползают тучи, но целый час в воздухе мерцают золотистые пылинки, словно небеса славят мертвого Пакингтона. Похороны через два дня, говорят семье, в крайнем случае через три. Служить будет отец Роберт Барнс. Так хотел покойный.
Это ошибка. Проповедь Барнса так смела, что приходится упрятать его в тюрьму. Лучше под моим присмотром, чем в темнице епископа Лондонского, говорит он. Горожане не забыли историю Ричарда Ханна. Это случилось лет двадцать пять назад, но городу стыдно до сих пор. Благочестивого торговца, которого заперли в Лоллардской башне, нашли повешенным, вот только пол и стены были забрызганы кровью. Власти утверждали, что он повесился сам, в отчаянии перед собственной ересью. Табурет, на который он якобы влез, сильно не доставал до его ступней.
В Виндзоре он стоит с Генрихом в оконной нише и смотрит на дождь. Ветер завывает в дымоходе. Кажется, что свет в комнатах истончается, словно каждое окно – это хитроумный механизм, который по капле выдавливает его наружу.
Король говорит:
– Вроде просвет? На западе? Вам не кажется?
– Вроде бы не вижу.
Генрих вздыхает:
– Главное верить.
Он ловит себя на том, что отвечает королю рассеянно, словно ребенку или домочадцу. Генрих раздражен, его разум неспокоен, а когда он в таком настроении, лучше пригнуть голову, как делают птицеловы.
– Знаете, что этим летом мне запомнилось больше всего? – спрашивает король и тут же поправляется: – Нет, прошлым. Вулфхолл. Порой любому правителю хочется отложить заботы и пожить годик как простому джентльмену. Ибо тот живет в довольстве, танцует в громадном амбаре, украшенном гирляндами, наблюдает за сбором урожая и знает каждого жнеца по имени.
Он молчит. В Уилтшире у него есть мальчишка по имени Роб, который докладывает ему о тамошних гостях. Не то чтобы он не доверял Сеймурам, но лишний источник не помешает.
Король говорит:
– В те дни я был наивен. Не понимал Болейнов и их злоумышлений. А когда понял, вышвырнул их прочь и думал, теперь все наладится. И вот я перед вами, еще одно лето прошло, скоро зима, мой сын Фицрой умер, я лишил права наследования обеих дочерей, наследника нет и, как я понимаю, не предвидится. Мои подданные взбунтовались, мои сундуки пусты, как и моя колыбель. Вот и скажите мне, Томас, стало ли лучше? Лучше, чем в прошлом году? Тогда моих подданых хотя бы не убивали на улицах.
Он по-прежнему не отвечает. Ждет, когда приступ жалости к себе пройдет. Так и происходит. Генрих распрямляет спину:
– В город прибывают тридцать тысяч верных мне людей. – Король имеет в виду Понтефракт. – Не бойтесь, милорд, скоро он снова будет в наших руках.
Генрих кладет руку ему на плечо. В руке помазанного правителя содержится vertu[49]. Королевская длань исцеляет. Только почему он не чувствует себя исцеленным?
Когда они откланиваются, мастер Ризли замечает:
– Что-то вы на себя не похожи, сэр. Не промолвили ни слова.
Он говорит:
– Оставьте короля в покое, и он сам себя развеселит. Нельзя на него напирать, Зовите-меня. Он же вам об этом сказал.
Он идет к Барнсу в Тауэр без кольчуги: кинжал она остановит, но разве кольчуга спасла бы Пакингтона? А значит, и ему она без надобности. Никакой кирасы, кроме Христа, и Томас Авери в качестве писаря. Еще один туманный день, но к полудню туман не рассеивается – дождь прекратился, но воздух так влажен, словно полдень натерли улитками.
Барнс читает, но, когда ключ поворачивается в замке, вскакивает в тревоге: книга соскальзывает с колен, он пытается ее поднять и выпрямляется с покрасневшим от натуги лицом.
– За вами подглядывают?
Барнс падает на табурет:
– Всякий раз, когда я слышу шаги в коридоре, мое сердце… – Он выбивает по столу рваный ритм. Замечает, что лорд Кромвель не один. – Кто это?
– Добрый христианин. Успокойтесь.
– Успокоиться? – усмехается Барнс.
Авери говорит:
– Вас взяли под стражу ради вашей же безопасности.
– Думаете, это меня надо оберегать? А как же Кромвель? Может быть, нам всем следует посадить друг друга в тюрьму?
– Как только милорд успокоит город, вас освободят.
Барнс вновь становится самим собой, раскладывает бумаги на столе:
– Мало кто прислушался бы к вам, но ваш господин говорил то же самое, когда сажал в тюрьму Уайетта: скоро вас освободят. И сдержал слово. Хотя не понимаю, что заставляет его числить среди друзей таких наглецов. Уайетт не из тех, кому дорого слово Божие.
– Но он и не папист, – говорит Авери. – Насмотрелся на них в Италии.
– Теперь у папы развязаны руки, – говорит Барнс. – И это только начало. Где этот неблагодарный Поль? Или вы потеряли его из виду?
– Он все еще в Риме. Говорят, Фарнезе поселил его над своими покоями и хочет сделать кардиналом.
– Он должен отказаться, – говорит Барнс.
– Кто-нибудь отказывался стать кардиналом?
Барнс говорит:
– Я думал, вы найдете способ разделаться с ним несколько недель назад, когда он был в Сиене. Если Томас Мор сумел дотянуться до Тиндейла из могилы, вам с вашей решительностью и быстротой не составит труда убить Реджинальда.
Он говорит:
– Мне есть чем заняться, отец Барнс, кроме того, как замышлять убийства. И сердце Реджинальда не всегда было изъязвлено.
Стоит ему распутать заговор этих людей – привычной рукой, намеренно глядя в другую сторону, – как они снова все запутывают, свистом и криками привлекая его внимание. Маргарет Поль, мать изменника, сейчас в своем замке в Уорблингтоне – слишком близко к побережью, и его это тревожит. Он воображает ее в башне, она зеркалом сигналит кораблям, которые пристают и высаживают на берег вражеское войско. Если потребовался один убийца, чтобы застрелить члена парламента, то и для короля одного хватит. Его сердце разорвется так же, как сердце простого человека. Место, где убили Пакингтона, в пяти минутах от дома Маргарет Поль; вполне возможно, что там и спрятали убийцу.