– Иногда, – говорит он Кристофу, – я, как ты, воображаю другие жизни, которые мог бы прожить.
Если у Генриха есть царственный двойник, то, возможно, есть и у него, живет себе в Константинополе, где куда безопаснее. В сравнении с Генрихом султан – сущий агнец.
– Я мог бы быть французом, как ты, – говорит он Кристофу. – Или голландцем.
Кристоф смотрит на стену:
– Если бы женились на этой шерстяной даме.
Он имеет в виду не царицу Савскую (помышлять о браке с ней еще возмутительнее, чем о браке с принцессой Марией), а Ансельму, антверпенскую вдовушку, чьи черты вытканы на шпалере. Может, в этом нет ничего удивительного. У художника должны быть модели. Вероятно, тот, кто придумал узор, разминулся с ней на улице, когда она спешила на пристань или выходила после мессы из церкви Онзе-Ливе-Фрау. Разминулся и подумал, интересно, что это за пухленькая вдовушка вышагивает под руку с английским чурбаном?
Он просит Кристофа:
– Принеси «Книгу под названием Генрих». Мне хочется записать мои мысли. И будь добр, побольше света.
– Не пропустите ужин, – говорит Кристоф.
Он видит, как его домочадцы о нем заботятся. Носятся со мной, словно крестные.
Он берет перо. Господи, благослови.
Ты не можешь предугадать или до конца понять короля. Томас Мор этого не понимал. Поэтому я жив, а он мертв.
Такую книгу не отдашь в печать. Она для глаз немногих.
Твои враги будут непрестанно чернить тебя, обвиняя в чужих злодеяниях и неудачах. Не трать слов – оправдываться всегда поздно. Не ослабляй себя сожалениями и не позволяй им ослаблять короля. Порой королю приходится действовать, опираясь на ложные сведения, и впоследствии санкционировать свои порывы.
Он думает, что, если я заболею и буду лежать при смерти? Что делать с книгой?
Не бойся просить о чем угодно. Просите, и дано будет вам; но прежде прикинь цену. Король хочет выглядеть великодушным и при этом не сильно потратиться. Разумная для правителя точка зрения.
Я могу оставить книгу Грегори, моему племяннику или Рейфу Сэдлеру. Но я не оставлю ее Рикардо или Зовите-меня. Вряд ли я могу их чему-то научить. И вряд ли они способны научиться.
Король верит, что, не будь он королем, он все равно был бы велик. Потому что Господь его любит.
Король хочет нравиться и быть правым. Но более всего он нуждается в том, чтобы его выслушали очень внимательно.
Никогда не пытайся его переспорить.
Не льсти ему, лучше похвали за его настоящие заслуги.
Задавай только те вопросы, на которые знаешь ответы. Никогда не задавай иных.
Этот год был похож на прочие – один длинный королевский день от пробуждения короля до того, как он уснет. Впрочем, весь год можно свести к единственному мигу, подобно тому как стекло фокусирует солнечные лучи. Время, сжатое до единственного биения сердца – секунды, которой хватило для удара: отточенным движением француз взмахивает мечом. Затем женщины протягивают руки, их пальцы скрючены от страха прикоснуться к мертвой плоти, они наклоняются над телом, уносят его, щеки залиты слезами.
В старых сказках огромное зеркало ставят перед королевским дворцом. Оно широкое, как небо, и три тысячи воинов охраняют его. К зеркалу ведут двадцать пять ступеней из порфира и серпентина. Даже ночью стражники охраняют зеркало, в котором отражается лишь укутанное тьмой королевство и, возможно, бледный звездный след.
Держи глаза открытыми. Помни, прежде всего он король, а потом уже человек. В этом и была ошибка Анны. Она решила, что он всего лишь человек.
Он поднимает голову. В комнате никого, кроме тех, кто не считается. В такие минуты обычно входил призрак Вулси, заглядывал ему через плечо, подсказывал, что писать, пухлые белые руки кардинала, унизанные сверкающими перстнями, давят ему на плечи.
Иногда ему нужно представить себе, что было бы, ворвись корнуольцы в Патни с бессвязным ревом, расшвыривая все на своем пути. Отец Шона Мадока сказал ему: «Они забирают мальцов вроде тебя и поджаривают на вертеле». Он засмеялся и ответил: «Я сам поджарю им задницы». В своем черном сердце он жаждал их, хотел услышать их топот. Услышишь его и перестанешь воображать. Пусть над холмом покажется лицо их великана или хотя бы макушка, и больше не надо будет о нем думать, рисовать его мысленным взором, потому что ты знаешь худшее: пройди с ним одну алую милю, пока он рвет на части твоих соседей, швыряя их руки и ноги в канавы.
А что потом? Либо он убьет тебя, либо ты в числе немногих будешь собирать в корзины остатки Патни.
Не поворачивайся спиной к королю. И этикет тут ни при чем.
Он готов закрыть книгу, но обмакивает перо в чернильницу и дописывает последнюю фразу:
Постарайся не унывать.
Часть третья
IБелильные поля
Весна 1537 г.
Когда вы становитесь влиятельным, у вас объявляется родня, о которой вы не догадывались. Незнакомцы толпятся у ваших дверей, утверждая, что знают о вас больше, чем вы сами о себе знаете. Говорят, что ваш батюшка однажды помог им в беде – ну, это вряд ли – или что ваша матушка, царство ей небесное, хорошо знала их матушку. Порой уверяют, что вы должны им деньги.
Поэтому, увидев в толпе просителей смутно знакомую женщину, он решает, что она тоже из Кромвелей. На следующий день замечает, что она без провожатого, и велит впустить ее.
Крепкая, серьезная девушка. Хорошее сукно, думает он, оценив платье. На нее он старается не смотреть – оттого, что он смотрит на женщин, обычно случаются неприятности.
– Простите, что вам пришлось прийти дважды. Сами видите, у этих дверей половина Англии.
– Мне пришлось ждать больше, чем вы думаете, сэр. – Она свободно говорит по-английски, с антверпенским акцентом. – Я прибыла из-за моря от мейстера Воэна.
– Вам следовало сказать сразу, вас впустили бы немедленно. Вы привезли письмо?
– Нет.
Обычно бумаге не доверяют дурные вести. Однако она держится невозмутимо: глаза скользят по гербу на стене и картинам, написанным подмастерьями Ганса.
– А это кто?
– Правители Англии.
– Вы помните всех?
Он смеется:
– Они давно умерли. Мы придумали их заново.
– Зачем?
– Как напоминание, что люди становятся прахом, а государство вечно.
– Вам нравится размышлять о старых временах?
– Нравится. – Я предпочитаю историю страны, думает он, в моем времени и моей истории некоторых тем приходится избегать.
Она задает простые вопросы, манеры свободные, и, очевидно, ее новости не стоят выеденного яйца – мелкие антверпенские сплетни, ради которых не стоит отправлять гонца. И все же зачем-то она их привезла.
– Кристоф, вина для юной дамы. Не хотите имбирных вафель, изюма? Яблоко?
– Когда человек съел яблоко, он познал грех.
Впрочем, говоря это, она улыбается, а сев, смотрит вверх, на царицу Савскую за его спиной, где та в скромной диадеме радушно подает чашу мудрейшему из царей.
Незнакомка бросает на него быстрый взгляд, она явно потрясена:
– Откуда у вас эта шпалера?
– Наш король подарил ее мне. В благодарность за службу.
Она снова переводит взгляд на шпалеру:
– А он ее где взял?
– У моего покровителя Вулси.
– А он?
– В Брюсселе.
Она явно пытается прикинуть цену:
– Стало быть, ее купили не вы?
– Мне это было не по средствам. Я не всегда был богат. Это Соломон и царица Савская. Полагаю, вы знаете Священное Писание.
– А еще я знаю мою мать.
Кубок у него в руке замирает на полпути.
Она говорит:
– Я дочь Ансельмы. Не знаю, почему она выткана на этой шпалере, но когда-нибудь разберемся.
Он встает:
– Добро пожаловать. Я не знал, что у Ансельмы была дочь. Я тоже спрашивал себя, откуда она взялась на этой шпалере. Из-за Ансельмы я всегда хотел ее заполучить. Смотрел и смотрел на стену, пока король не сказал: «Томас, мне кажется, эта дама должна жить у вас». – Он улыбается. – Стало быть, ваш отец…
Он знает, за кого вышла Ансельма, когда он оставил ее и вернулся в Лондон. Знает его банк и семью. Но его имя всегда застревало у него в глотке.
Она говорит:
– Я знаю, о ком вы говорите. Моя мать вышла за него после моего рождения.
Он хмурит брови:
– Выходит, он не ваш отец?
– Нет, – отвечает она. – Вы мой отец.
Он опускает кубок.
– Посмотрите на меня, – говорит она. – Разве сами не видите?
Ее разрезанное на дольки яблоко лежит на тарелке, он разглядывает зеленую кожуру, тарелку, сине-белую, итальянскую, рисунок наполовину скрыт. Мысленно он дорисовывает недостающее.
Она говорит:
– Я пришла, потому что узнала от мейстера Воэна, что у вас беспорядки и вам угрожают некие паломники. Я хотела с вами повидаться.
Он думает о своей дочери Энн, которая поднимается за ним по ступенькам, ее крепенькая фигурка раскачивается, пухлые ручки протянуты к нему.
Он говорит:
– Мои дочери умерли.
– Знаю.
От Воэна, конечно. Что еще он ей рассказал? И что не рассказал?
Он спрашивает:
– Как так вышло?
– Тайну можно сохранить.
– Я вижу.
Его опыт говорит, что нельзя. Возможно, та плоская водяная страна протекает меньше, чем эта.
Она говорит:
– Моя мать не хотела, чтобы вас тревожили после вашего отъезда из Антверпена. Когда я спрашивала, где мой отец, она отвечала, что он уплыл за море. В детстве я думала, вы из тех моряков, что открывают новые страны и привозят оттуда сокровища.
Он отводит взгляд. Смотрит на шпалеру, словно видит впервые: как если бы ему поручили распороть ее и соткать заново. Обычно на картинах царица смотрит на Соломона. Ганс, к примеру, написал царя в платье нашего короля и с лицом Генриха, а царица обращена к зрителю затылком. Но Ансельма смотрит вам прямо в лицо, отвернувшись от израильтянина, скрывая скуку за улыбкой.