Она говорит:
– Вам кажется, что я не похожа на мать.
Скорее ты похожа на меня, бедная девочка.
– Поймите, до сегодняшнего дня я не подозревал о том, что вы есть.
– Я потрясла вас, простите.
– Вы должны дать мне время, чтобы осмыслить… Ваша мать понесла до того, как я уплыл за море, и не сказала мне ни слова?
– Так она решила.
– Но почему не написала, если уже знала? Чего ради воспитывать ребенка в одиночку? Разумеется, – вздыхает он, – вы не можете мне ответить. С детьми о таком не говорят. Но я бы мог вернуться, женился бы на ней. Скажите ей…
– Моя мать умерла. Простудилась этой зимой.
В тишине он прислушивается к собственному сердцу: ничего, только слабый скрип пера, которое пишет в Книге жизни судьбу. Судьбу женщины, которую он некогда знал в чужой стране. К тому же давно не юной.
Ее дочь говорит:
– Матушка всегда хорошо о вас отзывалась. Хотя вспоминала редко. Она говорила, Женнеке, я не хочу, чтобы он считал тебя ошибкой, за которую должен платить. Он был молод, далеко от дома, я овдовела, нам обоим была нужна компания. Но, как вы говорите, при детях такое не обсуждают, поэтому я решила прийти сама и увидеть, какой вы на самом деле. Вы мне не рады?
– Я потрясен, – говорит он. – Как я мог не знать, что у меня есть дочь? Как вашей матери удалось скрыть свое положение?
Она пожимает плечами:
– Как делают женщины? Она уехала. Я родилась в другом городе.
– А потом вышла за банкира.
– Для нее это была хорошая партия. Он был добрым мужем, ни в чем ее не упрекал, но у него были сыновья от первой жены, и ему не нужна была английская дочка. Меня воспитывали монахини, и они были добры ко мне. Затем мать отвела меня к Стивену Воэну. Научи ее английскому, сказала она, на всякий случай.
Вот случай и представился.
– Как мог Стивен знать и ничего мне не сказать?
С каждым ее словом его изумление растет. Хотя ему доводилось слышать о подобных случаях. С его братом такое случается: если ты много путешествуешь и не отличаешься святостью поведения, рано или поздно на твоем пороге возникает призрак: угадай, кто я. Кардинал любил шутить, что он наплодил бастардов повсюду. Стоило приземистому бродяге попасться Вулси на глаза, тот говорил: «Смотрите, Томас, один из ваших».
Шутки кончились.
Он спрашивает:
– Вы знаете, что Стивен Воэн в Лондоне?
– Он будет браниться, – говорит она. – Он сам хотел выбрать подходящее время, чтобы рассказать вам. Говорил, Кромвель теперь большой человек, пользуется доверием короля, он защитник истинной веры, оберегает наших братьев и сестер, и потому не стоит подкидывать дров в огонь. Враги чернят его как могут и, если узнают о тебе, Женнеке, назовут еще и распутником.
– И назовут.
– А потом он сказал, тебе не надо становиться монашкой, Женнеке, с монашками покончено, а значит, пора замуж. И твой муж должен знать, чья ты дочь, иначе мы не найдем тебе хорошую партию. Ты незаконнорожденная, но ты другим не чета. Мы должны подготовить милорда твоего отца. А затем начались эти беспорядки. И я не стала ждать.
Когда он протягивает к ней руки, она остается сидеть все с тем же выражением на лице – и его это восхищает. Он ищет в ней Ансельму, а находит себя. Почему же ты не пришла раньше, думает он. Когда я был другим человеком. Когда был привязан к дому и взбегал по ступенькам с песней на устах. Даже в прошлом году я был другим – до того, как встретил дочь Вулси. Она задела меня за живое, и рана затянулась, но остался шрам.
Он спрашивает:
– У твоей матери были еще дети? От банкира?
– Нет, но она ни в чем не знала нужды. Как и я. Монашки научили меня всему, что потребно женщине. Позднее многие из них – те, кто были умны, прочли книги Эразма, его Новый Завет и стали еще умнее. Вы знали его?
– Нет, только его книги. Хотя он был в Лондоне и жил у Томаса Мора. Загостился, говорила леди Алиса.
– У Мора была жена? – Она переваривает услышанное. – Я думала, он был вроде монаха.
Она ставит на стол тарелку. Большую часть яблока она съела, и теперь на тарелке проступает синий на белом городской пейзаж: колокольни, башенки, мосты через бурные речки. Он упомянул Мора неосознанно – в эти дни его имя у всех на устах, словно он до сих пор жив. И, слушая эти пересуды, невольно ожидаешь встретить его, шагая вниз по Чип.
– Ты евангельской веры?
– Меня посвятили.
– И тебе известно – прости, я не знаю, говорил ли тебе Стивен, – что мое дело, мое главное стремление…
– Издать Евангелие на английском. Да, я знаю, – говорит она. – Мейстер Воэн рассказал мне, что ваш отец был пивоваром, торговал шерстью и состоял в родстве с добропорядочным семейством Виллемсов, которые занимались правоведением.
– Уильямсы. Мы произносим это так. – Он задумывается. – Все это правда.
И хватит об этом. Нечего ей знать про Уолтера.
– Это они помогли вам сделать карьеру? Уильямсы?
Она схватывает на лету. Уже сейчас она выглядит не такой чужестранкой, как в первое мгновение, когда вошла.
Он говорит:
– Мне помог Вулси. Вероятно, Стивен рассказывал тебе, кто такой Вулси?
– Мудрый прелат. Он умер.
– Видишь герб на стене? Эти черные птицы называются галки. Они были эмблемой кардинала.
– И ваши враги не злятся, когда их видят?
– Злятся. Конечно злятся. Но вынуждены сжать зубы и сдержать проклятия. Они склоняют головы и говорят: «Надеюсь, вы в добром здравии, лорд Кромвель». Им приходится выдавить улыбку и преклонить колено.
– Вы гордый. – Она смотрит на него во все глаза. – Вы мне нравитесь, и мне по душе ваш дом. Мне говорили, твой отец первый человек в Лондоне. Я не верила, а теперь верю. Я побуду с вами рядом пару дней. Хочу присмотреться и вынести собственное суждение.
Что ж, разумно.
– Я рад, что ты решила зайти.
– Кто бы не соблазнился заглянуть в такой роскошный дом? Особенно если там живет твой отец.
Он чувствует, что должен что-то сказать, извиниться – изобрести длинное объяснение, почему все не так, как кажется, – но за дверью слышны шаги и голоса, его домочадцы решили, что эта юная особа и так уже отняла у него слишком много времени.
Он говорит:
– Когда служишь Генриху Тюдору, ты не выбираешь, как выглядеть. Приходится быть придворным, а не писарем. А простым людям за воротами ты должен показать, что такое королевская милость. Им недосуг разбираться. Если не задирать перед ними нос, они перестанут тебя уважать.
Ему хочется сказать, я был счастлив в черном адвокатском платье. Но так ли это? Он думает, оно служило мне для маскировки. Это не значит, что я не желал ничего другого. Разве я не завел пурпурный дублет задолго до падения кардинала?
Дверь открывается. На пороге Томас Авери, удивленно смотрит на гостью:
– Силы небесные, Женнеке, что ты здесь делаешь?
– Томас Авери, это моя дочь.
Молодой человек стоит, прижав к груди ин-фолио и не сводя глаз с Женнеке:
– Знаю.
Когда Женнеке уходит, он зовет Авери, приглашает присесть. Если бы тот хотел, он предложил бы ему яблоки, хорошие, из Чартерхауза.
– Я не сержусь, – говорит он. – Говори, Томас Авери, ты же из Патни, моя родня знала твою, нам незачем кривить душой.
– Это не довод, – осторожно отзывается Томас Авери. – В Патни живут такие же негодяи, как везде. Даже хуже.
– Я имел в виду, мы можем быть откровенны друг с другом.
Во взгляде Авери читается: вы сами-то верите в то, что говорите?
– Ты встретил ее в доме Стивена, когда я отослал тебя обучиться его ремеслу, не так ли? Ты вернулся и рассказывал мне о ней. Женнеке. Ее имя так часто слетало с твоих губ. Я решил, что ты влюбился.
Авери молчит. Руки праздно лежат на столе.
– Я подумал, поможем Авери, даже если она сирота и бесприданница, мы со Стивеном все устроим. Но ты больше о ней не упоминал, и я решил – Господи прости, – что она умерла, и не стал спрашивать. Я ждал, что скажешь ты. А теперь…
Он чувствует, что близок к разгадке, но что-то мешает. Мертвое оказалось живым: словно Ансельма одна из тех статуй, что показывают монахи, – тех, что вращают глазами и протягивают деревянную руку, чтобы поправить лазурное облачение.
Авери говорит:
– Сэр, когда я вернулся из Антверпена, Женнеке стояла у меня перед глазами как живая, и в этой самой комнате я смотрел на вас, изучал ваше лицо, и снова пересек море, и снова смотрел на Женнеке. Вы же сами заметили сходство, и от меня оно не ускользнуло. Я спросил мастера Воэна. Он отвечал, ты прав, Авери, но сохрани это в тайне. Я понял, что случайно раскрыл чужой секрет. Воэн сказал, я не стану просить тебя принести клятву, ибо это можно делать лишь в самых серьезных случаях, и надеюсь, когда-нибудь правда выйдет наружу, но не через тебя.
– И ты хранил мою тайну. О которой я не подозревал. – Он изучает Авери. – Что ж, сумел сохранить один секрет, сумеешь и другой.
Юноша встает, тянется к бумаге, но он поднимает руку:
– Сиди тихо и слушай. Я скажу тебе, где мои деньги.
Авери удивлен:
– Сэр, я веду дела с вашими сборщиками и землемерами. Ваши писари мне доверяют. Если они что-то утаили, я бы знал.
– Я ценю твое усердие, но есть еще кое-что.
– Вот как. – Авери задумывается. – За границей?
Он кивает.
– Зачем?
– На всякий случай.
– Но разве король не сказал – простите меня, сэр, но об этом толкует весь город: «Я не расстанусь с моим лордом – хранителем печати ни за что на свете».
– Так он сказал.
Авери опускает глаза:
– Мы знаем, его величество любит вас. Плоды этой любви мы наблюдаем ежечасно. Но мы боимся, что страна снова поднимется, и кто знает, чем это обернется? Не то чтобы мы сомневались в нашем государе и его слове, но кто мог сравниться с милордом кардиналом во дни его славы?
– Его пример всегда передо мною. – Но не его призрак, который с возвращения из Шефтсбери так и не появлялся. – Поэтому если герцог Суффолк или герцог Норфолк вломится в этот дом, срывая замки и круша мои сундуки, словно варвары на развалинах Рима, ты, Томас Авери, беги отсюда со всех ног, не потрудившись сп