– Будь у меня ребенок…
Мастер Ризли глазами делает ему знак: пожалуйста, отвлеките короля.
– Надо же, у вас есть ошейники! – восклицает он, словно у него нет иных забот.
– Давайте посмотрим, – говорит король. – Ах, вот этот в самый раз для малютки Тыковки!
Это собачка моей жены, почти стыдливо сообщает король французам, лорд Кромвель привез ее из Кале.
Торговцы немедленно выписывают счет на бархатный ошейник, шесть шиллингов, и продолжают метать товары из мешков, извлекают распятия и часы, кукол и маски, перстни с топазами и чаши из черепахового панциря. Опускаются на колени, предлагают браслеты с эмалевыми знаками зодиака, картину, на которой Пресвятая Дева стоит на ковре из лилий, на одной руке бессмертный Младенец, в другой скипетр. Торговцы вынимают шахматные фигурки и ящички с ножами, и король тянется к ним – то ли расставить фигуры на доске, то ли проверить остроту лезвий. Из льняной ткани французы извлекают остроумную диковинку, jeu d’ esprit – изумрудно-зеленые рукава с вышитыми темно-красными земляничинами, на каждой ягоде капля росы, алмаз чистой воды.
– Ах! – Король отводит взгляд, не в силах сдержать умиления. Даже порозовел от желания. – Но я для них слишком стар.
– Что вы! – хором восклицают французы.
К ним присоединяется Зовите-меня. Он молчит. Король прав: такие рукава впору нежным юношам вроде Грегори или покойного Фицроя. Но у короля текут слюнки.
Внезапно французы замолкают. Он понимает, что это знак, – сейчас они предъявят свой лучший товар. Старший делает знак самому молодому. Тот склоняется над сундуком, ключ щелкает в замке, пауза – и француз подкидывает в воздух нечто, напоминающее дымку в вечернем небе, или тысячу павлинов, или облачение архангела. Мурлыча от удовольствия, они расправляют и гладят удивительную материю.
– Специально для вас, ваше величество. Мы не знаем другого правителя в Европе, достойного такого одеяния.
Король заворожен:
– Я примерю, раз уж вы забрались так далеко от дома. – По его лицу пробегает рябь цвета морской волны.
– Мы называем это pavonazzo[51], – говорит француз, встряхивает запястьем, и ткань влажно переливается, меняя цвета от зелени морских волн до небесной голубизны и от небесной голубизны до сапфира.
Король сияет, как Левиафан, восставший из морских глубин. Разглядывает себя, затаив дыхание.
Французы называют цену. Король смеется, не веря. Но он уже на крючке. Мастер Ризли, смелый человек, предостерегающе покашливает. Голубые глаза короля вспыхивают, затем он морщится, изворотливый, как все старые скряги:
– Перед вами король-бедняк, господа. Я потратил все свои деньги на войну.
– Не может быть, ваше величество. – Французы переглядываются. Наверняка среди них есть парочка шпионов. – Мы полагали, это всего лишь мелкие недоразумения, – говорит старший. – Эти волнения на дальних рубежах для вашего величества все равно что комариный укус.
– По крайней мере, – добавляет другой, – так преподносит это всему свету мсье Кремюэль.
Произнося его имя, хитрый француз продолжает вытаскивать товары из кожаной сумки, мягкой, словно вздох девственницы. У него мелькает мысль, что в дни Гарри Норриса французов не допустили бы до короля, не получи Норрис свой процент.
Выглянуло солнце, осветив утро сквозь бледную дымку. Это вдохновляет торговцев; они вынимают зеркала и ходят с ними по комнате – и когда зеркала ловят отражение короля, тот всякий раз ослеплен собственным великолепием.
И все же Генрих сомневается.
– Смелее, ваше величество, – умоляют французы. – Мы даем вам право первого выбора. Что, если ткань купит кто-нибудь из придворных? Любой правитель счел бы себя униженным.
Короля охватывает воодушевление.
– Вы знаете, что мой флагман «Мэри Роуз» был перестроен? Я хочу, чтобы он нес больше пушек, хочу построить еще два или три корабля. Полагаю, в сумке, которую принес милорд хранитель печати, лежат чертежи.
Мастер Ризли ухмыляется. Военные корабли: теперь весть о них точно дойдет до Франции.
– Сами видите, я не могу позволить себе много тратить на украшение своей особы, – говорит король. – Дела королевства прежде всего.
Торговцы начинают что-то лепетать. На лбах блестит пот. Он понимает, что старшему придется отвечать перед хозяином и он не может привезти товары обратно. Если король Англии не в состоянии приобрести их, кто следующий? Император, султан? Добавьте накладные расходы. И то, что товары утратят свежесть, поизносятся в дороге.
В его сумке, кроме чертежей, лежит вдохновенное воззвание с севера, призывающее Паломников к новым подвигам: «Посему пришло время подняться, сейчас или никогда, и продолжить наше Благодатное паломничество…»
Он выступает вперед.
– Милорд Кромвель? – говорит король.
Он шепчет Генриху в ухо: caveat emptor[52], сэр, и, кстати, предоставьте этих торговцев мне.
– Понимаю, – произносит Генрих громко, – хорошо.
Но, Томас, шепчет он ему на ухо, я хочу все. Сусанну со старцами, шахматы, кукол, земляничные рукава. И я никогда себе так не нравился, как в этом pavonazzo.
– Смотрите и учитесь, – шепчет он Ризли и выходит вслед за французами.
За закрытой дверью он позволяет себе не стесняться в выражениях: за кого они его держат? Решили обвести вокруг пальца одного из величайших христианских государей? Есть у них совесть подсовывать такой хлам? Господь наш Иисус Христос выгнал бы их взашей из храма, вышибив им зубы. А поскольку Его нет с нами, он с радостью пересчитает им зубы самолично.
– Помилуйте, милорд Кремюэль, – стонут французы.
– Ваше великолепие, одолжите королю денег! – умоляет один.
От страха и усталости они снижают цену.
– Я хочу полный расчет, – говорит он. – Пять экземпляров, пожалуйста.
Французы белеют. Решают, что он хочет выписать им вексель, который они должны будут предъявить к оплате и ждать следующего дня квартальных платежей.
– Мы не вернемся без наличных, – говорят торговцы. – С нас сдерут шкуру живьем.
– Наличными, значит, – роняет он с безразличным видом. – Но сбросьте треть цены.
Французы воодушевляются, благодарят.
– Мы хотели бы преподнести это вам, милорд, – багряный атлас очень освежит ваш цвет лица.
Он задумывается. Хорошо быть не красномордым, как старый Дарси, не желтушным и потасканным, как Фрэнсис Брайан. Да, соглашается он, пожалуй, цвет неплох.
– Осторожнее сэр, – говорит Зовите-меня.
Он думает, Ризли имеет в виду, осторожнее с красным.
Ему хочется развернуть рулон, посмотреть, как свет играет на ткани, но здесь не место.
– Можете прийти ко мне домой, – говорит он. – И показать те безделушки, которые не показали королю. Мастер Ризли, у вас мой листок с напоминаниями? Мы должны вернуться, у нас десяток вопросов, которые надо рассмотреть, прежде чем мы позволим его величеству наслаждаться утром. И разумеется, мы должны обсудить военные корабли.
Когда после вечерни он возвращается к королю с бумагами на подпись, то признается, сколько денег ему сэкономил.
– Неужели? – спрашивает Генрих. – Я думал, это я заключил сделку, а оказывается, вы. – Лоб короля разглаживается. Он выглядит лет на пять моложе, чем до визита французов, ради этого стоило потратить деньги. – Я хочу обновить гардероб, потому что думаю о новом портрете. Предупредите мастера Ганса.
– С радостью, – говорит он и выходит с улыбкой на лице – наконец-то хорошая новость.
Прежде чем покинуть двор после рождественских празднеств, мятежник Аск получает от короля пунцовый дублет, который ему не к лицу, особенно когда он вспыхивает от гордости. Отправляясь домой, Аск оставляет дублет в гостинице «Кардинальская шапка» вместе с остальными тяжелыми вещами. Возможно, не хочет, чтобы его грубые соратники в шкурах увидели его разряженным, словно танцующая обезьянка. Генрих знает, что ваша внешность показывает миру ваше нутро, и если это знает король, то насколько же лучше знает мастер Ганс. Он рисует оболочку и не лезет липкими пальцами в душу. Когда он делает набросок, то записывает цвет вашего платья крохотными буковками, напоминающими стежки. Ганс ждал большого заказа, а вот и он: как говорили Болейны, le temps viendra[53].
Мятежники пишут: «Посему пришло время подняться, или мы будем повержены. А значит, вперед, вперед, только вперед! Вперед вопреки смерти, сейчас или никогда».
Его дочь говорит:
– Я хочу рассказать вам о Тиндейле. О том, как он умер.
За окном вечереет. Они сумерничают вдвоем в нише окна.
– Ты видела своими глазами?
– Тиндейл хотел, чтобы были свидетели. Те, кто не отведет глаз. Вы когда-нибудь видели, как сжигают на костре?
Он говорит:
– На королевской службе, да, к сожалению.
Генрих следит, куда ты смотришь, ты не смеешь менять угол зрения.
– Я видел, как сжигали женщину. – Он чувствует стеснение в груди. – Это было очень давно. Она умерла за книгу Уиклифа. Старую Библию. Таких, как она, называли лоллардами, многие из них были бедны и не умели читать, поэтому заучивали Писание наизусть. Но та женщина – та еретичка, как ее называли, – не была бедной и одинокой. Просто она была босая, в одной рубахе, и я, ребенок, глядя, как с ней обращаются, решил, что она нищенка.
Она перебивает:
– Вы были ребенком? Кто вас туда отвел?
– Сам пришел. Шлялся по городу, добрел до Смитфилда. Там пустошь, где людей мучают до сих пор. Моим родным было все равно, где я. Моя мать умерла.
Ее английский хорош, но не безупречен, поэтому он старается изъясняться простыми фразами. Это урок для меня, урок для всех нас – разговаривать с Женнеке. Все начинает казаться простым и ясным, никаких полутонов, один чистый полуденный свет.
Она говорит:
– Стивен Воэн рассказал мне, как познакомился с Тиндейлом. Вы ему поручили.