– В те времена я надеялся, что Тиндейл вернется в Англию. Помирится с королем.
– Они не хотели встречаться в четырех стенах, – рассказывает Женнеке, – у стен есть глаза и уши. Поэтому уходили в поля – не schuttershoven, где стреляют из луков, а raamhoven… белильные поля?
– Ах да, понимаю, – говорит он, – поля, где материю растягивают на колышках для просушки.
Но ей хочется, чтобы он запомнил Тиндейла таким: шагающим в полях, где земля растворяется в бледном сиянии, а городские стены шепчутся, окутанные испарениями. Его неуступчивый соотечественник в истертом платье преображается, и мейстер Воэн рядом с ним, капюшон опущен на лицо, тайные инструкции прижаты к сердцу.
– Тиндейл жил у торговца по имени Пойнц, – говорит она. – Жил тихо, как бедные апостолы, работал над своей Библией и не просил платы за свои великие труды. Купцы его кормили, давали ему немного денег, и из них он умудрялся подавать милостыню. Он не доставлял никому неприятностей, и городские власти были довольны.
– Ваши правители, безусловно, знали о нем.
Имперский двойной черный орел реет над городскими стенами, Антверпен не свободный город, хотя в нем живут свободные люди.
Она говорит:
– Он был осторожен, не привлекал внимания. По-английски в городе мало кто понимает, и его не знали в лицо. А потом явился этот человек, Филлипс, – тот, кто его предал.
– Гарри Филлипс, – произносит он.
– Вы его знаете?
– Я знаю, кто ему заплатил. Все знают.
– Мастеру Пойнцу он сразу не понравился. Он предупредил, осторожнее с ним, мы не знаем его намерений. Но Тиндейлу была чужда подозрительность. Он думал только о своей книге. Те, кто его знал, никогда бы его не предали. Только чужестранец, которому заплатили. Филлипс изучил его привычки, где он бывает, с кем он разговаривает. Спрашивал, далеко ли продвинулись его праведные труды? Затем донес на него в Брюссель. Советники поначалу не хотели его слушать, но у него были деньги для подкупа. Он принес им бумаги, которые выкрал у Тиндейла, его письма, которые перевел на латынь, чтобы советники могли прочесть. Убеждал, что император оценит и вознаградит их усердие. И тогда они решили схватить Тиндейла. Дождались дня, когда квартал опустеет и все торговцы отправятся на Пасхальную ярмарку в Берген. Не хотели поднимать шум и устраивать суматоху на улице.
– Пойнц был в отъезде, – говорит он. – И все остальные.
– Вам скажут, его взяли у Английского подворья. Не верьте. Его взяли у дома Пойнца.
– Свежие новости всегда ложные, – замечает он.
– Филлипс привел солдат, и они преградили ему путь. Филлипс показал на него: «Вот еретик, хватайте его». Достойный человек пошел с ними, как агнец. Даже солдаты его жалели.
Узкая улочка, он легко может нарисовать ее перед мысленным взором. Он и сам некогда жил в лабиринте таких улочек. Он видит Тиндейла – маленького озлобленного человечка, – зажатого между воротами и стеной.
– Вернувшись из Бергена, английские торговцы пытались протестовать, но ничего не могли сделать.
– Томас Мор заплатил за смерть Тиндейла, – говорит он. – Поклялся, что найдет его хоть на краю света. Он задумал это, сидя в тюрьме, у него было много времени, король был терпелив с ним, как и я. Не думай, что Мора держали в черном теле. Друзья присылали ему обеды. У него было хорошее вино, хороший огонь в камине и хорошие книги. Его навещали. Он получал и отправлял письма.
– Я бы содержала его в большой строгости.
– Мы были беспечны, теперь я это вижу. Смерть Томаса Мора ничего не изменила, потому что деньги уже лежали в кармане мерзкого плута Филлипса.
Быстро темнеет. Он встает, зажигает свечу, закрывает ставнями ночь и металлический блеск звезд. Глаза дочери следят за каждым его движением. Она будет хорошим свидетелем, думает он.
– Томас Мор при жизни написал свою эпитафию, – говорит он. – Таким он был человеком.
Слова, слова, просто слова.
– Он хотел, чтобы на камне вырезали: «Был беспощаден к еретикам». Гордился тем, что делал. Считал, если позволить людям читать слово Божие, христианский мир рассыплется. Не станет правительств, кончится правосудие.
– Он и вправду в это верил?
– В то, что вредно просвещать невежественных? Да, верил.
– Он был не слишком высокого мнения о людях.
– Впоследствии – видишь ли, ты не знала его, тебе будет трудно понять – грехи придавили его тяжкой ношей. Думаю, в конце он утратил веру в собственные доводы. Эти люди – его последователи, но он не узнал бы себя в размалеванном паписте, в которого они его превратили. Я помню времена, когда он не жаловал пап. А знаешь, что чертов ищейка Стоксли по-прежнему на своем посту? Стоксли, епископ Лондонский. А его протеже был викарием Лута, это на востоке, где начались недавние волнения. И причиной всему Мор.
Она хмурится. Слишком много имен, слишком много. Слишком много названий, топография чужой земли.
– С его смертью ничего не закончилось, – говорит он. – Все только началось. Когда он был жив и назывался лорд-канцлером, Стоксли помогал ему, врывался в дома, уводил мужчин и женщин в тюрьмы.
– Прогоните этого епископа. У вас есть власть.
– Моей власти недостаточно.
– Могу я его увидеть?
– Стоксли? – Он удивлен. – Если хочешь. Он буйный. Нечего на него смотреть. Я покажу тебе епископов поприличнее. И благородных дам. И господ.
– Могу я увидеть Генриха на троне?
Он медлит с ответом.
– Расскажи мне о Тиндейле. После ареста.
– В тюрьме он не страдал, я уверена. Они уважают ученых мужей и пытались его увещевать. Обходились с ним как с христианином.
Мор наверняка оскорблял бы его и стегал плетью, думает он.
– Он много писал в свою защиту. Они выставили против него худших людей. – Она выплевывает имена: – Дуфиф, продажный адвокат. Таппер. Дуа. Жак Массон. Все видные паписты Лёвена.
– Они хотели разбить его доводами, – говорит он. – Признаюсь, я и сам бы того же хотел. Если бы он уступил королю в главном вопросе – я разумею его женитьбу, – то был бы в безопасности и, возможно, сидел бы сейчас рядом с нами. Я пытался его спасти, но кто я такой? Я даже не был лордом Кромвелем. Император не внял бы моей просьбе.
– Ваш король мог спасти его, – говорит она, – но не стал. Кое-кто спросил бы, если ваши уши открыты Евангелию, почему вы служите такому хозяину?
– А кому еще мне служить? Человеку нельзя без господина.
Дверь открывается. На пороге юный Мэтью. Письма.
– Оставь здесь.
– Они ждут ответа, сэр.
– Оставь. Скажи, что я занят с дочерью.
– Так и сказать? Как вам угодно, сэр.
Мэтью удаляется.
Она говорит:
– Мой рассказ почти закончен. Тиндейл не отступился. Не дрогнул. Все эти долгие месяцы он молился за своих тюремщиков, и, я надеюсь, скоро мы услышим, что некоторые из них пришли к Христу.
– Это будет благая весть. – Скорее всего, думает он, они обчистили камеру, едва его увели, не погнушавшись ветхой одеждой и огарками свечей. – Говорят, он пытался работать даже в тюрьме.
Он воображает, как слово Божие, влажное и вязкое, соскальзывает со страницы и собирается лужицей на каменных плитах.
– Не понимаю, как такое возможно.
Она говорит:
– Он оставил в тайниках в городской стене свои рукописи.
– У кого они? Я бы их выкупил.
– Не могу сказать. Король их у вас отберет.
Верно, думает он.
– Мы думали, его сожгут сразу после суда, но ему дали время, видимо, для того, чтобы он мог отречься. Потом мы думали, его сожгут в тюремном дворе, но это произошло на площади. Его приковали к столбу и надели ему на шею петлю. Они называли это милосердием – задушить приговоренного до того, как до него доберется огонь. В столбе делают отверстие – слыхали о таком? – и продевают веревку. Палач стоит сзади, а когда пламя займется, тянет за веревку – и добрая душа отлетает. Но разумеется, палач так делает далеко не всегда.
– Я слышал, он был жив, когда до него добралось пламя. Что он сказал из пламени: «Господи, открой глаза королю Англии».
– Он ничего не говорил. Да и как он мог говорить? Он задыхался. Он дергался и кричал от боли. – Она выпаливает со злостью: – Кто такой король Англии, чтобы занимать его последние мысли? И что такое Англия? Королевство, которое от него отвернулось?
Они сидят в молчании. Тиндейл оставил после себя Новый Завет и немного Старого: Закон и Пророков, хронику страшных войн Израиля, бесконечных кампаний Создателя против избранного народа.
– Король видит… – начинает он, но снова замолкает. Дым – вот что он видит сейчас, слышит далекий рокот толпы. – Он видит, что английской церкви нужна Библия. Мы долго трудились, чтобы его в этом убедить. Мы согласились, что перевод будет тиндейловский, раз он у нас есть, но под чужим именем. Хотим поместить на титульный лист портрет Генриха. Пусть увидит себя там. Пусть разрешит издание и отправит Библию во все церкви, чтобы ее читали все грамотные. Тираж должен быть таким, чтобы книгу нельзя было отозвать или уничтожить. Когда люди ее прочтут, больше не будет вооруженных убийц, зовущих себя Паломниками. Они своими глазами увидят, что в Библии нет ничего про епитимьи, пап, чистилище, монастыри, четки и освященные свечи, про ритуалы и реликвии…
– И даже про священников, – говорит она.
Даже про них. Хотя мы не заостряем на этом внимание Генриха.
– Женнеке, – говорит он, – ты приехала в такую даль принести свидетельство. Твоя задача исполнена, но ты же меня не оставишь? Сейчас это место кажется тебе чужим, но ты привыкнешь. Мы найдем тебе мужа, если ты сможешь полюбить англичанина.
Иногда должны пройти годы, прежде чем мы поймем, кто герой, а кто жертва. Мученики не просчитывают последствий. Да и как им просчитывать, если все их мысли о том, чтобы вытерпеть боль? Спустя месяц после ареста Тиндейда торговца Пойнца арестовали по слову Гарри Филлипса. Обвинили в том, что он лютеранин, и хотели сжечь, но он бежал и сейчас в Лондоне. Его жена Анна отказалась за ним последовать. Почему она должна оставить привычную жизнь и родной язык ради человека, чье имя опозорено, человека, который оставил ее с детьми без средств к существованию?