ь там в старости, вдали от двора и совета. Пора мне сделать что-нибудь и для себя.
Надо бы снова поехать в Чартерхауз, лондонский картезианский монастырь, еще разок поспорить с монахами; они молчальники, непривычные к речам, но красноречивые в своем неприятии того, что называют посягательством короля на свою духовную жизнь. Генрих всего лишь человек, говорят они, а он отвечает: а кто такой епископ Римский, если не человек, да к тому же дурной?
Он умолял короля не закрывать Чартерхауз. Там нет злоупотреблений и непотребств, монахи не едят мяса даже и раз в году, но питаются плодами и травами, которые выращивают сами. Я мало-помалу перетяну их на нашу сторону, убеждал он. Однако ничего не получается. Когда он думает о слепоте этих рьяных монахов, ему хочется плакать. Когда он думает о Фарнезе, нынешнем папе, – кардинал Мандюк, называли его римляне, – ему хочется пересечь море и схватить того за горло.
На третьей неделе февраля двор присутствует на крестинах дочери Эдварда Сеймура. Это его первый ребенок от нынешней жены. В честь украшения семьи ее назовут Джейн. Королева приглашена крестной. По обычаю король не может участвовать в торжестве, и вид у него потерянный.
– Верните мне мой алмаз в целости и сохранности, милорд.
Удивительный обычай, запрещающий королю веселиться вместе со всеми. По какому закону на коронации королевы государь должен находиться в молельне, высоко-высоко над толпой? Подданные кричат gloria in excelsis[54], монарх наблюдает за ними в щелочку.
Генрих звонко чмокает королеву, и та спускается по ступеням пристани – бледная кукла, закутанная в соболя. Вторая восприемница – леди Мария. Восприемник – хранитель королевской печати. Под навесом королевиной барки он светски беседует с дамами, оставляя без внимания попытки Одли устроить импровизированное заседание совета, – с лорд-канцлером можно поговорить и в другое время.
Они не успевают устроиться в барке, как уже надо высаживаться на пристани у Честер-плейс. Лондонцев заранее не извещали, и все равно собралась толпа. Леди Марию приветствуют криками. На Джейн смотрят равнодушно, выкриков в ее адрес, одобрительных или осуждающих, не слышно. Народ знает, что она не Анна Болейн. Однако она и не покойница, которую они по-прежнему называют королевой Екатериной. Впрочем, он раздал деньги женщинам в толпе, и когда те кричат: «Боже, благослови королеву Джейн», остальные подхватывают. Люди будут орать что угодно, думает он, лишь бы кто-нибудь первый начал. Наверняка так было и в Линкольншире. Какой-нибудь олух выкрикивает: «Идите за крестами!» – и вот уже все графство охвачено беспорядками.
В толпе его узнают. Кричат: «Холодно, Том?» Он солидный крестный, укутанный в черную овчину и рысий мех. Не сказать, что лондонцы его любят, однако они знают, что он много сделал для обороны города и поклялся на свои деньги купить оружие для их защиты. Уж конечно, в их глазах он лучше йоркширского грабителя. Одинокий голос в толпе выкрикивает:
– Кромвель, король Лондона!
У него обрывается сердце, голова идет кругом.
– Друг, если любишь меня, спой что-нибудь другое.
Музыканты с трубами встретили их у пристани и провожают до дверей. Гирлянды роз выводят к галерее. Гости разглядывают написанных на стенах предков Сеймура. Новорожденную тоже со временем сюда поместят – может быть, у ног родителей, где ее красное сморщенное личико будет словно цветок на лесной траве.
Всю недолгую поездку на барке Мария молчала. Ее лицо под тяжелым гейблом выглядит осунувшимся. В доме она снимает плащ, и он видит сделанное Гансом украшение у нее на поясе – для перстня оно оказалось слишком тяжелым. У купели, когда они стоят бок о бок, она трогает украшение:
– Как видите, я ношу ваши стихи во славу послушания. Хотя подарок вручил мне отец, я знаю, от кого это на самом деле.
Он склоняет голову:
– Мадам.
– И спасибо вам за подарок на День святого Валентина. Вы чрезмерно ко мне добры.
– Вы сегодня прекрасно выглядите, – врет он. – Полагаю, пунцовый цвет – ваш любимый?
Она шепчет:
– Не умаляйте значение того, что вы для меня сделали.
Умалишь тут, думает он, ведь это чуть не стоило мне жизни.
– Вы спасли меня, милорд, когда я утопала в безумии. Когда почти уже погибла безвозвратно. – Она старательно произносит заготовленную благодарность, однако глаза бегают, смотрят куда угодно, только не на него.
Честер-плейс – древнее епископское владение, и Сеймур сейчас увяз в тяжбе из-за прав аренды. Будет жалко, если Эдварду придется отдать дом после того, как он расписал стены портретами предков и за свои деньги поставил в часовне новые витражи. Зимний свет сочится через оперение сеймуровского феникса; тлеющий под перьями огонь такой алый, что хочется погреть руки в его сиянии. Стеклянные ангелы воркуют и порхают, в руках у них тамбурины и гобои, бичи и терновые венцы. Некоторые держат гвозди и молоток – прибить Бога к кресту. Грядет Пасха, и Муж скорбей должен истечь кровью.
Маленькая мистрис Джейн орет в купели как резаная. Дамы говорят, это знак, что дьявол изгнан.
– Женщины чего только не удумают, – с нежностью произносит Эдвард Сеймур.
Его жена принимает гостей в постели: те целуют ее, вручают подарки, дают деньги няньке и повитухе за то, что Нэн разрешилась благополучно, затем угощаются вафлями и вином.
Все разговоры о наследниках и новорожденных. У сэра Ричарда Рича приращение – после множества дочерей наконец-то сын. В год, когда все мальчики Генрихи, Рич проявил независимость, назвав младенца Робертом, и говорит о нем взахлеб – малыш-де крепкий и, скорее всего, будет жить. То, насколько благодушно настроен Рич, касается всех. Из-за предательства некоторых северных аббатов их монастыри будут закрыты, и распределять изъятое предстоит сэру Ричарду. Тем временем из Кале сообщают, что леди Лайл беременна и родит в конце весны – начале лета. Лайлы так долго были бездетными, что это воспринимается как чудо. Лайл, конечно, старик, но у Хонор семеро детей от первого мужа, хотя, когда она вышла за того замуж, ему было уже пятьдесят.
Сеймуры известию не радуются – у них с Лайлами давние судебные тяжбы. Однако благородные дамы пишут Хонор нежные письма о том, как будут счастливы рождению маленького Плантагенета. Пусть Артур Лайл и бастард, в его жилах течет кровь старого короля Эдуарда.
Среди гостей мелькает порученец лорда Лайла.
– Шпионите, Хуси?
– Я привез крестильный подарок, сэр. От милорда и миледи из-за моря.
Он немного сочувствует Джону Хуси. Леди Лайл гоняет его со списком покупок и ни за что не хочет платить, так что бедолага вечно выпрашивает товары в долг. Он вспоминает молодость, когда маркиза Дорсетская посылала его за восточным жемчугом, а денег давала, как на устриц.
Появляется лорд-канцлер:
– А, Хуси! Говорят, в Кале теперь веселье дни напролет, а Лайл отплясывает, будто и не знал никогда, что такое подагра.
Хуси кланяется:
– Я объясняю милорду хранителю печати, сэр… я должен узнать, что было для родов у леди Бошан, и добыть для миледи все то же самое.
– А, ясно, – говорит Одли. – Она хочет не меньше шпалер, золотой посуды и прочего.
– Миледи думает, не вернуться ли ей сюда, когда подойдет срок, дабы ребенок родился на английской земле, – говорит Хуси.
Он, лорд Кромвель, возводит очи горе:
– Кале – английская земля. И супруга наместника должна бы это понимать.
Хуси поворачивается к нему:
– Но если ей предстоит разрешиться там, она хотела бы получить серебряную купель из Кентербери. Не могли бы вы дать такое распоряжение, милорд?
– Я отправлю архиепископа лично отвезти купель, если только Лайл немного пошевелится. Мне доносят, что два священника проповедуют на улице измену, а губернатор смотрит в другую сторону и бездействует. Скажите ему, пусть выловит их, погрузит на корабль и пришлет мне в Тауэр.
Он думает: если приедет Кранмер, с купелью или без, Хонор запрет перед ним дверь. Окропит порог святой водой и бросит в глаза архиепископу освященную соль.
– Я слышал, у леди Бошан есть горностаевый чепец, – говорит Хуси. – И если я раздобуду рисунок вышивки на ее ночной сорочке, миледи будет мне признательна.
Очевидно, в этом году мы ничего в Кале не добьемся. Артур Лайл во всем подчиняется жене и уж тем более теперь, когда она брюхата.
Он говорит:
– Хуси, серьезно говорю, передайте своему господину – либо он отловит мне этих священников, либо сам приедет за них отвечать. Мое терпение не безгранично. Быть может, ваша госпожа подстрекает его не исполнять свои обязанности, но передайте, что я за ним слежу. Будет держать меня за дурака – выдерну из кресла на виселицу.
Хуси закусывает губу:
– Я передам.
– Королева! – предостерегает Одли и отступает на шаг, прижимая шапку к груди, будто Джейн – сорвавшаяся с узды лошадь. – Мадам, мы говорили о леди Лайл. О ее великой надежде родить наследника.
– Чудесно, не правда ли? – равнодушно произносит Джейн.
– Бог даст, и вы во благовремении станете счастливой матерью. Ваша невестка подала замечательный пример.
– Правда? – удивляется Джейн. – Едва ли я стану счастливой матерью, если рожу девочку. Думаю, меня отошлют в Вулфхолл в корзинке, словно курицу, не проданную в базарный день. А вы как думаете, лорд Одли?
Она отворачивается. У Одли отвисает челюсть.
Он оглядывается:
– Миледи Рочфорд, уделите мне минуточку?
Голос нарочито спокойный. Неужели он неправильно понял Джейн? Женщина, носящая под сердцем дитя, обычно не соглашается стать крестной чужого ребенка, слишком опасается за свое будущее. Он отводит леди Рочфорд в сторонку.
– Да, обычное женское у нее не началось, – шепчет Джейн Рочфорд. Как и Мария, она избегает смотреть ему в лицо, следит взглядом за гостями. – Груди набухли. Говорить не станет, пока не будет уверена. Будем надеяться, она выносит.