– О, они будут молиться? – Он улыбается.
Церемониймейстер Додд проводит Мендосу в комнату приемов.
– При ней есть ее фрейлины? – спрашивает Нэн Зуш, и обе дамы, обменявшись взглядами, проскальзывают вслед за послом.
Дверь закрывается.
Шапюи что-то бормочет себе под нос. Кажется: «Безнадежно».
– Что вы сказали, посол? – спрашивает он.
– Думаю, эти дамы, что сейчас ворвались к леди Марии, ваши приятельницы.
Мэри Маунтигл – дочь Брэндона от одного из его многочисленных прежних браков, и да, насчет приятельниц Шапюи не очень отклонился от истины. Нэн Зуш – в ту пору Нэн Гейнсфорд – сообщила ему сведения, пригодившиеся против Анны Болейн.
– Как королева? – любопытствует Шапюи. – Король, наверное, очень тревожится.
– Она не дает оснований для тревоги.
– И тем не менее. Учитывая его прошлые утраты. Говорят, Эдвард Сеймур уверен, что родится принц, и его всего распирает, словно дрожжевой хлеб. Конечно, если будет мальчик, братья Сеймуры возвысятся и могут потеснить вас.
Он не может представить Томаса Сеймура в должности хранителя малой королевской печати.
– Мне следует этого опасаться, да?
– Однако я уверен, они будут осторожны, памятуя, как вы поступили с братом другой королевы. Я бы на их месте сбежал в Вулфхолл и затаился, чтобы про меня забыли. – Шапюи хихикает. – Им надо податься в пастухи или что-нибудь в таком роде.
Он говорит:
– Дон Диего не слишком любезен. Мне казалось, это обязанность посла?
– Он брезглив, – признает Шапюи.
Он смеется. Молчание. Голоса из-за закрытой двери такие тихие, что ничего не разобрать. Шапюи говорит:
– Вы очень полагаетесь на мастера Зовите-меня.
– Да, он становится значительным.
– Он вскрывает ваши письма.
– Кто-то должен их вскрывать. В одиночку со всеми не справиться.
– Он был человеком Гардинера, – говорит Шапюи.
– Гардинер остается во Франции.
– А служат тому, кто ближе, – говорит Шапюи. – Понятно.
Он оглядывается через плечо:
– Хотите полслова? Умному достаточно.
Посол подходит ближе.
– Аск вас изобличил.
– Что?
– На допросе. И у нас есть ваши письма лорду Дарси. За три года.
– Протестую, – быстро говорит Шапюи.
– Вы утверждаете, что они поддельные?
– Я ничего не утверждаю. Я вообще о них не говорю.
– Я знаю, что происходит, Эсташ. Вы приходите ко мне, ужинаете, говорите мне, мир. Идете домой, зажигаете свечу и пишете своему государю, война. – Пауза. – Ваше счастье, что я добрее кардинала и не стану вас запирать. – Он указывает на закрытую дверь. – По-моему, десять минут прошло.
Сказано – сделано: он открывает дверь ногой, словно пьяный конюх. Грегори и посол входят следом за ним. Входя, они слышат вопль. Большой зеленый попугай раскачивается на жердочке. Когда они резко поворачиваются к птице, та разражается хохотом.
– Это подарок, – говорит Мария. – Приношу извинения.
– Он говорящий?
– Боюсь, что да.
Он отметил, что Мария не предложила дону Диего сесть. Посол выпячивает грудь:
– Милорд, выйдите, мы не закончили.
Попугай раскачивается и кричит – звук словно скрип несмазанного колеса.
Он говорит:
– Я пришел напомнить, что у вас срочные дела.
Испанец уже почти открыл рот, но тут Шапюи прочищает горло. Момент уходит.
Дон Диего говорит:
– Мадам, мы вынуждены расстаться до другого раза.
– Нет, не преклоняйте колени, – говорит Мария послу. – Поспешите, лорд – хранитель печати держит для вас дверь. – Она протягивает руку для поцелуя. – Благодарю вас за добрый совет.
Он уступает Грегори обязанность держать дверь и делает шаг в комнату. Посол выходит с недовольной миной, Шапюи, выскакивая следом, корчит смешную рожу. Он закрывает дверь. Попугай по-прежнему верещит.
– Не любит испанцев, – говорит он.
– Вы тоже, – отвечает Мария.
Он подходит к птице и видит, что та прикована к жердочке золотой цепочкой. Попугай переступает лапками и угрожающе вскидывает крылья.
– У меня в детстве была сорока. Я сам ее поймал.
Мария говорит:
– Не могу вообразить вас ребенком.
Он думает, я тоже не могу. Не могу себя вообразить.
– Я думал, научу ее говорить. Но она улетела при первой возможности.
Правда, прежде сказала: «Уолтер – подлец».
Он поворачивается к Марии:
– Так что тут было?
Ей не хочется рассказывать.
– Он спросил, была ли я искренна.
– Вообще? Или в чем-то конкретном?
– Вы прекрасно знаете. – Мария вспыхивает, будто кто-то поддувает ее мехами. Однако в следующий миг она покорно опускает глаза, сникает, голос вновь становится монотонным. – Он спросил, была ли я искренна, когда признала, что мой отец – глава церкви и они с моей матушкой не были по-настоящему женаты. Я сказала, да. Я сказала, что последовала совету моего дяди-императора, переданному мне послом Шапюи. Я сказала ему, что вы, Кромвель, действовали как мой друг. И если он не поверил, я не виновата.
Он говорит:
– А вы упомянули, что писали папе, взяли свои слова назад и просили об отпущении грехов?
Она испуганно поднимает глаза.
– Не важно, – говорит он. – Это еще один случай, когда я оставил ваш проступок без последствий. Я упоминаю о нем лишь в качестве предостережения.
Ее голос дрожит от испуга.
– Чего вы хотите?
– Хочу? Миледи, я хочу одного: чтобы вы обо мне молились.
– Я молюсь, – говорит Мария. – Но знаете, что я обнаружила? Власть короля огромна, однако у него нет власти узнать меня, только то, что я говорю и делаю.
Попугай склоняет голову набок, как будто прислушивается.
Он говорит:
– Прежнему Мендосе не позволяли оставаться наедине с госпожой вашей матушкой. Ради ее безопасности.
– Полагаю, скорее для безопасности страны.
– Все наши усилия только для этого. Без королевских законов мы были бы в лесу с дикими зверями. Или в океане с Левиафаном.
Он отходит чуть подальше. Зуш и Маунтигл скользят к стене; могли бы вплестись в шпалеры – вплелись бы. Попугай поворачивает голову и следит за ним взглядом.
– Полагаю, посол обещал вывезти вас отсюда.
Мария смотрит на свои ноги, как будто они куда-то собрались без ее ведома.
– Если не обещал, то пообещает. Он думает, мы насильно выдадим вас замуж во Францию.
– Я надеюсь, господин мой отец так со мной не поступит.
– У меня самого такого намерения нет. Я не могу дать гарантий, воля короля превыше всего, но вам лучше положиться на мои усилия, чем лезть в ночи по веревочной лестнице и пускаться по морю в решете.
Она отворачивается.
– Дайте мне письмо, – говорит он. – Письмо посла.
Она берет со стола пухлый пакет с лентой и протягивает ему. Печать сломана.
– Быть может, вы желаете его прочесть и затем передать королю?
– Другое письмо, – говорит он.
Мария колеблется, но лишь мгновение. Молча, не глядя ему в лицо, вынимает письмо из книги и протягивает. Оно без печати. Но прочитать его она не успела.
– Что у вас за книга?
Он переворачивает и смотрит. Это Травник. На фронтисписе дикарь и дикарка, оба покрытые густой шерстью, держат щит с инициалами печатника.
– У меня такой есть. Книга издана десять лет назад, ей не помешали бы поправки. – Он листает страницы, смотрит гравюры. – Но скоро у нас будет другое чтение. Архиепископ Кранмер отправляет мне новый перевод Писания.
– Еще один? – вяло спрашивает она. – Это, должно быть, третий за нынешний год.
– Кранмер говорит, он правильнее предыдущих, и уверен, что господин ваш отец разрешит его печатать.
– Я не против Писания. Не думайте так.
– Я велю прислать вам книгу из первого тиража. Вам стоит изучить заповеди. Чти отца. Поскольку мать скончалась.
Екатерина, прости ее Господи. Екатерина, которую Бог упокоил. Екатерина, которая не могла доносить детей до срока, однако выродила это жалкое существо, что сидит, опустив распухшее от зубной боли лицо, не поднимая на него тусклых глаз.
Он думает про ее испанскую бабку в сверкающей кирасе, зерцало участи неверных. Изабелла выезжает на поле; Андалузия трепещет.
В канун Троицына дня, после так долго откладываемого плавания, шотландский король сходит на родной берег. У молодой жены-француженки лицо такое, будто ее всю дорогу выворачивало наизнанку. Свидетели рассказали, что она упала на колени, нагребла в ладони литской земли и поцеловала.
В Тауэр заключили некоего Уильяма Даливела, последователя Мерлина и короля Якова. Он распространял пророчество, что шотландский король придет, изгонит Тюдоров и будет править двумя королевствами. Еще он утверждал, что видел ангела.
В прежние времена его бы сочли счастливцем, но в наши дни Даливела вздернули на дыбу.
Корнуольцы просят вернуть им святых, разжалованных по недавним постановлениям. Без праздников верующие оторваны от календаря, дрейфуют в океане одинаковых дней. Он думает, что просьбу можно удовлетворить: это древние, малопочитаемые святые, деревяшки с облупившейся краской и бесформенные каменные столбы, не досадившие королю ни словом, ни делом. Не то что всякие Бекеты, чьи гробницы распирает от рубинов, гранатов и карбункулов, словно их кровь пузырится из-под земли.
Июнь, второй сеанс.
– Король будет стоять на этом ковре, – постановляет Ганс.
Слуги раскатывают ковер перед их ногами – его башмаками кордовской кожи, изящными красными башмаками мастера Ризли, почтенной обувью лорда Одли и сэра Уильяма Фицуильяма. Ковер из числа кардинальских; он, лорд Кромвель, наклоняется развернуть угол.
– Что, все они? – спрашивает лорд-канцлер. – Вместе на этом ковре? Король, королева и его августейшие родители?
Ганс награждает его убийственным взглядом:
– Отца я помещу за ним. Августейшую матушку – за нынешней королевой.
Он спрашивает:
– Какими вы напишете старых короля и королеву? В каком возрасте?
– В вечности у них нет возраста.