– Полагаю, есть другие портреты, которыми вы сможете руководствоваться.
– Разве мы не создали вам галерею? – спрашивает Ганс. – Целую комнату утраченного.
Да, но это больше похоже на игру, думает он, игру в королей, их лица – подсказки. Никто не может сказать, что они выглядели так или не так. Слишком давно они жили и умерли.
Ганс начинает шагами размечать сцену. Отец здесь, ближе к центру, но на переднем плане Генрих. Между двумя родителями я помещу колонну, говорит мастер Гольбейн, либо мраморный постамент…
– Вроде алтаря? – предлагает лорд Одли.
– Он захочет, чтобы там были слова, Ганс. Восхваляющие его.
– Слова пусть придумает лорд Кромвель.
– Мастер Ризли, – говорит он, – запишете для памяти?
Однако Зовите-меня уже набрасывает варианты.
Входит король, и все поворачиваются в его сторону. Ему надо пройти через всю галерею, и его словно немного шатает, как будто пол под ногами мягкий.
Фиц что-то шепчет. Он на него шикает.
– А, Кромвель, – говорит Генрих. – Лорд-канцлер. До меня дошел слух, что Франциск умер.
– Боюсь, слух неверный, – говорит он.
Лицо у короля бледное, одутловатое. Он не решается спросить, мучает ли того нога. Генриху не понравится, что низшие, такие как Ганс, услышат вопрос, а тем более ответ.
– Сегодня тут света побольше, – говорит король. – Норфолк мне написал, что в Йоркшире каждое утро заморозки. А у нас розы цветут!
Зовите-меня говорит:
– Где Норфолк, там всегда заморозки.
Генрих улыбается:
– Зефиры его не овевают. А молодой Суррей, он пишет, страдает от упадка духа. Сам я всегда считал, что действия прогоняют меланхолию, и уж вроде бы Говардам есть чем себя занять…
– Герцогу лучше остаться в Йоркшире, – говорит Фицуильям. – Северяне принимают его лучше, чем кого-либо другого.
Томас Говард говорит, что еще одна зима его убьет. Однако до сентября ему придется потерпеть. Не хочет же он оказаться в Лондоне в разгар чумы? На прошлой неделе похоронили сто двадцать человек.
– А что слышно про Гарри Перси? – Король задумчиво чешет нос; он ждет, когда графский титул Перси вернется короне. – Пошлите молодого Сэдлера глянуть, как он там умирает.
Ризли всем видом беззвучно возмущается: не его, ваше величество, отправьте меня!
– Если только вы сами не хотите его навестить, милорд хранитель печати? Впрочем, граф боится вас с давних времен, не хочу обвинений, будто вы напугали его до смерти.
– Я не делал графу ничего дурного, – говорит он.
Перед глазами возникает картинка: Зовите-меня у смертного одра, снимает верхнее платье, засучивает рукава, берет подушку…
Король зовет:
– Ганс, где вы? Мы готовы. Сегодня надо закончить наброски, иначе вам придется за мной гоняться. Я не стану мешкать в Уайтхолле, когда могу быть на охоте…
Король говорит весело, будто старается подбодрить себя и художника. Ганс насвистывает сквозь зубы и перебирает листы. Собранные вместе, они покроют всю стену. Советники отступают, освобождая место. Фиц бормочет:
– Что с ним сегодня? Что-то случилось.
Он думает: это началось в прошлом октябре, просто накапливалось, так что мы заметили только сейчас. Мятежники подкосили Генриха, и он уже никогда не будет прежним. Король стоит один на турецком ковре, попирая ногами синие звезды. Говорит громко, словно хочет втянуть их в свои планы:
– Этим летом вы будете охотиться со мной, милорд Кромвель. – И вдруг начинает заваливаться.
Он успевает метнуться вперед и ухватить короля за плечи. Фиц в полушаге от него. «Стул королю!» – кричит Одли. Далекие взволнованные возгласы – как быстро разлетаются новости! – затем топот ног, вбегают слуги и придворные. «Прочь!» – Фиц размахивает руками и орет, словно на поле боя. Ризли аккуратно вдвигает табурет монарху под колени. Они бережно усаживают болящего. Тот сидит, раскрыв рот, лицо кривится, будто вот-вот заплачет. Они с Одли поддерживают короля с двух сторон. Лицо у Генриха блестит от пота. Он вынимает носовой платок. Они обступают короля, загораживая его от остальных.
– Вам больно, сэр? – спрашивает Одли. – Где болит?
– Дайте мне дышать, – говорит король.
Они пятятся. Генрих хватает его за рукав. Вытирает платком лицо.
– Милорд, это не первый раз, когда нас шатает. Нам в ноги попал гумор. Слабость. Нет, доктора знают не больше нашего. Но это обязательно пройдет.
Короля трясет от тихой ярости на себя.
– Отошлите всех. Скажите Гансу, пусть придет завтра. Скажите всем, это просто… нет, не говорите ничего. Пусть уйдут.
Он думает, король совсем плох. Выпрямляется, однако Генрих по-прежнему держит его за рукав.
– Кромвель, что, если это девочка?
У него падает сердце.
– Тогда следом родятся мальчики.
Король отпускает его рукав. Жалобно спрашивает:
– Где Фиц? Мне нужен Фиц, отошлите всех остальных прочь.
Он оборачивается. Никто не смеет подойти.
– Идемте, – говорит он.
Одли пристраивается рядом, Ризли наступает им на пятки. До самого конца галереи все молчат. Одли бросает взгляд через плечо:
– Надо сохранить это в тайне.
Мастер Ризли говорит:
– Конечно, милорд.
– Не удастся, – говорит он.
Художник отошел вместе с ними.
– Мастер Гольбейн? Дайте ваши рисунки. Лицо короля. Покажите мне.
Ганс свистит подмастерью, тот перебирает листы с королевским лицом, находит вариант, который художник готов показать. Он, Кромвель, прикладывает большой палец к королевскому лбу, словно совершает миропомазание:
– Поверните голову. К нам. Пусть он на нас смотрит.
– Боже Всемогущий, – говорит Ганс, – это будет жутко. Развернуть торс и все остальное?
Мрачное лицо и мощные плечи. Жирные бока, подложенный гульфик. Ноги точно столпы, удерживающие земной шар. Эти колени не подогнутся, эти стопы не уклонятся с верного пути.
В июле с севера приезжает лорд Латимер и бесконечно изводит всех жалобами на то, как пострадал от Паломников; он предпочел бы вовсе не видеть Йоркшира, но знает, что должен будет вернуться туда по королевским делам, однако в остальное время предпочтет жить в своем Першорском имении; и то же самое говорит его жена Кейт.
Лорд Латимер не может понять, отчего молодые люди прячут ухмылки. Что смешного в его жене Кейт?
Из Шотландии сообщают, что принцесса Мадлен умерла. Ее торжественный въезд в Эдинбург так и не состоялся. Знамена сворачивают, украшения улиц разбирают, серебряные трубы прячут в футляры.
Генрих говорит:
– Наверняка Яков снова будет сватать француженку, но вряд ли Франциск отдаст ему младшую дочь, везти в холодную Шотландию. Есть герцогиня Вандомская. Правда, Яков ее однажды отверг, так что ее родные, наверное, оскорбились.
– Умер герцог де Лонгвиль, – говорит он. – Говорят, его вдова очень красивая, замужем была всего три года, тем не менее у нее уже сын и еще один младенец под сердцем. Яков будет свататься к ней.
Однако неизвестно, думает он, удастся ли сватовство. Родня Марии де Гиз настолько высокомерна, что, возможно, и не знает, где эта Шотландия. Так или иначе, Яков будет какое-то время соблюдать траур. К принцессе Мадлен прилагался пенсион, тридцать тысяч франков в год. За покойницу их платить не будут.
Мадлен не дожила месяца до семнадцати лет. Надо отдать французам справедливость, они советовали Якову выбрать невесту покрепче.
Погожим вечером он гуляет с леди Отред по личному саду королевы. Бесс идет с ним под руку.
– Так когда свадьба? – спрашивает она.
– Как только пожелаете. Но, – он поворачивается и смотрит ей в лицо, – вы этого хотите?
– О да. – Она поднимает на него ласковый взор. – Понимаю, некоторые подумали бы…
– Конечно, брак будет не совсем равный, я обсуждал это с вашими братьями, ничего не утаивая.
– Что ж, меня тоже нельзя назвать неопытной девицей. Я вдова.
Он не совсем понимает, к чему она это говорит, но с какой стати ему понимать молодых женщин?
– Миледи, позвольте спросить… дело, быть может, слишком личное…
– Каким бы оно ни было, послушание велит мне вам ответить.
– В таком случае… я хотел бы знать, вы до сих пор оплакиваете мужа?
Она говорит:
– Я не жаловалась на Отреда. Он был добрым мужем, я сожалею о его кончине. Однако вы не сочтете меня бессердечной, если я скажу, что могла бы быть счастливой с непохожим на него человеком. – Леди Отред с жаром поднимает к нему лицо; он чувствует, что она изо всех сил старается ему угодить. – И я вполне готова проверить.
– Когда умерла моя жена, – говорит он, – я о ней тосковал безмерно. При том, какой была моя тогдашняя жизнь… вечные разъезды по стране, в Антверпен несколько раз за год, вечерами допоздна у кардинала, на обедах в гильдиях, на заседаниях в Грейз-инн… иногда я возвращался домой, а она говорила: «Я Лиззи Кромвель, вы не видали моего мужа?»
– Лиззи, – повторяет она. – Хорошо, что я теперь Бесс. Со всеми Элизабет так: как ни назови, мы отзываемся.
Он улыбается:
– Я вас не спутаю.
– Мы с Джейн догадывались, что вы очень любили свою жену, поскольку так и не женились снова. Джейн говорит, вы были дружны с Марией Болейн и она бы за вас пошла, если бы вы позвали.
– О, это была просто ее причуда, – говорит он. – Она хотела досадить родным. Позлить дядю Норфолка. И сочла, что я для этого гожусь. У Марии доброе сердце, и, говорят, она стала хорошей женой Стаффорду. Но мне она казалась… прости господи, потасканной.
Бесс встревожена:
– Но вы же не против вдовы?
– Моя первая жена была вдовой.
– Если бы вы женились на Марии Болейн, то породнились бы с королем.
– В некотором смысле.
– Теперь вы тоже с ним породнитесь. Просто большее время спустя.
Он думает, какая она заботливая, какая деликатная. Упомянула старый слух про Марию Болейн, но обошла молчанием более свежий про Марию – дочь короля.
Он останавливается, берет ее руки в свои. Вокруг благоухает сад.