– Давайте не будем говорить о покойниках. Я предпочел бы говорить о вас. Нам надо вас одеть. Заказать шелк и бархат. И, наверное, изумруды?
– Когда Джейн так внезапно возвысилась, я на время уступила ей мою шкатулку с драгоценностями. Теперь, когда я выхожу замуж, она их, наверное, вернет.
– Я поговорю с людьми в Антверпене. Можно действовать через королевского человека, Корнелиуса, но я знаю замечательных ювелиров, и вам будет приятнее носить свое, а не то, что носила ваша сестра.
Она опускает глаза:
– Джейн сказала, что вы умеете быть очень щедры.
– Позвольте мне вам угождать. У меня нет дочерей. Впрочем, это неправда. У меня есть дочь, вы о ней узнаете.
– Ваша антверпенская дочь.
– Но она не носит драгоценностей.
Бесс улыбается, потупившись; сейчас она робеет совсем как ее сестра.
– Милорд, вы можете угождать мне, а я буду угождать вам, однако я едва ли буду вам дочерью.
Он отвечает мягко:
– Я очень надеюсь, что мы с вами будем как отец и дочь.
– Ой, но… – Она кладет руку ему на локоть. – Это будет так? Я не знала. Конечно, как вам угодно, но вы еще не такой уж старик, и я надеялась родить вам детей.
– Мне?
Он потрясен, шокирован. Он, побывавший в Риме! Побывавший, честно говоря, везде.
– Бесс, – говорит он, – нам надо вернуться в дом.
– Зачем?
Эти Сеймуры, думает он, они словно герои древнегреческих легенд. На них падет проклятие. Мы знаем, что старый Джон Сеймур спал с невесткой, но не думает же Бесс, что во всех семьях так?
– Поздно, вы устали, и уже холодно, – говорит он. – И нам не следует оставаться наедине.
– Почему?
– Это может привести к… – Он проводит рукой по лицу. К чему это может привести? – К недоразумениям. Люди могут неправильно понять.
Она говорит:
– Времени всего девятый час, вечер теплый, а я полна сил, как молочница поутру.
– Идемте, – повторяет он.
– В остальном я согласна. – Голос у нее ледяной. – Думаю, произошло недоразумение. Я обещала себя лишь одному Кромвелю, тому, за которого выйду замуж. Но за которого из Кромвелей я выхожу?
Его мысль устремляется к разговору с Эдвардом, опускается легко, как муха, и начинает ползать по каждой сказанной фразе, по каждому умолчанию. Назывались ли имена? Вероятно, нет. Мог ли Эдвард предположить… мог ли Эдвард ошибиться… да, вероятно, мог.
Он шумно выдыхает:
– Что ж. Я польщен, Бесс. Что вы готовы были об этом хотя бы задуматься.
Она отвечает твердо:
– Моей вины тут нет.
– Ни малейшей.
– Виноваты вы. Я выслушала брата. Ни словом не возразила. Не стала спрашивать, сколько лет Кромвелю и не сын ли он ремесленника. Я просто сказала, да, Эдвард. Ради семьи, Эдвард. За кого велишь, Эдвард.
– Понимаю, – говорит он. – Начинаю понимать.
– Знаю, вы человек занятой. Но вы могли бы найти минутку, чтобы объяснить толком, и Эдвард объяснил бы мне. А без истолкования я заключила…
– Но почему? Притом что Грегори – молодой человек, которому пора жениться?
– Наверное, милорд, вы не знаете, как много говорят о вашем холостяцком состоянии. Как весь двор ждет, что вы женитесь. Как все, мужчины и женщины, строят догадки о великой и опасной чести, которая вас ожидает.
– Это всего лишь сплетни, – говорит он. – И вы правы, они опасны. Опасны для меня, оскорбительны для леди Марии.
– Тогда вам стоит определиться самому. На ком вы женитесь. На ком не женитесь.
– Не говорите Грегори. Он думает, вы добровольно согласились за него выйти. – Внезапно он пугается. – Вы же согласны выйти за него? Поскольку, Бесс… миледи… вы ведь рады, что все оказалось не так, как вы думали?
Молчание, потом:
– Милорд, я не отвечу, рада я или нет. Гадайте сами. Впрочем, полагаю, вам недосуг гадать.
– Грегори будет куда лучшим мужем, – жалобно оправдывается он, – и вы сможете им гордиться. Он добрый, ласковый, прекрасно танцует, на турнирах выступает не хуже джентльменов, на чьем щите соединены шестнадцать древних гербов, король его любит и скоро сделает бароном, так что вы вновь получите титул. Он во всем лучше меня…
Меня, думает он, так замаранного в житейских боях, покрытого шрамами, никому не нужного и холодного.
– Замолчите, – говорит она. – Сперва слишком мало слов. Теперь слишком много.
– Но вы согласны? Вы пойдете за Грегори?
– Скажите мне когда и где. Я приду в подвенечном наряде и выйду за того Кромвеля, который там будет. Я покладистая женщина. Хотя и не такая покладистая, как вы подумали.
Она уходит прочь по зеленой тропинке. Впрочем, идет неспеша. Голова опущена, как будто в молитве. Он думает, она будет простой мистрис Кромвель, чего не ожидала. Огорчилась ли она? Не пустяк узнать, что ты не только выходишь за младшего, а не за старшего, но и лишаешься титула. Однако, уж конечно, она предпочтет сына, у которого впереди блестящее будущее, отцу, у которого… что ж, думает он, у меня тоже кое-что впереди. Без сомнения, Ризли прав насчет ордена Подвязки. Кажется, что с сыном Уолтера такого просто не может быть. Однако уже столько всего произошло, во что не поверил бы и самый доверчивый ребенок.
В детстве он ходил от двери к двери, предлагал наточить ножницы и залатать котелки. Он мог почистить курятник, отдраить оловянную посуду или разрубить мясо, если хозяйке вдруг досталась половина свиной туши. Ко всем этим женщинам он обращался «миледи», и они расцветали на глазах. Иногда одно это слово приносило ему яблоко или полпенса, а раз даже поцелуй – и все это сверх платы за работу.
Отцовские друзья работали на реке лоцманами и перевозчиками. Так что он тоже работал на реке. Голодный неграмотный мальчишка. Чего ради ему была нужна дощечка с азбукой? Как только ему понадобилось разбирать слова, он стал читать. Когда требовалось записывать, кое-как записывал. Он искал в прибрежном иле сокровища и часто находил. Шляпа, которую ветер сорвал с джентльмена, может кормить семью целую неделю; продаешь не вымокший бархат, а пряжку. Это мог быть золотой Бекет или Христофор, цветок с эмалевыми лепестками, драгоценный крест с гранатом на месте Божьей головы. Он научился прятать находки от Уолтера и оставлять деньги себе.
Как-то вечером пьяный Уолтер, хлопнув себя по груди, сказал ему: «Эта лодка все идет и идет, Томас. Я гребу, чтобы не помереть».
В конце июня Кромвели посещают Сеймуров в Твикенхеме. Обмениваются подарками, катаются на лодке, допоздна слушают музыкантов; затем при свете и запахе восковых свечей он обсуждает условия с Эдвардом Сеймуром, главой семьи. Эдвард согласен, что молодым надо будет побыть вместе без надзора старших. Свадьбу назначили на первые числа августа, когда у него, лорда – хранителя печати, ожидаются два свободных дня в расписании; два дня, когда, мы надеемся, европейские государи будут не воевать, а сидеть в тени и слушать дремотное журчание воды в мраморных фонтанах.
Если Эдвард Сеймур и заблуждался так же, как его сестра, то сейчас об этом не упоминает. Сыплются поздравительные письма, в том числе даже несколько искренних. Зовите-меня говорит, кто бы подумал, что Грегори окажется вам так полезен – свяжет вас с семьей короля. Я всегда предсказывал, от него будет толк. После того как документы подписаны, брак все равно что заключен, а ночи впереди короткие, напоенные летними ароматами, так что не будет беды, если молодые разделят ложе прямо сейчас. Постарайся сделать ее счастливой, наставляет он сына, такой счастливой, какой не сделал бы ее старик, будь он хоть сто раз граф, чтобы она никогда не пожалела о своем замужестве, не сказала, а я ведь могла стать графиней Оксфордской.
Для первого дома Грегори он заказал майоликовую посуду в Венеции, у мастеров, украшавших церковь Святого Варнавы, и теперь мечтает, как будет вскрывать ящики, гладить рукой глазурь. Он велел изобразить богов и богинь: Данаю и Зевса, посетившего ее в образе дождя. Дождь не простой: молодая блаженствует под изливаемым на нее золотом, слитки катятся по ее голым рукам и бедрам, громоздятся у ног. Ни одна девица так не прирастала богатством, да к тому же золотой ливень не оставляет синяков. Бесс Сеймур узнáет Данаю и, без сомнения, дружески ей кивнет.
Его неловкая оплошность, судя по всему, забыта. Бесс незачем о ней рассказывать, это значило бы выставить себя дурой. Ему хочется зазвать Женнеке из Антверпена; он напишет, и Грегори напишет, но неизвестно, захочет ли она приехать. Весь дом готовится к свадьбе. Наконец-то испекут большой пирог с шарами из золоченого марципана, тот самый, который он намечал на Пасху. Они будут есть венецианские пирожные с новых тарелок; одни с кедровыми орешками и миндалем, другие с фиалковым сиропом.
К середине лета все Паломники повешены или обезглавлены, а с ними и все те, кто помогал им, оправдывал их либо поддерживал словом или деньгами. Бигод, лорд Дарси и сам Капитан Сапожник, главарь бунтарей из Лута, приор аббатства Джерво и бывший приор Фаунтинского аббатства. Кого-то казнили на Тайберне, кого-то в Тауэре, кого-то в Йорке и Гулле. Говорят, старый Дарси все последние дни, вместо того чтобы молиться, проклинал Томаса Кромвеля. Непокорных монахов из лондонского Чартерхауза заковали в цепи и бросили в Ньюгейт; меньше чем за неделю пятерых забрала чума, остальные при смерти, как будто Господь сам их поразил.
Гарри Перси не дожил до конца июня. Рейф был у его смертного одра; Перси лежал без движения, желтый, как шафран, со вздувшимся брюхом. Вы бы его пожалели, сэр, говорит Рейф, а он отвечает, да уж конечно. Вспоминал ли он свою жену Мэри Тэлбот?
В некотором роде, отвечает Рейф. Когда ему напомнили, что он не позаботился о ее содержании, он кивнул, мол, знаю, но она мне не жена, никогда не была моей женой, я был женат на Анне Болейн. Все это Перси показал, объясняет Рейф, отталкивая все бумаги, какие ему протягивали, и отрицательно водя рукой по расшитому покрывалу; ладонь, мокрая от смертного пота, скользила по геральдическим знакам Перси, синему льву и золотым ромбам.