Суррей тянется к кошельку:
– Я заплачу слуге возмещение.
– Предложите это возмещение королю. – Эдвард так суров, будто уже председательствует в суде. – Ваш отец придет в ужас, когда услышит о случившемся. Он знает, какое положено наказание, а вы, Говарды, всегда говорите, что старые обычаи следует блюсти.
Для наказания требуется десять человек. Старший костоправ со своими инструментами, старший по дровяному двору с плахой и деревянным молотом. Главный повар – он приносит мясницкий нож; старший кладовщик, знающий, как разделывать мясо, старший коваль с железом, чтобы прижечь рану, йомен из свечного хранилища с вощеной тканью, йомен из буфетной с миской углей – калить железо, и миской воды – охлаждать, старший виночерпий с вином и элем, старший хранитель столового белья с тазом и полотенцами. И главный птичник с петухом. Ноги у птицы связаны, она бьется и кричит, когда ее кладут на плаху и отсекают ей голову.
После жертвоприношения птицы виновному приказывают оголить и опустить на плаху правую руку. Мясник приставляет нож к суставу. Читают молитву. Затем кисть, способную держать меч, отсекают, рану прижигают, а бесчувственного преступника заматывают в ткань и уносят прочь.
Он, как и обещал, на два дня освобождает себя от дел: первого августа оставляет короля в саннихиллском охотничьем доме и приезжает в Мортлейк второго, накануне свадьбы, чтобы пятого вновь быть с королем в Виндзоре. Церемония скромная, они не гонятся за знатью, но на жениха и невесту светит солнце, и гости веселятся от души.
– Где Зовите-меня? – спрашивает Грегори.
Ему приходится отвести сына в сторону.
– Дома. Малютка его умер.
– Господи помилуй. Король знает?
Он думает: Грегори придворный, таким я его сделал. При самом грустном известии первая мысль – о короле.
Он говорит:
– Незачем сообщать королю. Монарх обычно не спрашивает о наших сыновьях и дочерях. – (Например, не упоминал Женнеке, хотя наверняка от кого-нибудь о ней слышал.) – Вряд ли он знает, сколько у Ризли детей, и не дело, если про Уильяма он услышит первый раз в связи с его смертью.
Они в Мортлейке; Кромвели празднуют в своих родных краях. Что сказал бы Уолтер, узнай он, что его внук стал свояком королю? Хотя именно Уолтер всегда утверждал, будто Кромвели не простого рода. Обещал документы показать, потом сказал, их крысы съели. Уолтер говорил, твоя мать из хорошей семьи, стратфордширской, дербиширской, откуда-то с севера; они не нищие. Это, может, и правда. Однако те незнакомые люди, что пишут ему, набиваются в родню – что бы они сказали, приди он к ним в детстве? Небось спустили бы его с лестницы. Оторвали бы его пальцы от железной решетки своих ворот.
Грегори говорит:
– Суррей арестован по тяжкому обвинению. Может быть, король его освободит в качестве свадебного подарка мне?
– Три возражения, – говорит он. – Во-первых, я надеюсь, король подарит тебе аббатство. Во-вторых, оскорбленная сторона не ты, а корона, это дело не личное. И в-третьих, мне казалось, ты ненавидишь Суррея.
– Нет, это он меня ненавидит, – отвечает Грегори. – Хотя ведь я не недомерок, верно?
– Ни в коей мере, – говорит он. – Ты счастлив? Вы с Бесс вроде ничуть друг друга не робеете.
– Да, я счастлив, – отвечает сын. – Мы оба счастливы. Так что, пожалуйста, не глядите на нее. Разговаривайте с ней в присутствии других и не пишите ей. Я об этом прошу. Я никогда не просил многого.
У него падает сердце. Значит, Бесс ему рассказала.
– Грегори, я себя не оправдываю. Мне следовало выражаться яснее. – Он смотрит на сына и видит, что этих слов недостаточно. – Когда она думала, что жених я, то согласилась только из чувства долга, потому что уж точно не предпочла бы меня молодому красавцу, а что до путаницы, так ты сам знаешь, какой Сеймур торопыга. Один джентльмен недослушал другого, такое бывает.
– Бывает и не такое. Но я этого не допущу.
У него вспыхивают щеки.
– Я человек чести.
Грегори может сказать: какой чести? Той, что в Патни?
– Я хочу сказать, – добавляет он, – я человек слова.
– Столько слов, – говорит Грегори. – Столько слов, клятв и дел. Когда в грядущем люди станут об этом читать, они усомнятся, что такой человек, как лорд Кромвель, и впрямь ходил по земле. Вы все делаете. Всем владеете. Вы вообще всё. Так что прошу вас, уступите мне дюйм вашей земли, отец, и оставьте мою жену мне.
Грегори уходит, но потом оборачивается:
– Бесс говорит, что не могла съесть завтрак.
– Для нее это большой день, много волнений.
– Она говорит, это значит, она понесла. Так у нее было раньше, с обоими детьми.
– Поздравляю, Грегори. Ты времени даром не терял.
Ему хочется встать и обнять сына, но, возможно, не стоит. До сегодняшнего дня они не сказали друг другу ни одного резкого слова, а сказанное сейчас не столько резко, сколько печально. Печально, что сын дурно думает об отце, будто тот – чужой, от которого неизвестно чего ждать, прохожий, который может ободрить тебя приветливым словом, а может ограбить, убить и бросить в канаву.
– Грегори, я рад от всего сердца. Не говори Бесс, что я знаю, она может обидеться.
– Еще что-нибудь? – спрашивает Грегори.
– Да. До зимы никому знать не обязательно. А пока это еще одно, чего не следует говорить королю.
Генрих подумает, почему для некоторых все так просто? Почему дети настолько дешевы, что младенцев подбрасывают к порогу, откуда их потом собирают и растят на приходские средства, а король Англии вымаливает у Бога одного-единственного сына? Почему другим все настолько легко, что жаркий поцелуй в садовой беседке ведет к купели и крестильной рубашечке, а наше законное супружество еще не принесло желанного плода?
– И еще, – говорит он, – нам не нужны разговоры, что сын Кромвеля не дотерпел до церковного благословения брака.
– Так и есть, – отвечает Грегори. – Я в нем не нуждался. В гробу я видел церковное благословение. Что священники знают о браке? Король запрещает им жениться, вот пусть и не лезут в нашу семейную жизнь. Они тут все равно что безногие на состязании по бегу.
– Не спорю. Хотя предпочел бы, чтобы у них было по две ноги.
– Ах да, вы дружите с архиепископом, – говорит Грегори. – Любопытно, что будет Кранмер делать в раю, где ни женятся, ни выходят замуж. Ему нечем будет себя занять.
– Не говори про жену Кранмера.
– Знаю, – отвечает Грегори. – Это отправляется в огромный сундук тайн, на крышке которого сидит великан-людоед.
Ребенок родится в конце весны, думает он. Я стану дедом. Если мы протянем эту зиму.
– Иди к молодой жене, – говорит он. – Ты слишком надолго ее оставил. – И тут же добавляет: – Грегори, ты хозяин своего дома, глава семьи, и никто в этом не усомнится.
А я – скиталец Одиссей, просоленный, обветренный, ищу в тумане дорогу к своему дому, полному крикливыми чужаками. Когда я вижу впереди простое человеческое счастье, горизонт кренится, и мне предстает что-то иное. А теперь я, как дряхлый старикашка, бурчу: «Если мы протянем эту зиму». Как будто я дядя Норфолк и ною, что сырость меня доконает.
Для следующего дела он берет с собой Фицуильяма; они скачут вдогонку Генриху и застают того скучающим под крышей в дождливый день. Даже сидя, король выглядит почти точь-в-точь как на фреске в Уайтхолле – не так богато разодет, но взгляд такой же грозный. И все равно он им рад:
– Томас! Я думал, вы будете охотиться со мной. Ждал вас. А теперь вот погода испортилась.
Он открывает рот, чтобы сказать королю о кипе бумаг у себя дома. Генрих говорит:
– Что такое мы слышим, будто император и Франциск перестали воевать? Неужели это правда?
– На следующей неделе снова начнут, будьте покойны, – заверяет Фицуильям. – Однако, ваше величество, мы здесь по поводу молодого Суррея. Вы же не можете отрубить ему руку, сами понимаете.
Король говорит:
– Полагаю, Томас Говард вам написал? Молил о снисхождении?
Так и есть. Можно было видеть пятна, проступающие сквозь бумагу: пот, слезы, желчь. Добрый лорд Кромвель, удружите мне, потрудитесь для Томаса Говарда, вашего пожизненного должника, ежедневно возносящего за вас молитвы. Пусть моего дурака-сына накажут как угодно, только не увечат, Говарду невозможно жить без руки, держащей меч…
– Норфолк думает, вы мной вертите, – говорит король. – Что вы скажете, то и сделаю. Думает, я у вас на побегушках, милорд хранитель печати.
Он не может придумать ответа. По крайней мере, безопасного.
Генрих говорит:
– Почему мне нельзя наказать Суррея по обычаю? Послушаем ваши доводы.
Потому что, отвечает Фицуильям. Потому что изувечить дворянина почти что хуже, чем убить. Это попахивает варварством или, в лучшем случае, чужими обычаями.
Он, Томас Кромвель, подхватывает: потому что Суррей молод и опыт умерит его гордыню. Потому что ваше величество мудры, дальновидны и милосердны.
– Милосерден, а не мягкосердечен. – Генрих сердито ерзает в кресле. – Я знаю Говардов. Они ждут наград, когда должны ждать взысканий. Я сохранил Правдивому Тому жизнь, хотя мог отрубить ему голову за вероломное поведение с моей племянницей.
Он говорит:
– Мой совет, сэр, подержите Суррея в страхе. Такой урок он не забудет. И останется у вас в долгу.
– Да, но вы всегда так говорите, Кромвель. Мол, пощадите их, они станут лучше. Три года назад жена Эдварда Куртенэ поддержала лжепророчицу Бартон, и вы сказали, простите ее, она всего лишь слабая женщина. А теперь она наверняка вновь строит козни.
Фицуильям говорит:
– Я уверен, что жена Куртенэ не замешана в нынешних беспорядках. А если замешана, Кромвель это скоро выяснит, у него в ее доме осведомительница.
– А семейство Полей, которое я поднял из нищеты и бесчестья? Чем они мне отплатили? Реджинальд разъезжает по Европе, называя меня Антихристом.
Он говорит:
– Возможно, нужна другая политика. Однако умоляю ваше величество, не надо для начала отрубать руку Суррею.