е-Зеркале и присутствующим в его, этого мира, целокупности; трансцендентность и недоступность Бога и одновременно Его присутствие в мире как целом вследствие этого отпечатывания Божественного образа в Зеркале мира, – это, пожалуй, вершина спекулятивной мысли в исламе. После нее повторение пройденного, возвращение к редуцированным формам спекуляции – к банальным метафорам типа «сердце – Зеркало, в котором отражается Бог».
Исламская спекулятивная мысль приходит в упадок. Она, будучи прежде подобна бурной реке (вспомним великие имена Авиценны и аль-Газали, Аверроэса и того же Ибн-Араби), мельчает, мелеет и словно уходит в песок.
Кажется, у меня есть отгадка этой тайны, но она настолько фантастична, что я сам себе не верю. А что если предположить, что произошел цивилизационный шок от столкновения двух культур – исламской и западной, культур взаимоизолированных и в то же время взаимопроникающих? Их различие, вернее разнонаправленность, четко обозначилось с началом эпохи Возрождения в Западной Европе (XIV в.). Западная культура вырастала как индустриальная, рационалистическая, азартно предчувствующая новые открытия технических устройств и континентов. Исламская культура аграрно-ремесленно-торговая оставалась в средневековом прошлом, бережно лелея цивилизационные образцы, сложившиеся в давнюю эпоху раннего ислама (VII в.). С этого рубежа начинается цивилизационная зависимость исламской культуры от западной.
В арабском языке остался слабый след этого шока – винтовка называется «венеция {бундукийя}», по имени Венеции {Бундукийя}, из которой огнестрельное оружие попадало к мусульманам от европейцев. Но Венеция дала нечто более важное – нечто такое, что воздействовало на глубоко упрятанные архетипические парадигмы мышления мусульман. Венеция в XIV в. дала человечеству стеклянное Зеркало. Сначала там, а потом в других западноевропейских городах для производства Зеркал стали использовать стеклянные пластины или шары, с внутренней стороны заливавшиеся оловом либо сплавами разных металлов. И из той же Венеции стеклянные Зеркала попадали в исламский мир, где до этого безраздельно царили Зеркала, сделанные из металла (стали, бронзы, серебра), производившиеся в Китае.
Металлическое китайское Зеркало (это – категория теоретического мистицизма), задававшее мусульманам парадигмы Богопостижения и миропостижения, оказалось заменено стеклянным венецианским Зеркалом. Это Зеркало нового мира не требовало ухода за собой, о тщательной и регулярной полировке и речи не было. Стеклянное Зеркало давало исключительно четкое изображение, более четкое, полагали люди, чем образ отражаемого предмета, и в Западной Европе и далее по миру слово speculum-зерцало стали употреблять в значении образца, идеала. И оно лишало смысла и внутренней целесообразности всю систему спекуляций, выстроенную на представлении о металлическом Зеркале старого мира (особенно – спекуляции о цельнообразных знаках, которые Бог вкладывает в Зеркало, в человеческий глаз – вариант Зеркала, а также в душу при сновидении). Самим фактом своего существования такое Зеркало демонстрировало тщету умственных усилий, направленных на конструирование идеального Зеркала, отражающего и объясняющего мир.
И наконец, немаловажно то, что это чудесное стеклянное Зеркало пришло от ромеев-европейцев, с северного берега Белого (Средиземного) моря, что могло восприниматься мусульманами-южанами как показатель ощущаемого ими превосходства христиан-северян. Состоялся цивилизационный шок. Стекло победило металл.
Столкнулись две цивилизации, два образа мышления, два стиля действия. Две разные культуры. Различия трудно заметить – так много общего между этими двумя культурами, которые формировались чуть ли не в симбиозе.
Но есть принципиальное различие, свидетельство о существовании которого зафиксировано на страницах этой книги. Для исламской культуры характерна жажда образности в условиях жесткого религиозного запрета рукотворной образности. И в то же время ей присуща очарованность образом — Божественного ли создания, рукотворного ли предмета. Это – тоже примета исламской культуры. Имагинативность (от франц. image, образ) определяет весь строй мысли человека, принадлежащего к исламской культуре.
В эссе «Заир» Хорхе Луис Борхес описывает одержимость предметом (на самом деле – образом предмета), называемым Заир (от араб, захир – явный, видимый, внешний). Он перечисляет вещи, которые были Заиром: «В Гуджарате в конце XVIII века Захиром звали тигра; на Яве слепого из мечети в Суракарте, которого верующие побивали камнями; в Персии Захиром называлась астролябия, которую Надир-шах велел забросить в морские глубины; в тюрьмах Махди году в 1892-м это был маленький, запеленутый в складки тюрбана компас, к которому прикасался Рудольф Карл фон Слатин; в кордовской мечети, согласно Зотенбергу, это была жилка в мраморе одной из тысячи двухсот колонн; в еврейском квартале Тетуана – дно колодца». Борхес разъясняет, что «верование в могущество Заира исламского происхождения»: «Слово „Захир“ по-арабски значит „заметный, видимый“; и в этом значении оно является одним из девяноста девяти имен Бога; простой народ в мусульманских землях относит Заир к числу „существ или вещей, наделенных ужасным свойством не забываться, изображение (не изображение, а именно образ, что видно из самого борхесовского текста. А.И.) которых в конце концов сводит человека с ума“».
Имагинативность мышления, оперирование образом проявляется и в стремлении выстроить отличную от Аристотелевской логику как эпистемологию индивидуального, которое постигается-воображается, т. е. постигается как конкретный, индивидуальный образ и превращается в субститут других, тоже индивидуальных и схожих с образом-образцом вещей. Имагинативность мышления проявляется и в усилиях, направленных на конструирование картины мира, состоящей из образов, вплоть до того, что акт Божественного творения оказывается эманацией образа, а сам мир образом Бога. Имагинативность дает себя знать и в том, что мыслители выстраивают горний мир Сокрытого как сферу Богоявленности в доступном человеческому постижению образе, а сам этот мир заселяют образами всех конкретных вещей, существ во всех их индивидуальных – бывших, настоящих и будущих – состояниях.
Но ограничение, наложенное на исламскую культуру запретом изображать живые, одухотворенные, т. е. обладающие душой существа (человек, ангел, джинн, а также животное и, в крайнем случае, даже растение), заставляло, проигрывая разные трансформации и комбинации образа в Зеркале, фиксировать всю эту богатейшую образность не в из-ображ-ениях, а в слове, дискурсе. И определяющим для исламской культуры стала не имагинтивность сама по себе, а особое соотношение имагинативности и дискурсивности (от франц. discours, речь), текстуальности. Эту культуру допустимо характеризовать как имагинативно-дискурсивную. Что означает, кроме всего прочего, приоритет конкретного, индивидуального над общим, универсальным, знаменитую восточную зацикленность на конкретном и, не в последнюю очередь, душевную, интимную связь с миром. И это еще означает ретроспективность менталитета, т. е. стремление от слова вернуться к обозначаемому им конкретному, единичному, индивидуальному предмету.
Западная культура иная. При том, что образность всегда там поощрялась, эта культура по преимуществу дискурсивная, ее базис заложил (или выразил) Аристотель с его логикой, в которой очевиден приоритет общего над частным, универсального над конкретным, словесного над образным. Слово в западной культуре универсально и абстрактно. Что есть человек — это западный вопрос. Гуманизм — западная постановка вопроса, подменяющая человека и человеков сущностью человечности, человеком как таковым и отношением к некой универсалии, которая предполагается присутствующей в каждом человеке в качестве его неотъемлемого и определяющего качества. Дискурс заслоняет человеку Запада мир.
Но без образности человек, человек любой культуры, не может существовать (это подметил еще Аристотель, подтвердил аль-Газали). И западная культура выстраивается по парадигме дискурсивность-имагинативность. Западное изобразительное искусство (живопись, а в последующем ее высокотехнологичные дериваты фотография, кинематограф, видео) выросли из иллюстрации Текста Священного Писания [Особая тема – как дискурс превращался в рамках европейской культуры из словесного в образный и как он с еще большей результативностью стал формировать реальность.]. При этом слово-универсалия не сковывает воображение. Менталитет западного человека проспективен, направлен вперед, в мир, слово-универсалия открыто, оно вбирает в себя (или, как посмотреть, продуцирует) всё новые оттенки значения. Взять все того же человека — «западник» постоянно расширяет объем этого слова в разных направлениях (от включения в это понятие народов, прежде почитавшихся «дикими», до распространения его на человеческий зародыш и пока не обнаруженных в Космосе гуманоидов).
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Это зачин Евангелия от Иоанна. И одно из основоположений западной, христианской в своей сущности культуры. Не то в культуре исламской. Если бы, положим, Ибн-Араби взялся сочинить Евангелие (ведь получил же он, по его утверждению, Откровение от Бога в виде аятов Корана…), то он не смог бы написать ничего другого кроме: «В начале был Образ, и Образ был у Бога, и Образ был Бог». Это могло бы стать хорошим вступлением к его концепции Совершенного Человека.
Иные возразят: а как же быть с массой совпадений? Взять хотя бы ту же самую Аристотелеву логику. Ведь поначалу именно от исламской культуры Запад получил ее в переводах с арабского, и лишь потом европейские книжники обратились к произведениям на древнегреческом – к трудам самого Стагирита и его комментаторов.