Зеркало как хранилище цельнообразных знаков».] и т. п. Ко всему прочему они устроили так, что Санчо Панса, в соответствии с давним обещанием Дон Кихота, стал-таки губернатором, и губернатором неплохим – справедливым, мудрым и не мздоимцем [Можно спорить, был или не был на самом деле Санчо Панса губернатором. Он не был им для вассалов герцога, который устроил всю эту инсценировку. Но он им был для тех жителей, чьи дела он разбирал, для встреченных им ночью брата и сестры, которые обменялись одеждой. Был он им для своей жены – Тересы Панса, которой как жене губернатора графиня прислала письмо и кораллы – настоящие – в подарок. Не важно, что губернаторствовал Санчо всего несколько дней. Случались в истории правители, которые просидели на троне еще меньше. Вообще историю губернаторства Санчо допустимо рассматривать как притчу о зависимости властелина от ближайшего окружения.].
Но и это еще не все. Дон Кихота действительно воспринимают как странствующего рыцаря. Дон Диего де Маранда, человек полностью вменяемый, образованный и умный, который стал свидетелем сражения Дон Кихота со львом, представляет своей жене Дон Кихота без тени иронии как «странствующего рыцаря, самого отважного и самого просвещенного, какой только есть на свете». А к самому Дон Кихоту он обращается со словами восхищения и уважения как к носителю идеалов странствующего рыцарства: «Если бы установления и законы странствующего рыцарства были утрачены, то их можно было бы сыскать в сердце вашей милости, будто в нарочно для этого созданном хранилище и архиве». Дело доходит до того, что у Дон Кихота как у благородного странствующего рыцаря люди ищут заступничества – как это сделала донья Родригес, разуверившись в справедливости герцога («надеяться же на правый суд сеньора герцога все равно что на вязе искать груш»).
Вторая линия в «Хитроумном идальго» иллюстрирует парадигмальный для западной культуры процесс трансформирующего воздействия текста на реальность. Начнем с очевидного: все, что в действительности произошло с Дон Кихотом (а он есть часть реальности) и всеми остальными героями «Хитроумного идальго» (если не считать вставные новеллы), было вызвано к жизни неким исходным фактом – наличием в обороте особого типа дискурса, рыцарских романов. Именно они стали первопричиной и сумасшествия Дон Кихота, и его безумных начинаний, и всей сложной системы поступков и действий других людей, как сопротивлявшихся безумству Дон Кихота, так и принимавших его рыцарство за действительность. Или колеблющихся – были и такие.
Однако во второй части «Хитроумного идальго» линия влияния текста на реальность прорисовывается еще четче. Прежде всего, Дон Кихот действует в новой действительности в такой, в которой есть не только рыцарские романы, но и роман о нем самом (первая часть «Хитроумного идальго»), который, по многим свидетельствам, имеющимся в книге, успел воздействовать на читателей. И не только в том смысле, что они воспринимают Дон Кихота как сбрендившего чудака. Когда Дон Кихот и Санчо Панса встречаются с двумя девушками в одежде пастушек (сделанных, правда, из чудесной парчи и шитой золотом тафты), одна из них восклицает в восторге: «Ты знаешь, кто этот сеньор? Так вот знай же, что это храбрейший из всех храбрецов, самый пылкий из всех влюбленных и самый любезный из людей, если только не лжет и не обманывает нас вышедшая в свет история его подвигов, которую я читала. Я могу ручаться, что спутник его – это некий Санчо Панса, его оруженосец, с шутками которого ничьи другие не могут идти в сравнение». Другая пастушка сообщает, что Дульсинею Тобосскую уже «вся Испания признаёт первой красавицей».
Именно чтение первой части «Хитроумного идальго» заставило герцога и герцогиню, ключевых персонажей второй части, сделать то, что они сделали. Это о них как о безумцах говорит Сид Ахмет Бен-инхали, и их сумасшествие вызвано воздействием текста.
Примечательно, что первая часть «Хитроумного идальго» воздействует на самого Дон Кихота – не непосредственно (он ее не читал), а опосредованно, через тех, кто уже прочел ее. Но трансформация текстом реальности самого Дон Кихота как действующего лица – на этом не заканчивается. Тот (в настоящей второй части, т. е. в специфической действительности) случайно узнаёт, что существует уже фальшивая вторая часть «Хитроумного Идальго», в которой описаны события, не соответствующие реальности, например, вещь совершенно невозможная то, что Дон Кихот разлюбил Дульсинею Тобосскую. Это – ложный текст, самим фактом своего существования подтверждающий реальность отвергающего его истинность Дон Кихота как странствующего рыцаря. И он также влияет на реальность не в том смысле, что Дон Кихот следует ему, а в том, что он умышленно поступает вопреки ему. Если раньше он направлялся на рыцарский турнир в Сарагосу, то, узнав, что этот турнир с его участием уже описан в ложной второй части, он решает, что в Сарагосу он не поедет («ноги моей не будет в Сарагосе»), а поедет в Барселону, «и тогда все увидят, что Дон Кихот, которого изобразил он (автор фальшивой второй части – А.И.), это не я». Конструкция дискурс-реальность-дискурс-реальность усложняется, но именно дискурс все снова и снова определяет реальность.
При этом Сервантес показывает, что спятить и затем в состоянии помешательства – сначала индивидуального, потом коллективного реализовывать некий мир, первоисточником которого является дискурс, прерогатива не только читателей рыцарских романов и романов о читателе рыцарских романов (Дон Кихоте). Есть и другие темы для того, чтобы сбрендить от чтения и начать реализовывать тексты. Те пастушки, которые восторженно встретили Дон Кихота как странствующего рыцаря, были заняты со своими друзьями реализацией иного текста – о «пастушеской Аркадии». «В одном селении, расположенном в двух милях отсюда, проживает много знати, идальго и богатых людей, и вот мы с многочисленными друзьями и родственниками уговорились целой компанией, с женами, сыновьями и дочерьми, приятно провести здесь время… и составить новую пастушескую Аркадию». Испания спятила от чтения книг.
И, наконец, самое главное. Великий и поучительный парадокс «Хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского» – в том, что Дон Кихот реализовал-таки свой безумный замысел, навеянный чтением рыцарских романов. Он, как и задумывал, «стяжал себе бессмертное имя и почет», вознесясь на своем Росинанте и в сопровождении Санчо с его «серым» на постамент памятника, наравне с великими полководцами и славными королями, – при том, что Дон Кихот — не более чем дискурс, воздействовавший на реальность западной культуры.
…Как в Зеркале, одна культура, западная, пишет слева направо свой дискурсивно-имагинативно-проспективный сценарий, а другая, исламская, справа налево – свою имагинативно-дискурсивно-ретроспективную историю. Они расходятся, и расхождение было заложено еще тогда, когда мусульмане стали зачарованно вглядываться в металлическое Зеркало.
Алжир-Москва, 1981–2001
Приложения
Бог – единственный
Победитель.
Данный текст читается как обычно – справа налево, а также – в перевернутом положении.
Приложение IХорхе Луис БорхесДва царя и два их лабиринта
Хорхе Луис Борхес (1899–1986) – знаменитый аргентинский писатель и эссеист. Он же проникновенный исследователь увлекавшей его исламской культуры. Испаноязычный писатель, знаток и ценитель приписанного мавру Сиду Ахмету Бен-инхали «Хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского» не мог не ощущать тонкую, чуть ли не исчезающую инокультурную струю в стихии иберийской культуры в языке [В 67-й главе второй части «Хитроумного идальго» Дон Кихот читает Санчо Пансе лекцию о «мавританских» словах в испанском языке, к которым принадлежат все те, что начинаются на al – almorzar (завтракать), alhombra (ковер), alguacil (альгуасил-полицейский), almacen (магазин), alhucema (лаванда) и многие другие.], архитектуре, истории. Как он сам говорит в стихотворении «Метафоры „Тысячи и одной ночи“»,
Исламское наследие, теперь
Тебе и мне доставшееся…
У Борхеса есть произведения, в которых соотнесенность с исламом придает экзотический колорит повествованию, как в новелле «Абенхакан аль Бохари, погибший в своем лабиринте». Есть другие, в которых он обращается к реальным или вымышленным эпизодам из истории ислама и исламской культуры, – «Хаким из Мерва, красильщик в маске», «Приближение к Альмутасиму», «Поиски Аверроэса», «Заир».
Борхес выразил свое понимание сути волновавшей его загадки – ушедшей и оставшейся исламской культуры. Новелла «Два царя и два их лабиринта» стоит многих теологических трактатов, в которых разъясняется важнейшая для исламской мысли проблема совпадения и одновременно бесконечного расхождения смыслов слов, приложимых к твари и Творцу, к миру сотворенному и миру Божественному.
Так в книге скрыта Книга Книг.
Он видел, что существует проблема культурных различий – при том, что удивительны совпадения тем и сюжетов, символов и парадигм (эссе «Симург и орел», «Письмена Бога», «История вечности», «Учение о циклах», «Циклическое время», «Зеркало загадок», «Алеф»).
Борхес знал, что полное и безошибочное восприятие иной культуры невозможно. В заключительной части новеллы «Поиски Аверроэса», где Ибн-Рушд пытается уразуметь и все-таки не понимает одно место из Аристотеля, Борхес пишет: «Я почувствовал, что мое произведение насмехается надо мной. Почувствовал, что Аверроэс, стремящийся вообразить, что такое драма, не имея понятия о том, что такое театр, был не более смешон, чем я, стремящийся вообразить Аверроэса, не имея иного материала, кроме крох Ренана, Лейна и Асина Паласьоса. Почувствовал, уже на последней странице, что мой рассказ – отражение того человека, каким я был, пока его писал, и, чтобы сочинить этот рассказ, я должен был быть именно тем человеком, а для того, чтобы быть тем человеком, я должен был сочинить этот рассказ, и так до бесконечности. (В тот миг, когда я перестаю верить в него, Аверроэс исчезает.)».