Бедный Даниэль. Ему не оставили выбора. Его мнения никто не спрашивал.
– В тринадцать лет он сбежал из дома. Полиция разыскала его только спустя четыре месяца. Он был очень ослаблен. Он прятался в погребе, откуда практически не выходил. Ваши родители решили, что он нуждается в специальном уходе, и поместили его в школу-интернат, созданную вашей матерью.
– В ИЦДАС… Исследовательский центр для детей-аутистов со сверхспособностями, – подсказал паренек-кореец.
– Он оставался в интернате, пока не обнаружились его удивительные способности в области математики и прогнозирования. Им заинтересовались финансисты. Страховая компания пригласила его на работу с солидным окладом.
– И там он изобрел «Пробабилис».
Кассандра взглянула на часы, они показывали мирные 13 %.
– Все шло хорошо до того момента…
– Когда он решил провести эксперимент, прыгнув с башни Монпарнас, дурачок!
– Трое убитых, пятеро раненых.
Неоправданный эксперимент.
– Вместо того чтобы дать объяснения, он предпочел снова сбежать.
– И тогда его взяли на работу в министерство будущего моего отца?
– Да, другой возможности поддержать его не было. Но министерство не выиграло от такого сотрудника. Даниэль издевался над экспертами и сотрудниками, которые работали над предвидением будущего. Ваш брат презирал всех. Когда мы с ним разговаривали, он жаловался, что не может выносить «трусости и тупоумия своих современников».
Кассандра откинула со лба потные волосы.
– Он покончил с собой, – сказала она.
– В этом главная проблема невротиков. Они не способны терпеть. Они как будто лишены кожи и живут, постоянно чувствуя боль и обиду. Многие из них видят в самоубийстве средство избавиться от своих страданий.
Кассандра смотрела, как догорает ее хижина. Никакого желания спасать кукол, оставшихся внутри, у нее не возникло.
– А я? – спросила она.
– Вы родились, когда вашему брату исполнилось тринадцать лет. Вам месяца не было, когда он отправился жить в интернат «Ласточки».
Вот почему мы так и остались чужими.
– Ваши родители считали Даниэля, так сказать, «первым, не слишком удавшимся наброском». Они понимали, насколько он нестабилен. Им не хотелось травмировать вашу психику. Они вам о нем не рассказывали.
Как жаль!
– Эксперимент с вами был гораздо серьезнее. Девять лет молчания. Мозг еще более свободный, более мощный, более чувствительный.
Филипп Пападакис повертел печатку с головой лошади. И потом, сам того не заметив, обратился к Кассандре на «ты».
– Твой отец держал меня в курсе всех мельчайших подробностей. Мы с ним очень дружили. Если хочешь, могу тебе рассказать о тех временах. До того, как ты начала говорить, ты наслаждалась жизнью. Ты была совершенно чистым, нецивилизованным свободным существом. После девяти лет все закончилось.
Я рассталась с раем.
– Ты услышала слова, тебе стали объяснять их значение. Ты почувствовала себя всемогущей королевой. И стала, прости за прямоту, требовательной и капризной тиранкой. Ты отдавала родителям приказы, ты им угрожала. Ты поняла власть слов и использовала их как оружие, нанося болезненные раны.
– Она проверяла слова на всемогущество? – заинтересовался Ким.
– С помощью террора. Однажды твой отец мне признался: «Нет ничего ужаснее избалованных детей!»
Это я ужасный избалованный ребенок?
– И прибавил: «Иной раз я думаю, что своими экспериментами мы создали чудовище…»
– И каким же образом я терроризировала своих родителей? – тихо спросила Кассандра.
– Все началось с еды. В один прекрасный день ты отказалась есть мясо. Они подумали, что тебе не нравится говядина. Но ты не пожелала есть вообще. Они забеспокоились, ты мгновенно уловила их беспокойство и стала ими манипулировать. Чем больше ты капризничала с едой, тем больше они тревожились и тем больше занимались тобой.
Чем меньше я ела, тем больше наслаждалась едой. Скупость в словах придает им весомости. Малое количество пищи обостряет вкус.
– Ты исхудала. По-настоящему, всерьез. Родители голову потеряли, ища, как бы вернуть тебе аппетит.
Филипп Пападакис внимательно посмотрел на Кассандру.
– Сын-беглец и дочь-анорексичка – вот результаты экспериментов двадцать три и двадцать четыре.
Нельзя безнаказанно играть с мозгами ребенка. Мы с братом их не просили.
– Когда ты чувствовала, что родители на грани, ты немного ела. А потом снова голодала. Ты переменила роли, не тебя оставляли без обеда, а ты наказывала и миловала едой родителей. Их любовь к тебе была безграничной, они смертельно опасались за твою жизнь.
Они понимали, что мои особенности на их совести.
– Они тебя любили, а ты их тиранила. Ты целыми днями читала научную фантастику или бродила по полям и лесам, о чем-то размышляя. За завтраком и ужином ты дрессировала родителей, проверяла свою власть над ними. Ты обращалась с ними жестоко. Очень жестоко.
Я, кажется, что-то припоминаю на этот счет.
– Однако существовало средство тебя успокоить. Одно-единственное. Музыка. Ты обожала оперу, разбиралась в пении как серьезный специалист. Знала музыкантов, певцов, постановщиков. Когда ты услышала об опере «Набукко» у подножия пирамид, ты загорелась желанием туда поехать. Твои родители не любили оперы, а еще меньше любили ездить. Устроить эту поездку было трудно. Но ты применила свой любимый способ воздействия. Не ела до тех пор, пока они не сдались. Это был твой последний каприз: Верди в Египте.
Кассандра прикрыла глаза.
Господи! Они погибли из-за меня!
В одно мгновение Кассандра вспомнила все, что с ней было до тринадцати лет. Скандалы в родительском доме. Пустые лица из ее сна обрели глаза, носы, улыбки.
Папа, мама, бывшая «я».
Она увидела себя в девять лет, когда услышала первые слова.
Увидела, как сидит перед полной тарелкой, а родители боязливо смотрят на нее.
Они в моих руках.
Она увидела себя в загородном доме, за забором с колючей проволокой.
Увидела себя на лугу, обостренно впитывающей все вокруг.
Я была королевой мира, а родители моими рабами. Мой мозг в те времена обладал большой властью. Я не подчинялась миру, я им управляла.
Внутренний альбом Кассандры поставлял ей все более отчетливые картинки.
Она увидела, как слушает музыку.
Увидела, как требует поездки на оперу Верди.
Вот они проходят таможню и садятся на самолет, они летят в Египет.
Они приземлились, приехали на такси в отель, нарядились, чтобы идти на спектакль.
Пирамида Хеопса.
Публика расселась. Дирижер поклонился, повернулся к оркестру, и полилась увертюра «Набукко», мощная, устрашающая, предвещающая трагические события.
Зазвучали трубы.
Запел хор.
Музыка предупреждала нас о трагедии, но я в слепоте своего эгоизма наслаждалась произведением искусства, а это был знак. Неистовство оркестра предупреждало меня о приближении неминуемой гибели.
Кассандра сжалась.
Она поняла причину своего беспамятства.
Я чувствовала свою вину, я заставила приехать родителей туда, где они погибли.
Я не могла выдержать тяжести этой ответственности и постаралась забыть обо всем, что было до этого.
Она хотела отомстить за родителей, и ее направленный в будущее мозг сосредоточился на терактах.
Теперь все пазлы заняли свое место.
У Кассандры перехватило горло, ей стало трудно дышать. Тело не справлялось с наплывом памяти. Ей скрутило все внутренности, подкатила тошнота. Все плохое, что она постаралась забыть, очнулось и захлестнуло ее.
Я виновата в смерти родителей. Их погубил мой каприз, желание слушать Верди в Египте.
Кассандра встала на колени, и все ее нутро вывернулось наизнанку. Свалка – идеальное место для очищения. Все, что она накопила и носила с собой, из нее изверглось. Но она и представить себе не могла, как это будет больно.
– Я чудовище, – проговорила она между двумя приступами рвоты. – Я чудовище.
– Нет, – ответил ей Ким. – Ты такая же, как мы. Есть плохое, есть хорошее. Ты не отвечаешь за эксперименты родителей над тобой и над братом. Это они играли с огнем и сгорели.
Кассандру снова вывернуло наизнанку. Филипп Пападакис смотрел на нее с состраданием.
– Ты хотела знать, кто ты. Теперь знаешь.
Я чудовище. Я заслуживаю смерти.
Для всех возможно искупление.
Мое преступление искупить нельзя.
– Ты как, Принцесса? – спросил Ким Виен с тревогой.
Кассандра глубоко вздохнула, не открывая глаз. Только одно слово мерцало у нее в памяти, и она произнесла его:
– Прощение.
– Что?
Только это слово смягчает боль, которая скрутила меня внутри. Прощение. Я прощаю родителей. Не спросив меня, они произвели надо мной научный эксперимент, и я стала не такой, как все. Я прощаю брата за то, что он меня бросил. Я прощаю себя за то, что заставила родителей приехать туда, где их убили. Мне нужно было произнести это слово, мне его недоставало. Теперь все узлы развязались. Простите меня, тысячу раз простите.
Дым вокруг поднимался к небу, он был похож на тающее в воздухе дерево.
Филипп Пападакис снял противогаз и постарался справиться со зловонием. Когда ему удалось начать дышать, он сказал:
– У меня для тебя подарок, Кассандра.
Мне хочется спать.
Как же я устала, просто до невозможности.
Хочу впасть в спячку.
Три месяца в теплой норе, без движения, без тревоги, переваривая время.
Три месяца, чтобы простить себя за все зло, которое я посеяла.
Подарок – небольшой сверток, завязанный красной лентой.
Я боюсь греков, боюсь их подарков.
Девушка замерла в нерешительности, потом взяла сверток и развязала ленту. Развернула бумагу, открыла картонную коробочку. В коробочке лежали часы, точь-в-точь как ее «Пробабилис».