Им нужно было остыть, и Марина, как наиболее деятельная, немного помогла своей сестре. Наставила на путь истинный.
Препроводила ее в то место, где остыть можно было быстрей и легче всего.
Под домом простирался большой подвал. Предыдущий хозяин устроил там спортивный зал с тренажерами, но быстро понял свою ошибку – с вентиляцией в подвале было плоховато, как и с отоплением. Помещение пустовало, туда стаскивались ненужные вещи, как это водится в домах, которыми никто толком не занимается. О, Марина позаботилась, чтобы Муза чувствовала там себя уютно. Правда, это случилось только через пару дней после того, как бывшая звезда экрана Муза Огнева совершила полет через девять ступенек на бетонный пол. Сломала себе руку, старая дура. А кто виноват? Сама и виновата. Не надо было доводить.
Марина обустроила для Музы лежаночку, принесла судно, ночник, пару книг, чтобы она не скучала. Кормила ее три раза в день, не забывала давать лекарства. Разве это не забота? Не истинная сестринская любовь? Что скажете?
Благодарности, конечно, не дождалась, только презрительное молчание, ядовитые улыбки.
И все же долго так продолжаться не могло. Отсутствием Музы заинтересовались бы рано или поздно. Хорошо, что друзья-приятели у Музы почти перевелись – кто-то умер, кто-то был уже немощен, как и она сама, а многие даже и не знали о ее возвращении в Россию. Но оставались еще журналисты, время от времени вспоминавшие про звезду прошлых лет, и главные враги рода человеческого – соседи. Отвратительные существа!
И тогда Марина, взглянув в зеркало, подумала – она сейчас похожа на Музу больше, чем та сама на себя.
И Марина решила занять ее место. Сами посудите: жила одна старушка в инвалидном кресле. Потом к ней приехала сестра. Стало две старушки. Потом сестра уехала. И стала опять – одна старушка в инвалидном кресле. И кто станет разбирать, Муза это или Марина? Особенно если они похожи, и фигуры их, и голоса? Марина даже пригласила убираться в доме женщину из местных, чтобы та в сплетнях непременно упоминала – работает, мол, у Музы Огневой, ну этой… Да-да, той самой. Чудесная женщина, добрая и щедрая. Хотя и в инвалидной коляске.
Ей казалось, что она нашла лучший выход из положения. Марина исполнила мечту своей жизни, стала не тенью Музы – сама стала Музой! Ее улучшенным воплощением. Милан, посомневавшись, смирился. Марина не ошиблась в нем, по духу авантюризма он был ей близок как никто.
Самые большие трудности возникли с Людмилой, дочерью. Та, как ни редко посещала мать и тетку, все же поняла, что творится неладное. Узнав подробности, взвилась, как пробка из бутылки шампанского:
– Мама! Что ты наделала! Хочешь в тюрьме окончить жизнь? И меня за собой потащить?
Но Людмила была девочка разумная. Она поняла, что исправить ничего теперь нельзя. Не выпускать же Музу из заточения!
– И ты не можешь всю оставшуюся жизнь выдавать себя за нее. Ты понимаешь, что наверняка возникнут проблемы? Может нагрянуть кто угодно: папарацци, бывшие ученики, поклонники – те, кто знал ее в лицо, – и тебя выведут на чистую воду. И отчего тебе, мама, кажется, что ты похожа на Музу? Да ты похожа на нее так же, как моя Глаша на таксу!
Глаша была собакой. Людка купила ее на Птичьем рынке, где щенка выдавали за таксу. Со временем выяснилось, что Глаша – просто низкорослая дворняжка.
Очень обидно было Марине слышать это нелепое сравнение от Людмилы, которая всем: и лицом, и фигурой – пошла в папашу, и не наблюдалось в ней ни следа породы. Но в чем-то она оказалась права, конечно.
– А если Муза умрет – там, в подвале? Что ты будешь делать? Прятать труп, как в плохом детективе?
– Мы похороним ее под моим именем, – выложила Марина свою главную домашнюю заготовку, свою блистательную идею.
– Какая прелесть! – язвительно отозвалась дочь. – Осиротить меня, значит, надумала? А если у меня спросят, кто довел мамочку до такого состояния? Почему у нее на руке незалеченный перелом? Почему она такая бледная и истощенная? Да под суд меня, да в тюрьму? Ловко ты придумала, нечего сказать!
Тогда Милан предложил свой план. И снова прозвучало слово «сиделка». Сиделка! Сиречь – козел отпущения.
Коза.
Принять на работу глупую исполнительную провинциальную девку. Завещать ей имущество. Через некоторое время, когда Муза отправится к праотцам, подать в суд, как на недостойную наследницу. Уморила, мол, лютой смертью свою благодетельницу.
– Да кто же в это поверит?
– А почему бы не поверить? Если у нее и мотив есть?
Вероятно, Марина была очень убедительна, потому что и Милан, и дочь скоро с ней согласились сотрудничать.
А Людмила даже нашла сиделку. Будущую жертву. И в самом деле, глуповатую девчонку. Правда, в последний момент струсила, стушевалась, чуть было не испортила все дело. Но Марина перехватила инициативу. Со свойственной ей проницательностью Марина подумала, что Анна терзается чувством вины, которое заставляет ее быть услужливой по отношению ко всему миру так, словно она этому миру по гроб жизни должна. Вот пусть и выполняет свою миссию, несет крест вины дальше. Если уж она сама полагает, что этого заслуживает!
И ведь дуреха ни о чем не догадалась. Ни на секунду не усомнилась.
Чего нельзя сказать о Марине.
С тех пор как она окончательно вжилась в роль Музы, переселилась в ее комнату и уселась в инвалидное кресло, ее стали одолевать сомнения. Ведь план был рискованный, головоломный, и как ей такое вообще в голову пришло?
Словно сам дьявол в ухо нашептал.
Страшно.
Но нет пути назад.
Нет.
К тому же Марина умудрилась привязаться к своей сиделке.
Сначала она без умысла рассказывала ей что-то о книгах, о музыке, о кино. Вспоминала прошлое. Смотрела в ее глупенькие доверчивые глаза. И внезапно вся жизнь вставала перед глазами Марины. Иногда ей думалось, что ее собственная жизнь была хороша, богата, значительна – вернее, могла бы быть таковой, не завидуй она так мучительно сестре.
И страшнее всего оказалось то, что Милан положил глаз на эту дурочку, на девчонку. Стал вдвое чаще появляться в доме – но совсем редко радовал визитами Марину. Она старалась быть по-женски мудрой, но страх брал за горло. Что, если вдруг… Ведь она, Марина, написала за Музу завещание на эту глупышку. Значит, Анна теперь – богатая наследница, да к тому же молоденькая и хорошенькая.
А она, Марина, – никто. Запутавшаяся, алчная старуха.
Неведомые силы, помогавшие Марине, отлетели от нее.
Железная воля ослабела. Внутренний стержень, державший ее, исчез. Все чаще она чувствовала страшную усталость и желание прекратить это. Остановить, как угодно.
Но стоило Марине представить себе свою последующую жизнь – после того, как совершенное ею преступление раскроется, – ее охватывал ужас. Она хотела спать на шелковом белье, питаться хорошей, свежей пищей, носить нарядные платья и холить кожу дорогими кремами. Она не намерена была сидеть в тюрьме. Она не желала отказываться от денег. Об этом не может быть и речи, нет и нет!
Оставалось одно. Поторопить естественный ход событий.
И тогда Марина перестала кормить сестру. Перестала давать ей лекарства. Это должно было ускорить кончину Музы, но Марина лелеяла еще одну надежду, не имевшую отношения к материальным ценностям и любовным страстям.
Тоже вот – редкий случай.
Она хотела увидеть Музу сломленной. Молящей о пощаде. Хотела увидеть ее в грязи, в дерьме, в ничтожестве.
Но этого она не получила.
Муза была заточена в подвале собственного дома. Она не видела дневного света несколько месяцев. Не получала достаточно пищи, а потом и оказалась без еды вообще. У нее не было вдоволь воды, не было элементарных вещей. Она почти не могла двигаться. Любившая дневной свет и свежий воздух – дышала подвальной сыростью. Любившая красивые вещи – смотрела только на очертания тренажеров во тьме, похожих на пыточные снаряды. И тем не менее Муза ухитрялась сохранять чувство собственного достоинства и не опускаться, как опустилось бы любое живое существо. Она чем-то расчесывала волосы – может, пятерней. Она всегда была умыта. Она удовлетворяла свои гигиенические потребности самостоятельно. И никогда ни о чем не просила. Не умоляла. Вообще не говорила, лишь смотрела. Муза смотрела на сестру не только с достоинством, но даже с какой-то жалостью. Как на раздавленного таракана. Казалось, она не понимает смысла происходящего. Не чувствует ни малейшего дискомфорта. Если бы у Марины было столько же, сколько у Музы, а потом она бы всего лишилась – ну так она просто с ума бы сошла от горя и досады!
А этой – хоть бы что. Ограниченная женщина, без воображения.
Ужасно!
А ее пение! Голос – последнее, что изменило Музе. Ослепшая от темноты, она начинала петь ночами, и яркие фиоритуры ее подвижного голоса проникали в дом. И тогда Марина стала включать музыку, чтобы ни на минуту не оставаться в тишине. Чтобы посторонние звуки не слышала сиделка.
Чтобы не слышала она сама.
Впрочем, вскоре после начала принудительной голодовки Муза стала терять сознание – отключалась на целые сутки. Жизнь, так цепко державшаяся в ней, уходила по капле. Скоро началась агония.
И Марина решила – пора.
Ей нужно было избавиться от сиделки на сутки, чтобы она вернулась уже на место преступления. Обстоятельства сложились удачно. Дуреха ни о чем не догадалась и трогательнейшим образом махала Марине ручкой, когда ее увозили из привычной и нормальной жизни. Милан вернулся через час, чтобы помочь любовнице все устроить.
Марина чувствовала себя прекрасно. В кои-то веки. Иллюзия, созданная ею, оказалась столь совершенна, что могла служить инсталляцией, творческим объектом. Праздновать было еще рано, но… Но тем не менее…
И вдруг все идет наперекосяк.
То ли это болезнь, то ли дурное настроение, но она вдруг почувствовала себя так, словно из нее вынули некий стержень, лишили ее мощной подпитки. Ненависть и зависть к сестре, так тщательно лелеемые долгие годы, оказались вдруг ничем – фикцией, паром. Марина не могла больше ненавидеть Музу, она вспоминала о ней только хорошее. Как обожествляла в детстве старшую сестру, как она казалась ей красивее и добрее всех принцесс и как девчонки во дворе завидовали ей из-за Музы. Вспоминала, как та умела делать подарки. Она дарила непременно ту вещь, которую хотелось больше всего, и еще что-то, о чем тебе и в голову не пришло бы мечтать, и ко всему – кучу вол