Воздух вибрировал от воя двигателей, но этот выстрел прозвучал удивительно громко и… смертоносно, потому что предназначался лично заключенным. Атака немецких самолетов отодвинулась на задний план, врагами стали солдаты, желавшие смерти арестантам, те сплотились, готовые к смертельной схватке. Рауль и Габриэль поняли, что смута и страх – их лучшие союзники, и рванули вперед.
Борнье угрожал оружием передовой группе заключенных, Фернан бросился к нему в надежде предотвратить худшее, но опоздал.
Борнье дважды выстрелил, и два человека упали.
Первым был кагуляр[64] Огюст Доржевиль.
Вторым – Габриэль.
Остальные застыли в изумлении, и этого мгновенного замешательства хватило, чтобы солдаты опомнились и шагнули вперед, готовые заколоть штыками первого, кто шевельнется. Все было кончено. Трое заключенных подхватили журналиста за руки за ноги и потащили в барак, Рауль поволок Габриэля.
– Все будет хорошо, – кричал он, косясь на «родные» французские штыки.
Двери и ставни захлопнули и заперли наглухо.
Взбешенные арестанты лупили кулаками по окнам и стенам, чувствуя, что очутились в смертельной ловушке.
Габриэль мотал головой, сдерживая стоны, Рауль торопливо рвал на нем брюки, по которым растекалось темное пятно. К счастью, пуля не задела бедренную артерию.
– Нужно перетянуть жгутом, – посоветовал перепуганный молодой коммунист.
– Лучше помолчи, Верховный совет! С такими лекарями, как ты, он долго не протянет… – огрызнулся Рауль.
Он скомкал рубашку, приложил к ране, надавил и сердито буркнул:
– Сходи за водой…
Похожий на грустного Пьеро юноша удалился неверной походкой.
Габриэль очнулся:
– Больно…
– Терпи, дружище, иначе истечешь кровью!
Атака немцев закончилась сразу после того, как заключенных загнали в бараки. От вокзала мало что осталось. В небе над деревьями горели сине-оранжевые огни, от земли поднимался столб черного дыма: скорее всего, одна из бомб попала в цистерну с горючим.
Фернан стоял посреди двора, глядя на пятно крови, пролившейся в пыль. Заключенные постепенно успокаивались, освобождаясь от морока, старший капрал Борнье дрожащими руками вталкивал оружие в кобуру. Он не понимал, что сотворил, то ли спас ситуацию, то ли спровоцировал тектонический сдвиг… Никто не понимал.
Фернан не искал виноватых, потрясенный самим фактом стрельбы по арестантам. Сейчас за дверью барака находились двое тяжело, а возможно, смертельно раненных. Дело могло кончиться бойней.
Капитан Хауслер вышагивал по двору с заложенными за спину руками и выглядел вполне довольным: лагерь в целости и сохранности, его подчиненные справились с паникой и выполнили свой долг. Все к лучшему, все идет как надо. Но любой наблюдатель, в том числе Фернан, заметил бы по морщинам на лбу и подергиванию нижней губы, что командир обеспокоен не меньше остальных.
Куда подевалась французская артиллерия?
Где французская авиация? Неужели небо Франции теперь безраздельно принадлежит врагу?
Их ждет разгром?
Один взгляд на лагерные бараки напоминал солдатам, жандармам и офицерам, попавшим в Гравьер, сколь трудна и двусмысленна стоящая перед ними задача.
Они должны будут прыгнуть в пустоту, не зная, что их там ждет.
38
Луиза не была уверена, что офицер передаст ее письмо Раулю Ландраду.
– Он мог согласиться, чтобы я отстала…
– Вряд ли, – возразил мсье Жюль. – Этот человек умеет говорить «нет», он бы просто отказался.
Они не понимали, что теперь делать. Военный грузовик уехал, немецкая армия наступает. Вернуться назад – все равно что добровольно кинуться в пасть льву. Остаться здесь? Зачем? Ждать, когда голодный волк сожрет их живьем? Значит, придется присоединиться к сотням тысяч беженцев, уходящих все дальше на юг. Люди бегут и не знают, где остановятся.
– Можем поужинать тут, но ночевать не останемся, это опасно, вокруг никого, в случае чего на помощь не позовешь.
– Поужинать… – произнесла Луиза с сомнением в голосе: еды у них не осталось. Мсье Жюль потянулся назад, взял с сиденья крафтовый пакет с четырьмя сэндвичами. И бутылку вина.
– Купил, пока ходил по бистро в поисках твоего… парня.
Как ресторатору удалось достать аж четыре бутерброда в тот момент, когда даже стакан воды приходилось добывать, как военный трофей, осталось тайной. Луиза молча бросилась ему на шею.
– Ладно-ладно, успокойся… Тем более что… сейчас сама увидишь…
Мсье Жюль кивнул на ломтик ветчины, больше похожий на листок пергамента, и неодобрительно покачал головой, разлил вино, и они принялись жевать черствый хлеб.
Луиза достала письма Жанны.
Толстяк пил стакан за стаканом, думая невеселую думу, и Луиза попросила:
– Налейте и мне немножко…
Он спохватился:
– Прости, красавица.
У него так дрожали руки, что ей пришлось перехватить бутылку.
– Вы нормально себя чувствуете?
– Я похож на больного?
Мсье Жюль и не подумал скрыть недовольство. Луиза вздохнула. Ничего не попишешь, нрав у него крутой, и вряд ли мировая война его смягчит.
Лучше она вернется к чтению.
Письмо было датировано июнем 1906-го, в то время Жанна Бельмонт служила в доме Тирьонов.
Мой любимый!
Я создала ситуацию, не соразмерив последствий.
Луиза почувствовала, что мсье Жюль читает, наклонившись через ее плечо, сказала себе: «Ты ведь не собиралась таиться, раз достала папку в машине, вот и не вредничай!» – и притворилась, что ничего не замечает. Письмо было длинным. Жанна каялась и просила прощения за свой поступок, но ее раздирали противоречивые чувства. Она признавалась, что «счастлива ощущать ваше присутствие всегда и повсюду, сейчас мне больше ничего не нужно».
Убрав письмо в папку, Луиза заметила, что мсье Жюль прослезился. Толстяк плакал, потому что у него было тяжело на сердце.
Луиза смутилась и огорчилась, но утешать не стала, только коснулась его руки, и он принял эту ласку. Она достала носовой платок и вытерла ему нос, как ребенку.
– Ну же, успокойтесь, не плачьте, иначе я тоже начну рыдать…
– Все дело в почерке, понимаешь, девочка?
Луиза не понимала и молча ждала объяснений, комкая в руке носовой платок. Мсье Жюль заговорил, не глядя на нее.
– Ну, я не был доктором, может, поэтому и…
В устах любого другого человека фраза прозвучала бы смешно, но Луизе было совсем не весело: она поняла, как жестоко с ним поступила, растравив старую рану.
– Я не любил никого, кроме твоей матери, понимаешь?
Ну вот, он наконец-то признался…
– Никого…
Барьеры рухнули, он заплакал и взял у Луизы платок.
– Я видел, как все начиналось… И ничего не мог поделать. Она никого не слушала.
Мсье Жюль мял в ладони мокрый платок, глядя прямо перед собой, потом вдруг повернулся к Луизе, как будто его осенило и он решил поделиться озарением:
– Я был толстяк, понимаешь? Толстяки – особые люди. Им любят изливать душу, но никогда в них не влюбляются. – Мсье Жюль откашлялся и помолчал, не желая выглядеть смешным. – Вот я и женился на… Господи, как же ее звали?! Жермена! Да, точно – Жермена… Она сбежала от меня с соседом и правильно сделала, иначе была бы несчастна всю жизнь, потому что я любил одну-единственную женщину, твою мать.
Спустившиеся на землю сумерки придавали моменту истины душераздирающую серьезность.
– Я любил только ее… – повторил он.
Луиза утирала слезы друга и думала: «Как это ни странно, мы в одинаковом положении». Оба надеялись на любовь женщины, чья страсть – вся, без остатка – была отдана другому человеку. У нее перехватило горло. Они с мсье Жюлем сидели плечом к плечу в старой машине и словно бы бросали вызов жестокой судьбе.
– Хотите послушать продолжение?
– Если ты не против…
– Письмо от тысяча девятьсот шестого года.
– Вот оно что… Жанна беременна, так?
– Думаю, да…
Первые слова были самыми важными и значимыми. «Мой бесценный возлюбленный». Горько, просто, от самого сердца.
Мой бесценный возлюбленный!
Вы ведь меня не покинете, правда? Я отдала вам всю жизнь без остатка, и вы не можете покинуть меня в моем нынешнем положении.
Жду вашего ответа, живу только вами, не знаю, что со мной будет, если я останусь одна.
Отвечайте скорее.
– Что он ответил? – спросил мсье Жюль.
– У меня только мамины письма.
Когда Луиза в последний раз мысленно называла мать «мамой»?
– Ну и ладно, бог с ними, с его письмами… Что она пишет дальше?
4 декабря 1906 г.
Мой бесценный возлюбленный!
Я ухожу. Я приняла ваши доводы. Я полагаюсь на ваше обещание.
Я могу сказать это вам только сейчас, потому что ничего нельзя изменить. Мне очень страшно. Страшно знать, что я ношу вашего ребенка и должна буду оставить его. Это разбивает мне сердце.
Умоляю, больше никогда не покидайте меня.
Мсье Жюль ничего не сказал. Он хмурился, его голова клонилась к плечу, как одуванчик на ветру.
Луиза продолжила:
Мой бесценный возлюбленный!
Это письмо будет коротким, я сейчас могу только плакать.
Никогда не думала, что однажды скажу такое: я больше не хочу вас видеть. Я вас не разлюбила, это невозможно, но что-то во мне сломалось. Я изменилась, и если я все еще буду что-то значить для вас… Господи, знали бы вы, какое маленькое у него личико… Я видела его всего несколько мгновений, от меня его прятали, это было жестоко, и я вскочила, несмотря на боль, пробежала через комнату, и никто не успел меня остановить, оказалась рядом с медсестрой, которая держала его на руках, и сорвала пеленку.
До чего же оно было крошечное, личико этого ребенка!