– Ну да, примерно, – согласился Матвей вяло: не о том он думал, когда рассказывал Ренату о Машине.
– Сигналы сегодняшнего состояния человека она экстраполирует в будушее, расшифровывает, рассчитывает весь процесс их изменения на 17 лет! Это значит, что время заложено в нас! Я то же самое сколько лет пытаюсь доказать на материале литературы, а ты… Ты – гений! И то, что мы называем судьбой, роком, – это программа! Карма-программа! «Не властны мы в самих себе»! Гениально! И тогда само собой разумеется, что моя гипотеза вовсе не гипотеза – аксиома! Человек есть человек потому и постольку, поскольку в нем заложены три временные координаты!
Ренат восторженно носился по комнате, вдруг ему стало тесно, он кулаком распахнул дверь, с конским топотом пробежал по веранде.
– Не властны мы в самих себе! – заорал он оттуда счастливо.
– А чего радоваться? – угрюмо спросил Матвей. – Чего же хорошего, что не властны?
Ренат вернулся в комнату, сел, немного успокоившись, напротив Матвея.
– Как всякий гений, ты чудак, – сказал снисходительно. – И рядом с тобой должен быть человек с умом средним, но дисциплинированным. То есть я. Иначе ты сам себя не поймешь. Я не тому радуюсь, что мы в себе не властны. Если бы ты доказал, что – властны, я бы точно так же был счастлив. Ученому безразличен знак открытия – плюс или минус, да или нет, – ему важно знание само по себе и его значение. А значение знания, которое ты добыл, – всемирно. Революционно.
– Ну а как же Мила? – вдруг сказал Матвей, никак не разделяя радости Рената.
– Что – Мила? – будто не понял он.
– Ей-то как теперь жить?
– Ну… ну, – растерялся Ренат, – это я, ей-богу, не знаю… Ну, как-нибудь образуется…
– Вот я и спрашиваю: как образуется? – гнул свое Матвей.
– Да откуда мне знать! – крикнул Ренат раздраженно. – При чем тут она? При чем тут ты, я, дядя Коля?! Все мы, в конце концов, смертны! Речь
– о человечестве! Твое открытие меняет судьбу человечества, его взгляд на себя, ты что – не понимаешь?! Это даже смешно, это картинка, достойная пера: сидит бухой гений в ватнике и талдычит про какую-то Милу, а сам только что цивилизацию перевернул!
Матвей пустил длинным армейским матюгом и резко пошел к двери. Ренат кинулся ему на плечи, удержал.
– Ты псих! – кричал он радостно. – Ты классический гений-идиот! Два года назад, когда ты мне первый раз про свой план рассказал, я решил, что ты шизанулся. Каюсь – даже на книжной толкучке про тебя как анекдот рассказывал. Теперь я точно вижу – ты псих! Но и гений, вот что грандиозно!
Ренат обнял его, тянулся поцеловать. Матвей отпихнул его, пошел прочь.
– Проспишься, приходи! – кричал Ренат вдогонку. – Еще тяпнем, нобелевский ты мой!
Пошел снег – сначала неспешно, потом быстрее, быстрее и вдруг повалил густой, тяжелый… Матвей остановился и почему-то оглянулся на свои следы – их засыпало, прятало на глазах. Так он и дошел до дома, все время оборачиваясь на свои исчезающие следы.
XII
…Иван-царевич с отцовским лицом. Волк в густой мягкой шерсти, с грустными глазами. У него на загривке – застывшая золотая белка.
Матюша оглянулся еще раз – и запомнил их на всю жизнь, но ни «до свидания», ни тем более «прощайте» сказать не сумел.
Лето кончалось, изнутри леса проступала осень – редкими желтеющими листьями, пожухшей травой. Бабочки исчезали, воздух становился острей и прозрачней. Тихо было в лесу, только Матюшины шаги шуршали. В эту сторону он не ходил раньше, и когда Иван-царевич указал ему путь, мальчик удивился – как это он весь лес облазил, а там никогда не бывал…
Он снова обернулся, но не увидел друзей – вокруг стояли темные ели. Большие – до неба и маленькие – до облаков. Облака были рваные, в дырках, их низко нес неслышный ветер, они цеплялись за елки, снова рвались и улетали маленькими клочьями.
Матюша пошел дальше, и отчего-то захотелось ему крикнуть – не позвать, а просто крикнуть погромче: «Эге-гей!» Но он не сумел: то ли голос исчез, то ли нельзя было в этом лесу кричать.
И ничего не случилось, ничто не изменилось, но вдруг замерло Матюшино сердце, и весь он наполнился предчувствием. И вдруг раздались знакомые тяжелые шаги, сразу – близкие, и послышалось натужное гулкое дыхание огромного существа. Матюша застыл, а потом побежал, сорвался с места и побежал, задевая елки, укалываясь о них, без страха наступая на бусинки брусники, побежал навстречу шагам. И сам собой, легко вырвался крик: «Я здесь!» «Матю-уша-аа!» – услышал он дальний, замирающий голос матери, но не остановился, не обернулся на него, а бежал все быстрей, оступаясь, падая, поднимаясь, уже задыхаясь, бежал… И только одного боялся: что снова незваные хранители бросят перед ним зеркальный ручей. И лишь на миг замедлил: понял, что вот за этими густыми, переплетенными ветвями откроется сейчас поляна – и там будет Он. Матюша набрал полную грудь воздуха – и обеими руками изо всех сил раздвинул, как распахнул, ветви.
И увидел Единорога.
Он стоял посреди полянки, заняв ее почти целиком, – неправдоподобно огромный, закрывающий небо и свет. Красными, налитыми кровью большими глазами он смотрел на мальчика, победно выставив могучий рог.
Оба застыли, глядя друг на друга. Единорог медленно мигнул. И вдруг заговорил, и от его голоса задрожали деревья, трава и как будто земля колыхнулась.
– Зачем ты искал меня?
– Я искал… я искал тебя, – ответил мальчик с испугом и восторгом, – потому что ты – самый чудесный в нашей сказке. Ты – самый большой, и сильный, и чудесный!
– Чего ты хочешь?
– Я… – смешался мальчик. – Я ничего не хочу. Я просто хотел тебя видеть.
Единорог осклабился и коротко хохотнул, тряся складками шкуры.
– А тебе сказали, что меня нельзя просто увидеть? Всех, кто видит меня, я или наказываю, или награждаю, сказали тебе?
– Да, я знаю, – собрав всю смелость, звонко ответил Матюша.
– И чего ты попросишь у меня?
– Мне ничего не надо, – тихо ответил он.
Единорог шумно вздохнул и прикрыл кровавые глаза.
– Кто научил тебя ничего не просить?
– Никто… Я сам.
– Мне нравятся мальчики, которые ничего не просят, – сказал Единорог и снова открыл глаза. Уперся взглядом в Матюшу, но не было в том взгляде ни доброты, ни симпатии. – Ты хочешь всего добиться сам?
– Я постараюсь, – робко ответил Матюша.
– Мне нравятся мальчики, которые хотят всего добиться сами, – снова осклабился Единорог. – Иногда из них выходят сильные мужчины. Очень храбрые мужчины. Очень уверенные в себе. – Единорог хрипло засмеялся, листва посыпалась наземь. – И когда они бросают вызов мне, я не отказываю, я прихожу. Ведь они такие сильные и храбрые. Мне нравится делать из них пустое место, ничто. – Единорог наклонил голову, горой нависая над Матюшей. – Иди, мальчик. Добейся в жизни всего, я не стану мешать. Но знай свое место и никогда, даже в мыслях, не зови меня. Отныне ты только человек, и не тебе бороться со мной. Иди, сказка кончилась.
И тут перед глазами Матюши, как на экране Машины, Единорог беззвучно задрожал, черты его гигантского тела поплыли, смешались, исчезли, стало темно, в темноте замигали яркие точки, и вдруг разом все посветлело, очистилось, и уже не было ни леса, ни поляны, а на их месте возникло – четко, ярко – лицо сорокалетнего Матвея: поседевшая борода, запавшие черные глаза… И будто с огромной высоты стремглав упал он в мягкий ворох перин, подушек, одеял, и стало тепло, и в полусне-полуяви поплыл он по колыбельной реке, в колыбельное море, и казалось, что не было вовсе страшного Единорога, а впереди – все еще ждет, все еще манит баснословный край, исполненный сияния.
Карат залаял в голос, ожесточенно и зло.
– Кого еще черт несет? – буркнул Матвей и пошел открывать.
Карат бесился в сенях, прыгал, бил передними лапами в дверь. Матвей выглянул в окно: внизу, у крыльца, стояли трое мужчин – пожилой в лисьей шубе и с ним двое лет по сорок – высокий брюнет без шапки и толстячок с круглым лицом.
– Подождите, собаку привяжу, – крикнул Матвей. Открыв дверь, сразу сказал: – Если вы насчет на зиму дачу снять, то у меня не сдается.
– Нет, нет, мы по другому вопросу, – поспешил толстяк.
– По какому? – подозрительно спросил Матвей, не приглашая их в дом.
– Может быть, вы разрешите нам войти, а там и поговорим? – веско произнес старик.
Матвей пожал плечами.
– Заходите…
Долго топтались, раздевались, гурьбой проходили в комнату, наконец расселись за столом, Матвей устроился на диване и закурил.
– Прежде всего давайте знакомиться, – дружелюбно начал старик.
– Да уж, – нелюбезно отозвался хозяин, но старик сделал вид, что не заметил этого.
– Моя фамилия Никич, зовут Николаем Николаевичем. Я – физик, действительный член Академии наук СССР…
– Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, – добавил толстяк.
– Ну уж, если все перечислять, – улыбнулся академик, – то не забудьте и две Сталинские премии… А это мои друзья, ученики, помощники – доктор наук, профессор Сорокин Константин Андреевич и доктор наук Колесов Семен Борисович.
– А я Басманов Матвей Иванович, майор ВВС в отставке, действительный инвалид СССР, – с мрачным сарказмом представился Матвей.
– Ну, это мы знаем, – добродушно сказал Никич, – иначе б и не беспокоили вас. Я думаю, в прятки нам играть не стоит, начну сразу с дела, откровенно. Матвей Иванович, мы наслышаны о ваших опытах и хотели бы с ними познакомиться.
– Наслышаны? – удивился Матвей. – Я что-то не припомню, чтоб в последние сорок лет публиковал статьи или лекции читал.
– Это верно, – с неколебимым добродушием продолжал академик. – Человек вы скромности незаурядной и к славе, судя по всему, не стремитесь. Но заслуженная слава – вещь недурная, не так ли, Матвей Иванович?
– Бюст на родине и колбасу вне очереди – кто ж откажется? – с издевкой сказал Матвей, обратившись к толстяку Колесову, и тот отвел глаза.