— Кирилл Степанович узнал о том, что произошло?
— Наверное. Но он исчез, словно его вообще не было.
— Насколько я понимаю, вас забрали родственники.
— Да. Двоюродная сестра, ей было лет сорок, и она приказала называть ее тетей. Всякий раз, когда я делала что-то не так, она била меня по лицу мокрым полотенцем и приговаривала, что мой отец — убийца, а мать — ничтожная дура. Знаете, это неприятно, когда вас бьют каждый день…
— И вы выросли с мечтой о мести.
— Нет. Я выросла с мечтой о том, как бы устроиться, чтобы меня никто не смел бить. Как только я смогла жить одна, я ушла от сестры. Я много трудилась и откладывала на черный день. А потом однажды я пришла устраиваться на новое место и увидела Кирилла Степановича. Он был хозяином дома, в который я нанималась.
— И вы вспомнили то, о чем не хотели вспоминать.
Соня вздохнула.
— Раньше, когда он приходил к моей матери, я иногда возилась в комнате со своей единственной куклой. Он давал мне конфету или леденец и выпроваживал меня наружу. Теперь я смотрела на него и думала: неужели он меня не признает? Но он меня не узнал. Он все забыл, понимаете? Все-все. Из-за него я лишилась семьи, лишилась всего. И меня одолела злоба.
— Вы решили в отместку убить его семью? Или как?
— Я не убийца, — сказала Соня угрюмо. — Мне было сложно… решиться. Мой отец умер на каторге. Я не хотела попадаться. Я просто была в доме, ну… работала, как обычно. На меня никто не обращал внимания. Впрочем, на меня и так никогда не обращали внимания… Но я готовилась. Читала газеты, например: кого как убивают. А потом я стала понимать, что у меня ничего не выйдет. Я присматривалась к кое-каким ядам, но ведь отравление не скроешь. Человек умирает, открывается следствие, рано или поздно меня поймают. И тут вдруг пошли разговоры о сне, в котором появлялась мертвая женщина в подвенечном платье. Барышня как раз нашла такое платье, и я решила — была не была… — Соня сморщила нос. — Я хотела понять, смогу ли я убить. И решилась.
— Вы нарочно так подгадали, чтобы поднос Лизе несла Глаша, чтобы в случае чего все свалить на нее?
— Нет, все получилось само собой. Отравить барышню оказалось очень легко, я подсыпала яд в сахар, а потом разбила сахарницу, как бы случайно, чтобы другие не отравились. Труднее всего было переодевать ее, мертвую, в платье тогда, ночью… Очень неприятно.
— Постойте. Так она не надевала платье?
— Нет. Оно ей не понравилось, когда она его рассмотрела. Она собиралась его выбросить, и я поняла, что надо торопиться. Словом, она умерла, и никто даже не заподозрил, что ее убили. Я стала думать, что так можно извести всю семью, но тут меня оскорбил этот студентик… Я разозлилась и столкнула его с лестницы. Я не соображала, что делаю, но потом другие вспомнили о том, что била пушка, которая отмечает полдень… Получалось, что я исполнила и второй сон. Только сны меня больше не устраивали — они меня стесняли. Я думала: вдруг они прекратятся или в третьем сне будет кто-то, кому я не желала зла. Я все больше и больше склонялась к тому, что достаточно просто отравить всех Левашовых и скрыться, и ни к чему дополнительные сложности. Но тут началось следствие, слуги сделались ужасно подозрительными, следили друг за другом… Меня никто не подозревал, но я же понимала, что это временно. А когда я наконец решилась, появился этот ничтожный студент и все испортил…
Она всхлипнула и полезла за платком. Следователь долго молчал, прежде чем задать следующий вопрос.
— Соня, вы же вовсе не глупая женщина. Разве вы не понимаете, что Наталья Андреевна и ее дочери не имели никакого отношения к гибели вашей семьи?
— Мои братья и сестры тоже не имели отношения к Кириллу Степановичу, — ответила Соня холодно. — Но они погибли из-за него. — Она хлюпнула носом. — Зря я так долго ждала, зря колебалась. Надо было сразу накормить их всех ядом, прихватить драгоценности и сбежать куда-нибудь подальше. С деньгами бы меня никто никогда не нашел.
Глава 31Письмо
Через три часа отплытие. Первая остановка в Кронштадте, а потом…
Запустив всю пятерню в волосы, Сергей Васильевич взъерошил их и задумался над тем, брать ли с собой сюрикэны [18]. Само собой, для всякого порядочного путешественника сюрикэны — очень важная и нужная вещь, можно сказать, предмет первой необходимости, особенно если он отправляется на край света, чтобы прихлопнуть врага своей страны.
«Прихлопнуть, — мрачно помыслил Ломов, засовывая-таки сюрикэны в чемодан, — прихлопывают муху, и то за ней приходится хорошенько побегать… а уж наша мишень так просто не дастся, будьте благонадежны…»
Он уловил шаги за дверью и резко обернулся. Негромко постучав, вошел денщик и замер на пороге.
— Ну? — нетерпеливо спросил Сергей Васильевич, — кто там, тетушка, что ли?
Едва заметный кивок. Человек, который экономил слова, судя по всему, предпочитал экономить и жесты.
— Время еще есть, — буркнул Ломов, закрывая чемодан. — Зови ее, что ли…
Он был почти уверен, что Евдокия Петровна явилась к нему, чтобы рассказать ему подоплеку преступлений, совершенных в доме Кирилла Левашова. Но Сергей Васильевич уже получил от Амалии письмо с полным изложением обстоятельств, так что они интересовали его еще меньше, чем прошлогодний снег.
Тетушка вошла в гостиную, посмотрела на чемоданы, на замкнутое лицо своего племянника, старательно выдавливавшего из себя сердечную улыбку и слова приветствия, и взгляд ее приобрел какое-то странное, потерянное выражение. Губы дрогнули, словно она собиралась вот-вот расплакаться. Сергею Васильевичу стало не по себе.
— Ты уезжаешь? — спросила Евдокия Петровна с такой мукой, с такой болью, что у него сжалось сердце.
Он собрал все свое мужество, чтобы с преувеличенной бодростью ответить:
— Да. Старый полковой товарищ зовет в гости, поохотиться… Гхм!
Сергей Васильевич прочистил горло, собираясь продолжать дальше и привести, если понадобится, еще множество подробностей о человеке, который существовал только в его воображении.
— Товарищ? — Голубые глаза тетушки были прикованы к его лицу. — И как же его зовут? Может быть, баронесса Корф?
Ломов беспокойно шевельнулся.
— Тетушка, я не знаю, что вы себе придумали, но могу поклясться, что я и баронесса Корф…
— Ах, Сережа, Сережа, — вздохнула Евдокия Петровна, укоризненно качая своей седой головой, которую он помнил еще жгуче-темной, без единого седого волоса. — Кого ты думаешь обмануть? Я же знаю, что ты не в отставке. И я знаю, что баронесса Корф не твой… романтический интерес.
Признаться, Ломов ожидал чего угодно, только не того, что только что услышал. Он был застигнут врасплох — а в силу его профессии такое положение, пусть даже в эпизоде частной жизни, являлось крайне тревожным сигналом.
— Тетушка, — начал он, лихорадочно соображая, что ему делать и как вообще себя вести, — я, разумеется, польщен вашей прозорливостью… я глубоко уважаю госпожу баронессу… а что касается отставки… в сущности… и вообще…
Он поймал себя на том, что мямлит как гимназист, не выучивший урока, и разозлился на себя.
— С чего вы взяли, что я не в отставке? — спросил Сергей Васильевич напрямик, меряя тетушку сердитым взглядом.
— Я догадалась, — ответила Евдокия Петровна со вздохом. — Не сразу, но догадалась. Ты исчезал на долгое время, потом возвращался. Иногда ты вроде бы оставался в Петербурге, я получала от тебя письма, но в них не было ни намека на некоторые текущие события… Я решила, что ты куда-то уезжаешь и сочиняешь письма загодя, а твой слуга потом их отправляет, одно за другим, через равные промежутки времени, чтобы я не волновалась. А потом я приехала как-то зимой и увидела твой загар. — Ломов машинально провел рукой по лицу. — Российская империя весьма обширна, но ты не мог так загореть ни в одном ее месте. Так я поняла, что ты вовсе не в отставке, и если ты ушел из армии, значит, ты служишь где-то еще.
— Тетушка, — начал Сергей Васильевич, — я надеюсь, вы никому не говорили о…
— Разумеется, нет! За кого ты меня принимаешь? Я просто не хотела, чтобы ты таился от меня. А что касается этой женщины, баронессы Корф… Надеюсь, ты будешь с ней осторожен. Мне почему-то кажется, что она может быть очень, очень опасна.
Да-с, вот вам и ограниченная провинциальная тетушка, которая не должна видеть дальше своего носа. Раскусила бывалого племянника, как орех, и не только его одного, к слову.
«Лучше бы она заговорила со мной о Левашовых, — подумал Сергей Васильевич, нахохлившись. — Тогда я бы не чувствовал себя как последний дурак».
— Я не буду ничего спрашивать, — проговорила Евдокия Петровна, волнуясь. — Только скажи мне: это надолго?..
Ломову не хотелось ничего говорить, поэтому он лишь нехотя кивнул.
— Но ты вернешься? — с мольбой спросила тетушка. И внезапно ему стало невыносимо стыдно своих недавних мыслей, стыдно оттого, что он должен был обманывать ее, оттого, что…
— Я постараюсь, — пообещал Сергей Васильевич, стиснув зубы.
Тетушка подошла к нему и перекрестила его, с мольбой глядя на него снизу вверх. У него дрогнули губы, он неловко погладил ее по плечу, и тогда она обняла его и заплакала.
— Ах, Сережа, какая же я стала старая и глупая, — проговорила Евдокия Петровна, вытирая слезы платком. — Я буду молиться, чтобы ты вернулся целый и невредимый.
И он снова пообещал ей, что вернется, и еще раз, и опять, и оба они знали, что он дает обещание, исполнение которого зависит от слишком многих условий, но оба предпочитали делать вид, что произнесенное вслух слово обладает силой, которая способна преодолеть любые препятствия. Потом денщик отнес вниз чемоданы, мелькнули мосты, каналы, улицы Петербурга, громада Исаакия, и вот — корабль, который унесет их с баронессой Корф навстречу их судьбе.
Амалия уже была на борту, одетая в элегантное жемчужно-серое платье, но что-то в выражении ее лица не понравилось Ломову. Мыслями она словно все еще была на берегу, и ее спутник это почувствовал.