— И тебя?
— И меня тоже. Я из девяносто девятого, Косово… да ты и не слышал, наверное, про это всё.
— Не слышал, — кивнул Илья. — Я из восемьдесят третьего.
— А кем ты был?
— Да никем. Потому и полез сюда.
— А я до того, как всё началось, библиотекарем работал. Ну да неважно, — Драган тяжело вздохнул. — Значит, слушай. Все они не решаются сразу показаться родным на глаза, бродят по округе. Там их и надо ловить. Действуй по обстановке. Кто-то добровольно за тобой пойдёт, кто-то начнёт сопротивляться. Главное — доставить их сюда, — он остановился, указывая на приземистое здание за низким забором. — Я это к чему рассказываю? Анита со дня на день должна вернуться. Если захочет, конечно — Лебёф вот не захотел, видно, решил остаться там со своими учениками… Только с Анитой я тебе уже не помощник, сам понимаешь. Мне же нельзя людям на глаза попадаться. Вот, — он протянул Илье ключи. — Что хочешь, то и делай.
Они смотрели на него из-за решётки. И такая адская смесь ужаса и надежды была в этих взглядах, что выносить их было невозможно — но и отвести глаза тоже.
Драган стоял чуть поодаль. Молча. Всё уже было сказано. Оставалось просто открыть дверь, впустить его к этим троим и как-то жить дальше, взяв на себя роль тюремщика.
Худощавый рыжий человек в серой робе — Иржи — заговорил первым. Осторожно, негромко, медленно — будто подбирал каждое слово:
— Вы нам поможете? Вы ведь за этим пришли, правда же? Ну конечно, за этим. Посмотрите, мы — обычные люди. Мы ни в чём не виноваты. А этот человек, Драган, нас тут запер, как преступников. А у нас тут семьи, друзья… Меня невеста ждёт. У Элли — дети, двое маленьких детей. Вот что плохого в том, чтобы мать вернулась к детям?
— Мы — хуже, чем преступники, — отозвался из угла ди Пьетро. — Знаешь, Иржи, была такая девчонка — Мэри Мэллон, тифозная Мэри. Она тоже ни в чём не была виновата, если разобраться. Как и те люди, которые от неё заразились.
— Рот закрой! — сорванным голосом крикнула Элис — и бросилась к решётке, оттолкнув в сторону Иржи. — Вы его не слушайте, не надо. Он сумасшедший, несёт чушь какую-то… У меня двое детей. Маленькие совсем, Андре и Денни. Им без меня плохо, и я так скучаю… Отпустите меня к ним, ну пожалуйста. Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, прошу вас, умоляю…
— Драган, я вообще не понимаю: что этот человек тут делает? Он ведь не один из нас, как я понял? — буркнул ди Пьетро.
— Зато я теперь один из вас, — Драган жалко улыбнулся. — Так что Илья — за главного.
— Да уж, — ди Пьетро вздохнул. — Жаль, жаль. Вы были вполне сносным тюремщиком… Молодой человек, я знаю: Элис может быть очень…убедительной. Но если вы её выпустите — это будет глупо. Это будет очень-очень глупо.
— Ну так и оставайся здесь! — взвилась Элис. — Тебя за шкирку наружу тащат, что ли?
— Тихо! — осадил её Иржи. — Илья, я понимаю, чего вы боитесь. Но подумайте сами: разве кто-то вправе решать за всех? Люди ведь имеют право знать, верно? Драган так уверен, что Город погрузится в хаос — а с чего бы, собственно?
— Да не ждёт она тебя! — вдруг заорал Драган. — Ты же всё это ради Анджелы, да? Она тебя уже похоронила и оплакала, и сама в тебя первая нож всадит, если ты вернёшься!
— Тебе почём знать?
— Мы мёртвые, понимаешь? Мёртвые! Нас нет! И хорошо, и правильно, и пусть так и дальше будет!
— Сам-то зачем вернулся?
— А мне всё равно, где быть мёртвым. Тут или в том мире, — сквозь зубы проговорил Драган.
— Нет. Нет, врёшь, — Иржи впился пальцами в решётку. — Ты нас, дураков, пожалел. Что мы тут сдохнем почём зря от голода. Ты хороший человек. И друг твой — хороший. Я же вижу. Ну так выпустите нас, и пускай всё идёт своим чередом.
— Гражданская война, например, — откликнулся ди Пьетро. — Что вполне вероятно в социуме, разделённом на касты смертных и бессмертных.
— Но это же глупо, — нервно усмехнулся Иржи. — Вот взять хоть моего соседа. Его Наставник, можно сказать, из-под гусениц танка вытащил. Какой он, к дьяволу, бессмертный, если после возвращения он и двух минут не проживёт? Или Анджела. У неё брат задолжал уйму денег каким-то бандитам, и решил отдать сестру в счёт долга. Много ей будет радости, если она снова к ним в лапы попадёт?
— Да нас таких тысячи, — пожал плечами учёный. — Но ты думаешь, товарищей Чистильщиков хоть сколько-нибудь заинтересует тот факт, что кто-то от возможности вернуться в точку вербовки отказался бы с превеликим удовольствием? Это же мелочи, которые только портят красивую схему. Ты пойми, я на подобных идиотов еще до встречи с Наставником насмотрелся. Они так мыслят: раз у участников Эксперимента есть привилегия, которой лишены коренные жители Города, значит, последние — угнетённое меньшинство. А угнетённое меньшинство имеет право на компенсацию… Нет, сто к одному, что рванёт.
— Слушай, а почему бы тебе тогда не убить себя прямо сейчас? — хрипло спросила Элис. — Раз уж ты у нас такой умный и ответственный?
— Так жить-то всё равно хочется, — просто ответил ди Пьетро.
Илья молчал. Нечего было сказать.
Четыре человека, самых обычных человека, не лучше и не хуже других. И многотысячное население Города. Города, который переживал самые безумные извивы Эксперимента — но всё ещё продолжал жить, всё дальше отползая на Юг, к теплу, как упрямый больной зверь.
— Я понимаю: тяжело, — тихо сказал Драган, не поднимая глаз. — Я бы оставил всё как есть, но это я. Но что бы ты ни решил — решай уже. Скоро Солнце включат.
Сколько может весить обычная связка ключей? Граммов сто, не больше. Но Илья ощущал недобрую тяжесть каждого грамма.
Город ждал.
— К чёрту, — глухо проговорил Илья.
Лязгнул замок. И почти сразу же улицу залил беспощадно яркий свет нового дня.
3. ДьяволТела и души
задача — преодоление внутренней противоречивости, знакомство со своими теневыми, прежде неизвестными сторонами, осознание их;
цель — понимание собственных ошибок, открытие в себе неведомых ранее сторон;
риск — пасть жертвой собственной тени.
Три звонка на рассвете♂ Виктор Точинов
В криминальной хронике упомянули — труп нашла хозяйка квартиры. Не совсем так. Да, зашла по утру, за ежемесячным оброком. Но труп — понятие целостное. За труп приняли потом саму хозяйку. И как не принять — лежит в луже крови, не шевелится. Отключилась. Фрагменты в глаза от двери не бросались. Кроме одного. Тот, как всегда, стоял на видном месте. На столе. Да еще и на подставке. Фирменный знак. Подпись.
…Опера курили на кухне. В комнату без нужды не входили. Жалели экспертов — возиться с этим? Понятых отпаивали. Дверь в туалет нараспашку — массовый бунт желудков. А вроде повидали… Не спорили. И так ясно — он. Утренний Мясник. Больше некому. Такой фирменный стиль не подделаешь. Серия. Пятый случай.
И единственный — угодивший на экран. В самом смягченном виде.
…Он телевизор не смотрел. Вообще не включал. Некогда. Не кокетничал — день забит, расписан по минутам. Ночь тоже. И газет не читал. Изредка — криминальные сообщения. Для работы. Он был писатель. Больше того — учил писать других.
Зачем он это делал? Никто не знал. Говорили: самоутверждается. Да куда уж больше. Самоутвердился. И самовыразился. Вроде достаточно — полку распирают переплеты. Сверкают глянцем. И все — с его фамилией. Слава!
Другие болтали: плодит учеников. Эпигонов. Кровь от плоти, плоть от крови — короче, что-то про чресла. Инстинкт деторождения. Сублимированный. Тоже ерунда — пять детей от трех браков (по слухам). А может — гораздо больше.
Еще версии: иссяк, паразитирует на чужих сюжетах; литературный плантатор ищет себе литературных негров. Как Дюма-отец. У них там фабрика литературная. Романы и рассказы фабрикуют под раскрученным брендом. Тут без комментариев — завистливый визг импотентов.
Так зачем? Непонятно. Но — учил. Три дня в неделю. Вернее, три вечера. ДК — бывший дом бывшей культуры, центр досуга по нынешнему. Четвертый этаж. Комнатенка уставлена колченогими столами. Во вторник там учатся макраме, в пятницу экс-гипнотизер приоткрывает неведомое. А в понедельник, среду, четверг — он. Два часа, иногда затягивается надолго. Группа — когда десять человек, когда пятнадцать. Изредка больше. Девушек половина. Модно, женские романы прут как фарш из мясорубки. Любовные, криминальные, иронические. Женщины-следователи ловят женщин-аферисток — в перерывах между адюльтерами. И все при этом тонко шутят. Пускай.
Пятнадцать пар глаз поначалу недоумевают: он — такой? Такой, такой, что поделаешь. Лысый и лохматый одновременно — остатки волос бунтуют, никак не хотят соблюдать видимость приличий. Да и он не старается. Три вечера — одна и та же рубашка, воротник к четвергу темнеет. В понедельник надевает новую. Все два часа постоянно курит, на столе кофейная банка бычков. Предупреждает сразу: аллергиков и астматиков не принимаю. Глаза глубоко посажены, цвет так сразу и не определить. Взгляд тяжелый. Сидит, упершись ладонью в колено, тянет одну за одной.
И говорит, говорит, говорит. На первом занятии, сразу — ошарашивал: вы — графоманы! Не спорьте, другие сюда не приходят. Будем делать писателей. В чем отличие? Графоман — тот, кто пишет. Писатель — тот, кто издается. Графоман свободен в своих писаниях — для себя старается. Писатель — подчиняется непреложным законам. Кто-нибудь что-нибудь слышал о законах художественного творчества? Забудьте. Писательство — бизнес. Правят законы рынка. Необходимо: а) произвести товар; б) прорекламировать; в) продать — окупив затраты на первый и второй пункты. То есть: предмет нашего изучения есть маркетинг и менеджмент интеллектуальной собственности. Торговля мозгами. Что “хороший товар в рекламе не нуждается” — такая же ахинея, как и “талант везде пробьет себе дорогу”. Кстати, пункт “а” — для кустарей. Для предпринимателей-одиночек. Киты и мамонты этого дела — сами пишут очень мало. Почти ничего не пишут. Соавторы, литературные негры… А выстреливают до сотни печатных листов в год — огромными тиражами. Иные — и еще больше.