оё дело, но вряд ли священники носят такое бельё.
А вот Венди — да, могла бы.
Я думаю о ней чаще, чем мне положено. Кажется, это называется «гештальт». Когда обещание счастья не сбылось, и ты с каким-то мазохистским удовольствием день за днём расковыриваешь свои воспоминания.
Её сумку с учебниками нашли в грязи рядом с автозаправкой. Её имя так и не вписали в выпускной альбом. Она просто вышла из школы в один из последних дней мая — и пропала.
Ма злится, когда я заговариваю о ней.
— Пропащая девчонка, — цедит она сквозь зубы. — Она курила, Синдри, и ругалась, как сапожник! Представляешь?
Да я, в общем-то, знаю.
Мне тринадцать лет. После уроков я, как угорелый, мчусь на пустырь за фабрикой — и радостно замираю, увидев среди догнивающих, припорошенных снегом скелетов старых машин тоненькую фигурку в синем плаще. Мы по очереди курим последнюю сигарету из пачки, которую Венди стащила у папаши, и строим планы на будущее.
— Нет, Синдри, нам надо прийти на выпускной. Я сошью платье — такое, чтобы все наши кумушки подавились тортом. Ты приходи, в чём хочешь, — милостиво разрешает она. — И мы выскажем им всё, что о них думаем, а потом позаимствуем машину моих стариков — ты только научись водить, а то неловко выйдет же, — и рассвет встретим уже на полдороги к Биркетвейну. Ну как тебе? Безумно?
Я киваю. Безумно.
И это последнее, что я помню из прежней жизни.
Все они уверены: Венди удрала в Биркетвейн (а значит, всё равно что умерла для нашей благонравной общины). Но я не верю. Чтобы она, да не хлопнула дверью напоследок?
Маргрете соглашается помочь мне. Ещё бы. Я ведь теперь идеальный друг, свидетельство чужого благородства: эй, смотрите все, моя душа шире неба и чище воды во фьордах, ведь я не брезгую знаться с парнем, которого поимел сам дьявол!
— Госпожа Тира, мне так ужасно неловко, но у Венделы, похоже, осталась моя тетрадь по химии, — Маргрете ковыряет носком туфли полусгнившие доски крыльца. — Мне бы забрать её…
— Конечно, деточка, — шмыгает носом мать Венди. — Пойди, забери, если найдёшь. Полиция там всё перекопала.
— Да, такой ужас! Знаете, я каждый день молюсь, чтобы она нашлась!
Это она про Венди, ясное дело, а не про несуществующую тетрадь.
Взгляд покрасневших глаз останавливается на мне.
— Это Синдри, — торопится объяснить Маргрете. — Он, помните, тоже был другом Венделы. До того, как…
— Ах, да. Несчастный мальчик.
По ее лицу видно: лучше бы этому мальчику быть несчастным где-то в другом месте. Но улыбка Маргрете широка — ровно настолько, чтобы не быть неуместной, — а её рука лежит на моём плече, и нас пропускают в дом.
В комнате Венди душно и тесно, как в коробке для обуви. На столе, заваленном косметикой, слой пыли. Непохоже, чтобы полиция так уж усердствовала при обыске.
— Так что мы ищем-то? — спрашивает Маргрете.
— Посмотри, что из её одежды пропало. Не могла же Венди уйти из дома, не взяв ничего с собой?
Этот запах — лаванда. Эта вырезанная из газеты фотография, пришпиленная к обоям — набережная Биркетвейна — мечта. Расширенные зрачки Маргрете, её пальцы, перекладывающие стопки белья в комоде — любопытство.
Синдри 3.0 познаёт мир.
— Всё на месте, — наконец говорит она. — Даже то платье, с пайетками, из каталога. Вен на него полгода копила!
Не то чтобы я удивлён.
Маргрете украдкой — ей кажется, что украдкой, — заталкивает в сумку сиреневый газовый шарфик.
— Ты возьми что-то на память, если хочешь, — великодушно предлагает она. — Думаю, Вен не была бы против.
Почему все говорят о ней в прошедшем времени? Мне нельзя злиться. Но что-то плохо получается.
— Ох, Марго, ты такая добрая! — я заглядываю ей в глаза. — Может, сходим в кино, а? Только ты и я?
Выражение её лица дорогого стоит, правда.
Я рассеянно смотрю на фотографию. Синдри 2.0 гримасничает:
— Эрик, я так испугалась! Я думала, этот урод набросится на меня прямо там, в её комнате. Представляешь, он забрал сорочку Вен! Мерзость какая!
Узнать интонации Маргрете нетрудно (кстати, хотя моей репутации уже и всё равно, — никакую сорочку я не брал).
— Ублюдок! — рычит Синдри 2.0, изображая, надо полагать, Эрика, брата Венди. — Золотко, хочешь, я ему морду набью?
Выражение лица моего двойника меняется. Теперь он смотрит на меня — прямо и строго:
— Видишь, малыш Синдри, никто тебя не любит. Никому-то ты не нужен, кроме меня.
Я не должен слушать его, и уж тем более — говорить с ним. Но сейчас мне надо знать.
— Венди жива? — спрашиваю я.
Аксель спит, закинув руки за голову. Он улыбается во сне.
Я осторожно обхожу разложенные по полу номерки. Если сдвинуть хоть один — нарушить связь — он наутро заметит.
С моим братом непросто говорить. Его мыслям тесно в словах. Но кое-что можно понять, если задаться такой целью. Для Акселя мир — это числа. Их последовательности, хрупкие, как паутинки, связи, которые ведут от одного символа к другому. Я не представляю, каким он видит меня, себя самого, то, что нас окружает. Наверное, это жутко и прекрасно. И нестерпимо тяжело.
Может, стремление видеть связи только отдаляет от бога? Мир нужно не понимать, а принимать с благодарностью, так же?
Я точно знаю: сейчас там, на фотографии, Синдри 2.0 открыл глаза.
Аксель ведёт дневник. Нет, не подумайте, не что-то вроде «сегодня на ужин был тыквенный пудинг, а еще в моего брата вселился дьявол и скоро новый год». Он весь день сидит на подоконнике в гостиной, следит за улицей, за дорогой, убегающей в поля, и записывает в тетрадь числа. Оцифровывает день, так он это называет.
Если что и можно разобрать в сплетениях цифр, так это автомобильные номера. Аксель любит машины. Они не заставляют делать лишнюю работу.
А теперь, собственно, то, зачем я здесь. Если Венди действительно уехала из городка — по своей воле или вопреки ей — то только по дороге, на которую выходят наши окна. Вариантов нет. Двадцатого мая, в день, когда она пропала, шёл настоящий ливень, и по просёлочным путям можно было пробраться разве что на тракторе.
20.05. Три номера. Я записываю их на ладонь. Поправляю одеяло Акселя. Оборачиваюсь.
На пороге замерла мать. В правой руке — портновские ножницы. Вдвойне хороший выбор. У них острые лезвия, а ещё их можно раскрыть крестом. Молодец, ма.
— Уже ухожу, — говорю я.
Полицейский — я не знаю его имени — потягивается в кресле так, что кости трещат.
— Вендела, да. Читал я её дневник. Жалко дурёху. Всё как у всех: родители досаждают, Биркетвейн далеко, кругом одни деревенщины. Небось, повелась на россказни какого-нибудь гада, запрыгнула в машину с городскими номерами — и всё. Родителям я не говорил, но тебе скажу. Живыми таких не находят.
Доверительность. То, что он пытается изобразить, называется доверительность.
Я кладу на стол блокнот. Рассказываю про хобби Акселя, про свои соображения.
— И? — говорит он.
— Можно было бы проверить эти номера. Первый, собственно, я знаю. Машина Преподобного. А вот второй и третий…
Он смеётся.
— Что, парень, любишь детективы? Я тоже. Но в жизни всё чуток по-другому. Во-первых, могли быть и другие машины.
— Могли, — соглашаюсь я. — Но с чего-то же надо начать?
— Девчонка мертва! — он повышает голос. — Две недели прошло, а о ней ни слуху, ни духу. Помолись за упокой, что ли. Не знаю, поможет ли ей, она штучка была та ещё — но тебе-то в любом случае полезно?
В библиотеке хорошо.
Синдри 1.0 смотрит на меня с выцветшей фотографии на пробковой доске. Этому парню десять лет, и его, засранца этакого, только что наградили похвальным листом за тягу к просвещению. Он стоит на крыльце школы в накрахмаленной до скрипа рубашке, держит грамоту за края, и дурашливо улыбается, не зная, что уже пошёл обратный отсчёт.
Я вспоминаю, что не помолился. Но Синдри 1.0 рядом, и мне почти не страшно.
— Привет, — говорю я ему, раскладывая на столе старые газеты. — Скажи ведь, они скряги? Могли бы и книжку подарить.
Он молчит, конечно.
Под вечер мой блокнот исписан почти наполовину.
Конечно, Венди не первая. За последние десять лет в округе исчезли шесть девчонок. Все были вяло оплаканы и забыты.
Они смотрят на меня с зернистых чёрно-белых снимков. Этель, Марит, Ханна… Лиц почти не разобрать. Как и не разобрать сочувствия в словах газетчиков.
Обычно о пропавших без вести пишут длинно и сентиментально. Но не про этих девчонок, нет. Они не были сиротками, не учились на отлично, не пели в церковном хоре, не занимались благотворительностью, не страдали неизлечимыми болезнями. Не вызывали у окружающих благоговейного трепета своей добротой и смирением. Они не были хорошими девочками. А значит, не заслужили права на жалость.
Наверное, все они рвались прочь из своих заштатных городков. Хотели другой, настоящей жизни. Как Венди. Поэтому их и не искали.
А может, и не только поэтому.
Я смотрю на левую колонку. Годы. Шестьдесят второй. Шестьдесят третий. Шестьдесят пятый. Потом — трёхлетний перерыв.
А Преподобного как раз эти три года не было в стране. Он живёт за городом. И Венди могла быть в его машине, ну а почему бы и нет, — я словно бы слышу чей-то отчётливый шёпот. Но Синдри 2.0 далеко, так что это мои мысли. И как бы я ни старался их отогнать, всё без толку.
Я не должен думать об этом. Должен быть благодарным.
Но всё-таки мне интересно: сколько раз бедная Ида давилась слезами, пытаясь понять, чем она не угодила Преподобному?
Я стою на заброшенной автобусной остановке. Смотрю на то, что осталось от куста лилий после ночного града. Осталось мало: изломанные стебли, вдавленные в грязь белые лепестки, приторный запах гниения.